— Вот именно!
— Но разве это еда? — Пани Блажена махнула рукой и указала на нас. — Еда? Вот это?
— А что, по-твоему?
— Нет! Уж если быть точной — то это все яд, отрава, а не еда… Если бы было по-твоему, в шпайзе висели бы сосиски, колбасы, сало, ветчина… Нет, нет, это помещение для хранения яда. Да и звучит неловко, громоздко — надо бы как-то иначе назвать!
— А как, скажи на милость?
Обе головы напряженно работали.
— Помхраноеда! — обрадованно предложил юбиляр Илавский.
— Помхраноеда? — спросила пани Блажена. — И это тебе кажется удачным? Это тоже неудачно и, главное, не отражает сути. Помхраноеда, выдумал тоже!
— А как тогда, Блажка? Об одном прошу тебя, не доводи меня до крайности.
— Мы же согласились на том, что это не еда, а яд! С этим-то ты согласен, а?
— Да.
— Ну вот!
— Так как же назовем?
— Хранояда! — объявила решительно пани Блажена.
— Хранояда?
— Да, именно!
И вот, уважаемые коллеги, стояла я в «хранояде» на стеллаже и, насколько помню, в неплохой компании. В очень даже хорошей… Нас вместе было девять бутылок — я уже о них говорила. Остальные стояли в другом месте, на нижних полках, под нами. Не смотрела я на них, и уж если по совести, то не очень-то о них и беспокоилась.
Что потом делали супруги Илавские, юбиляр и пани Блажена, да и все те, кто проживает в этой квартирной клетке, не знаю. Поле моего зрения маленькое, это, собственно, шар, сфероид, и у него примерно трехметровый радиус, правда, длинней не бывает. А все, что за этими тремя метрами, я вижу очень слабо, и то, что сейчас скажу, основано лишь на догадках, более или менее точных. Как бы там ни было, но думаю, что пани Блажена, поставив нас в «хранояде», стала собираться в Карловы Вары и, верно, укладываться. Из их разговоров с юбиляром знаю, что она отправлялась на лечение, лечить восемь внутренних органов, на которые навалились болезни. В этих вещах, уважаемые коллеги, я не разбираюсь достаточно хорошо, знаю только, что человечье нутро сложнее, чем наше, и больше подвержено всяким расстройствам. В моем нутре теперь всего лишь тормозная жидкость. Некоторым, у кого тормоза еще есть, она бы пригодилась, — вон и тому пану Мико пошла бы на пользу, не повредило бы ему проверять свое тормозное устройство и подбавлять в него этой жидкости… И прокладки ему бы не мешало проверить, не пропускают ли кой-какие… О людях скажу: если хоть на один из человеческих органов навалилась болезнь, не поможет даже такое прекрасное зелье, какое было во мне. Ничуточки, а уж в большом количестве — и подавно! Говорю об этом лишь потому, что меня сильно поразило, когда пани Блажена пришла в «хранояду», стала около нас и сказала: «Пожалуй, я и вас упакую — умнее ничего не придумаешь».
Нас это, повторяю, сильно поразило.
Пани Блажена работала не покладая рук: брала нас с краю, укладывала в чемодан, перекладывала, выкладывала, снова вкладывала, пока наконец не оказались мы в ужасной теснотище. Не все, только шестеро: «Johnnie Walker», «Larsen», «Marie Brizard», «Queen Anne», «Black and White» и я. «Martel», «Hankey Bannister» и «Ballantine’s» отправились снова на полку, пани Илавская уже не смогла их в эту теснотищу впихнуть.
На следующий день услыхала я шум шагов — наш чемодан все время кто-то таскал взад-вперед.
— Что тут у тебя? — раздался надо мной испуганный голос юбиляра Илавского. — Жуткая тяжесть! Блажка, слыханное ли дело! Сама же вечно ноешь, что таскаешь домой тяжеленные сумки… А это — ужас до чего тяжело…
— Не выдумывай! — сказала пани Блажена.
— Правда, тяжело!
— Уж какая там тяжесть? — удивилась пани Блажена. — Ничего особенного! Все мелочи! То да се! Как-никак на полтора месяца еду! То одно нужно, то другое! А по-твоему, как?
— Да вроде бы так!
— Ну вот видишь…
Происходило это, наверно, тогда, когда юбиляр Илавский, помогая грузить наш чемодан и другие в такси, провожал пани Блажену в Карловы Вары.
Потом я уже не слыхала никаких разговоров, которые бы касались меня или кого-то из нас, до меня доносился только шум улицы… И вот я попала в Карловы Вары, в гостиницу. Сколько было всяких толчков — справа налево, слева направо, вперед, назад, сверху вниз, все-то в нас хлюпало, плескалось, — пока наконец пани Блажена не вынула нас из чемодана и не поставила — на сей раз не в «хранояде», а на самой нижней полке шкафа в своем номере.
Пани Блажена поставила нас там и занялась лечением своих восьми больных органов — это занимало у нее весь день.
Стояли мы там, на нижней полке этого шкафа, вшестером и перешептывались о самых разных вещах. А чем еще можно было заняться в такой темноте и одиночестве?
— Да, — сказал однажды «Johnnie Walker», — тут темно и тоскливо. Я шагаю, шагаю, и ни с места. К чему мне теперь мои длинные ноги? Но скажу вам, уважаемые друзья, не хотел бы я попасть к этой пани в желудок.
— Тесно здесь, узко! — подтвердил «Larsen». — Хорошо бы в необъятное море, море, море!
Я с ним согласилась и уж было хотела вступить в разговор.
— А знаете, почему мы здесь? — спросила «Marie Brizard», голос у нее был старческий, колючий, въедливый. — Пани Блажена решила, что до последнего своего и мужниного вздоха не будет доверять мужу. Испугалась, что ее юбиляр разопьет нас с приятелями или с какой-нибудь молоденькой подружкой, — вот она и упаковала нас и притащила сюда. Не бойтесь, мы не попадем в ее больной желудок! Не думаю. Как только кончится предписанное ей лечение, она опять уложит нас в чемодан и отвезет домой. Снова поставит нас в «хранояду» и не спустит с нас глаз — упаси бог попасть нам не по тем адресам, какие висят у нас на горле. Я сочувствую пани Блажене и считаю, что она права на все сто, je comprends madame Блажена très bien![36] — добавила она на своем, впрочем и моем, родном языке.
— Так оно, пожалуй, и есть, — согласился «Larsen». — Насколько я знаю людей… Море — наша стихия, и как же печально — из необъятного моря оказаться в такой темноте!
Бутылка «Black and White» залаяла, из нее отозвались черная и белая собачонки.
Шкаф, где мы находились, вдруг отворился, горничная выставила нас на стол, вынула нас всех из коробок, а вместо нас вложила в эти коробки такие же точно бутылки, как мы, но только с водой, поснимала с нас бирки с именами и датами, сняла и мою — «13 мая. Матей Мазур». Бутылки с водой поставила в шкаф в прежнем порядке, а нас в спортивной сумке отнесла к себе в комнату.
Боже, что случится, когда правда выйдет наружу? Что скажет юбиляр Илавский и жена его, пани Блажена, и каково будет Матею Мазуру? Я не в силах была даже представить себе, как это наше перемещение, эти изменения отразятся на всех троих. Да и каково остальным пятерым, указанным на бирках? Вам смешно? Мне тоже, уважаемые коллеги, но что делать? Осторожность пани Блажены была, несомненно, преувеличена, раздута, не знала меры — и все получилось навыворот. Не только юбиляр Илавский не выпьет меня со своими приятелями и подружками, беспокоилась я, но уже никогда не вернуться мне в «хранояду» к пани Блажене, не попасть даже к Матею Мазуру, как полагалось. Об этих людях мне оставалось лишь вспоминать и представлять их себе, особенно этого пана Мазура, вероятно, родившегося тринадцатого мая. А уж что скажет пан Мазур, выпив вместо моего коньяка карловарской воды, — я боялась даже предположить.
В комнате горничной мы пробыли очень недолго.
Горничная наверняка продумала все заранее: в тот же день она отнесла нас в спортивной сумке домой и раздетых, без коробок, в одной только прозрачной бумаге, поставила на полку в своей «хранояде». То была молодая женщина, красивая собой, красива она была и в гостинице — в голубом платье, в белом переднике, с белой наколкой на голове, красива и дома — в зеленых легких домашних туфлях с золотым орнаментом, в темно-коричневых брюках, светло-коричневой блузке и зеленом свитере. Она бала молода и гораздо подвижнее, чем пани Блажена, живая, как хорошее настроение.
Стояли мы в «хранояде», дожидаясь, что будет дальше, а временами перешептывались о своей судьбе. Было нас шестеро, мы уже очень привыкли друг к другу и огорчились бы, если бы нас разлучили.
— Мне это не нравится, — сказал «Johnnie Walker», — если я не очень ошибаюсь, то считаю — наша дальнейшая судьба много опаснее без коробок, иными словами, она достойна сожаления.
— Как так? — спросила «Marie Brizard».
— А вот как: если корабль наталкивается на риф, — толково объяснил «Larsen», — наш путь неизбежно подходит к концу.
— Вы считаете, — спросила я, то есть я прежняя, содержащая «Napoléon», — что прорвана последняя линия обороны?
— Именно так, — заключила «Queen Anne», — именно так!
— Mon Dieu! — запричитала и захныкала «Marie Brizard» на своем родном языке и еще тревожнее повторила: Mon Dieu, c’est terrible![37]
Собачонки «Black and White» долго жалобно скулили. В эту минуту рядом с нашей «храноядой» зашелестели шаги.
Двери отворила горничная и представила нас мужу:
— Погляди, Митя, что я тебе принесла! Три виски и три коньяка! Что скажешь?
Митя, муж горничной, — не знаю, как звали его по-другому, в этом доме я пробыла очень недолго, — спросил:
— Где ты это купила?
— В гостинице!
— Ловкость рук…
— Факт.
Митя, муж горничной, с минуту смотрел на нас, каждую погладил, тонкая бумага ласково хрустела на стеклянном теле. Он был немного старше, чем его жена, и не такой холеный. Лицо у него было жесткое, заросшее, и руки жесткие — это я почувствовала, когда он гладил меня. Он гладил нас и все раздумывал. — Ты замечательная, чудесная девчонка, Итка! — наконец похвалил он жену.
— А что? Разве не так?
— Я же говорю, замечательная.
— Посидим с тобой, выпьем…
Митя, муж горничной, повернувшись к нам спиной, долго смотрел на свою чудесную девчонку, на свою жену Итку и улыбался ей. — А у кого ты это взяла, дорогая моя?