— Да…
— Очень приятно…
— Мне тоже очень приятно, в самом деле, очень… а… а что, что у вас, скажите, пожалуйста? Что могло привести вас ко мне именно сегодня вечером?..
— Взгляните! Разве вы не узнаете? Мне кажется, это ваша визитная карточка, вы послали ее моему отцу, отец увидел ее, стал дико ругаться, кричал — что вы себе, дескать, позволяете, кто вы такой, кричал, что вы начисто спятили, и так далее и тому подобное. Орал, что это наглость, какой еще свет не видывал! А потом вдруг расхохотался. Я случайно была при этом, а когда отец ушел, покопалась у него малость в корзине и среди бумаг нашла вот эту вашу визитную карточку, нашла, ага… Найти ее было нетрудно… Может, я и не должна была этого делать, но, как говорится, век живи, век учись… Конечно, может, не надо было мне рыться в отцовском мусоре. Я никогда этого не делала, еще ни в каком мусоре я не рылась, просто не знаю, что случилось со мной на этот раз… Я нашла визитную карточку, осмотрела ее — имя как имя, улица как улица, а то, что вы на ней написали — не на улице, конечно, а на карточке, — и меня зверски — тьфу, пардон! — ужасно рассмешило, елки-моталки! Потом меня стала сверлить мысль… — Клара Микова, стоя в дверях прихожей, звучно рассмеялась, сверкнув васильковыми, чуть удлиненными черным карандашом глазами. (Происходило это спустя год, как ее отцу Яно Мико в больнице приснился сон о коньяке «Наполеон» и как он начал в себе вынашивать рискованную приязнь к Жалману.) — Мне и сейчас зверски смешно…
— Ну что ж! Только не стоит смеяться тут, в дверях, слышно на лестнице, разнесется по всему дому, а нынче, знаете, хотя бы нынче повсюду должно быть тихо, люди так нуждаются в тишине — прошу вас, проходите! Раздевайтесь… Разрешите… снимите эту прекрасную шубку, да, стриженый барашек, очень хороша!.. Ну вот!.. И шапка какая!.. Разрешите и шапку?.. Повешу вот сюда… И… пожалуйста, проходите! Да, прошу вас, пожалуйста! Тут уже все более или менее в порядке… знаете, мы разменяли квартиру, за одну получили две, вот эту гарсоньерку и… Да… И еще одну… Впрочем, зачем я это рассказываю, вам это совсем неинтересно. А возможно, вы и знаете, что мы с женой… что мы окончательно разошлись… Садитесь, прошу вас!
— О, вы, кажется, убираете елочку?
— Да…
— Пожалуй, у вас это даже получается.
— Не уверен, хотя и приходилось… ну… раза четыре, уже будучи взрослым, а мальчиком — теперь и не припомню, сколько раз, ведь таких вечеров пробежало достаточно, — правда, елочки мои редко кого вдохновляли.
— Я так и думала.
— Да, конечно… извините, а что вы думали?
— Ну, что оторву вас от дела… Вы готовите ужин, да? Вам идут закатанные рукава и кухонное полотенце, хотя фартук удобней — по своему опыту знаю…
— Да, вы правы… но…
— Так, значит, сегодня вы никого не принимаете…
— Нет…
— Да, на визитной карточке вы так и написали: «После пяти никого не принимаю». Именно потому я и пришла… Если разрешите, я хотела бы вас кой о чем спросить. Отвечать мне не обязательно, возможно, я и сама догадаюсь, что к чему…
— Ну что ж, хорошо… только… пожалуй, я что-нибудь принесу, сегодня ведь праздник, на улице холодно. Одну минутку, простите, я сейчас!
— Нет-нет, ничего не нужно! Крепкого я не пью, от вина отвыкла, большое спасибо… и прошу вас, скажите, пожалуйста, почему вам вздумалось послать моему отцу такую визитную карточку? Это ведь в самом деле невиданно, неслыханно, ну а в лучшем случае — любопытно… Нет-нет, пан Жалман, не приносите мне ничего… не утруждайтесь, я ничего не хочу, пан Жалман! Все равно мне скоро надо уйти… Нет, правда, ничего не нужно… Я уже была кое-где, всюду меня угощали, нет-нет, пить я не стану, я скоро пойду, может, вообще мне не надо было и приходить к вам, ведь вы же сегодня после пяти никого не принимаете… подите лучше сюда, пан Жалман, и скажите мне…
— Вот, милости просим! Одну рюмочку вермута… Это очень хороший вермут… а в нем капля терпкого красного вина. Это никому не повредит, даже вам, поверьте мне! Итак, прошу вас, за ваше здоровье!
— Ну ладно… значит, за ваше здоровье!
— За ваше здоровье!
— Ну так все же, почему вам пришло это в голову?
— А почему вам пришло в голову прийти сюда, милая Клара, скажите, пожалуйста? Вы смелая девушка… Не побоялись прийти ко мне вот так, вечером? На улице пусто, безлюдно, погода мерзкая, туман… Такая красивая девушка, и одна? На вашем месте я бы опасался.
— Что вы!.. «Опасался…» Я не боюсь, взяла какое-то заблудшее такси, туман, правда, едва нашли эту улицу… Нет, я не боюсь… то есть боюсь, но не этого, а другого, всякого… и боюсь и пугаюсь чего угодно, иной раз ужасный во мне сидит страх, если хотите, аж трясет меня всю, елки-палки! но к вам прийти я не боялась… да, но я же вас спрашиваю… Почему вам взбрело на ум послать отцу такую визитную карточку?
— Ах, да!.. Видите ли… Когда-то очень давно я заказал для себя визитные карточки, было это давно, они даже совсем пожелтели. Но ни одной из них я не воспользовался, не представилось случая… а недавно, когда я переезжал и убирал квартиру, наткнулся на них, целая пачка буквально свалилась мне на голову, рассыпалась вся, карточки эти то и дело попадались мне на глаза, мешались… вот я и подумал…
— Кто думает, до чего-нибудь и додумается…
— Вот именно, так оно и есть, кто думает, до чего-нибудь и додумается, возможно, и вы думали, и додумались до того, что пришли сюда… Так вот, я подумал, что эти визитные карточки к чему-то взывают, и решил, что не выброшу их, а наконец-то ими воспользуюсь. Разбросал я их на столе, вот на этом самом столике, и вдруг что-то в них меня поразило. Море моих имен… Петер Жалман, Петер Жалман, сплошь Петер Жалман… Я остался один-одинешенек, и вдруг так размножился… Море имен и море визитных карточек, ведь они могли бы покрыть огромную площадь. Но какую? Я, конечно, мог бы их измерить, высчитать их площадь, ну а потом что? Ведь можно же вычислить, какую площадь они покрыли бы все вместе?
— Конечно, если положить их одну возле другой, карточку к карточке.
— Да, вот именно — положить карточку к карточке… Прошу вас, за ваше здоровье!
— За ваше здоровье!
— Закурите?
— Нет, спасибо! От сигарет я отвыкла.
— И от вина, и от сигарет… Огромную, стало быть, площадь…
— Ну а потом что?
— И вот я подумал: не стану покрывать ими ни крышу, ни улицу, ни сад — в чужом саду я оказался бы подозрительным и незваным, на улице смешным, а на крыше… добром бы это не кончилось ни на детской площадке, ни в парке, ни на аэродроме… Добром бы это не кончилось — по крышам ходить я не умею, в этом деле не мастак, тут нужна тренировка, а так опасно, улица — это общественная территория, а общественная территория должна быть чистой, там не полагается мусорить, сады и крыши имеются кой у кого из моих друзей… Детская площадка, парк, аэродром — это все не годится, такие идеи я отбросил… И тут вдруг меня осенило — ведь этими визитными карточками можно накрыть уйму людей! И вспомнил я о своих друзьях, да, о друзьях, и решил…
— Сколько же у вас друзей, вернее, сколько их было?
— Было?
— Да, после этих визитных карточек вряд ли они еще есть…
— Вы полагаете?
— Ну сколько их?
— Я стал их подсчитывать и писать им… да, таких карточек я написал двадцать семь. А ворох совсем чистых вместе с конвертами выбросил.
— Но, извините, это же чушь!
— Почему?
— Двадцать семь?
— Да…
— Друзей не может быть двадцать семь, можно иметь одного, двух, трех… И собственно, почему вы писали? А не послали ли вы всего одну визитную карточку?
— О нет!
— Только моему отцу?
— Нет, что вы, милая Клара, нет…
— Но для чего вы их писали? Или, может быть, вы написали их двадцать семь для того только, чтобы замаскировать одну — ту, что послали моему отцу?
— Нет-нет…
— А для чего же тогда?
— Решил я — ведь кто думает, до чего-нибудь и додумается, — я решил этих моих двадцать семь друзей похоронить.
— Похоронить?
— Да…
— А как, скажите, пожалуйста?
— А вот так — в себе, накрою их визитными карточками, карточки состарятся, пожелтеют, пожелтеют и друзья… накрою я их — и их больше не будет, карточки обратятся в надгробные камни, бывшие мои друзья рассыплются… Вот так я и сделал: каждому, о ком вспомнил, написал, что сегодня после пяти не принимаю. Верно, все очнутся, схватятся за голову, а придут они или нет — меня это не волновало… Послушайте!
— Что?
— На башне бьет семь…
— Других часов у вас нет?
— Есть, но куда бы это годилось, погляди я на часы и скажи, что уже семь, или же спроси вас о времени? Это бы значило, что я вас отсылаю домой, выпроваживаю, а так куда более возвышенно — слушать, как время безжалостно бьет в колокол.
— Бьет, отсылая меня домой…
— Это уж как вам угодно, но для вас это было бы лучше.
— Семь часов…
— Да, семь…
— Семь — и до сих пор никто не отозвался, никто не пришел.
— Да, никто. Одни усматривают в этом шутку, возможно резкую, возможно глупую, или, может быть, говорят, что этот Петер Жалман чего-то да стоит, а некоторые — и это как раз не друзья, — возможно, относятся к этому слишком серьезно, считая, что я уже совсем спятил, спятил окончательно, бесповоротно, начисто, непоправимо и бог знает как еще. Раз он не хочет никого видеть, ну и пусть, пусть катится к черту — и все дела.
— Как-то так выразился и мой отец, правда, я не очень расслышала, но вам-то я могу об этом сказать… и… и знаете, меня начала сверлить мысль: в какое же время мы живем, что еще находится человек, способный думать о таких глупостях. А потом вдруг мне показалось, что это совсем и не глупости, что за этим, за этой визитной карточкой, кроется что-то очень серьезное… Ведь правда, пан Жалман?
— Нет…
— Ну, не будьте таким нелюбезным! Скажите мне! А не хотите, не надо…
— Нет, ничего за этим не крылось, ровно ничего.
— Вы что, так хотите добрым делом зло отвести?