— Зло отвести? А как это понять?
— Ну, вам захотелось сделать доброе, захотелось предупредить ваших друзей, что дружба ваша покрывается ржавчиной, коррозией, и вы подумали, что еще можно поправить дело, все наладить, если разошлете своим знакомым визитные карточки с таким оповещением.
— Не знакомым — нет, стольких визитных карточек у меня уже не было.
— Ну, хорошо, друзьям… хотя… хотя я считаю фантастикой, чтобы у человека было двадцать семь друзей. Конечно, могло быть и двадцать семь, но для этого понадобилась бы целая жизнь… Сейчас, сегодня, в этом году, в ближайшие два-три года у вас не может быть больше двух-трех друзей.
— И эта мысль сверлила вас?
— Еще как!
— Такую красивую голову было бы жаль просверлить.
— Ну оставьте, пожалуйста! Одну голову что-то сверлит изнутри, другую снаружи, скоро в каждой, даже самой красивой голове будет дыра… Если выразить отцовское мнение, то все ваши друзья считают вас — извините! — помешанным. Пробило семь, и никто из них не пришел, и, наверное, уже никто не придет.
— Несомненно. Зачем ходить к помешанному? К идиоту?
— Да… но почему вы писали им, что никого не принимаете…
— Думаете, кто-нибудь пришел бы? Нет, не пришел. Многие обычно поступают прямо противоположно тому, что вы от них ждете. А сегодня вечером? Сегодня каждому хочется быть дома…
— А я вот пришла… Все ваши друзья, те, худшие, что только выдают себя за друзей, считают вас непоправимо безумным… А что вы обо мне думаете? Я пришла. А ведь мы не друзья, ни такие, ни эдакие… Я вас никогда не видала, даже не знала, что вы существуете, пока отец не разозлился на вас и не расхохотался. Для меня это большая загадка… Я знаю об отцовских друзьях, может быть, не обо всех, но о вас я даже никогда не слыхала. Не загадка ли это? Что вы об этом думаете, пан Жалман? Будь вы сейчас или раньше среди друзей отца, он наверняка рассказал бы о вас моей маме, а возможно, и мне, и моим братьям, пригласил бы вас к нам. А ничего подобного не было. Не странно ли? Для меня — очень. Что скажете, пан Жалман? Не нравится мне это… Двадцать семь, это великое множество, невообразимое… А наша семья о вас как друге отца даже не знала и не знает… Что вы на это скажете, пан Жалман? Что вы об этом думаете?
— Что думаю?
— Да, что?
— Что вы любопытны… что вы ужасно любопытны — вот что сказал бы я, захоти вас обидеть. Пожалуй, даже чересчур любопытны, может, даже навязчивы. Но я не хочу вас обижать. Вы уклоняетесь в сторону… вы пришли, вы пришли ко мне потому, что ваш отец, то есть мой добрый друг, товарищ, бывший, разумеется, до того на меня рассердился, что как следует выругал, а потом вдруг рассмеялся и мою визитную карточку, да и меня заодно, бросил в мусорную корзину. Ведь потому вы пришли? Чтобы тут, у меня, усмирить его гнев? Чтобы уладить наши отношения, его ко мне? А мое к нему?
— Вот именно.
— Это так интересно, что даже не укладывается в голове: вы пришли именно теперь, когда все друг на друга плюют. Ничего другого не делают, а только плюют.
— Не смотрите на меня так! И не надо так много рассуждать!
— Ведь напиши я, что принимаю сегодня, меня, возможно, сочли бы еще большим безумцем. Сегодня — и принимает кого-то? Да он с ума, что ли, сошел? Нынче, сегодня вечером? Да что он, собственно, думает, что себе позволяет? Да, я написал, написал, что никого не принимаю — и поэтому, несомненно, все те, худшие из друзей, сошлись на том, что я стал всего лишь безвредным, смешным безумцем, эдаким неисправимым, что каждую очевидность всегда еще пережевывает, и к тому же до невозможности тщательно. Случается, кто-то воскликнет обрадованно: как тут хорошо дышится! А такие безумцы будут вновь и вновь повторять, что и впрямь хорошо дышится и что ежели у человека есть возможность дышать свежим воздухом, то он поправит свое здоровье, нервы, а потому действительно полезно ходить на прогулки — в лес, в горы, к морю, они будут толковать о кислороде, которого у нас становится все меньше и меньше, всего лишь лет на сто, на тридцать, на десять, толкуют о загрязнении среды, об океанах, загаженных нефтью и бог знает чем еще, о том, как на нашей планете уже угасает жизнь… На улице темно, а они куда как надоедливо талдычат о том, что, дескать, сейчас темь — хоть глаз выколи, ни зги не видно, что тьма кромешная и ежели в такую-то темь пойдешь куда, то ждет тебя всякое: вот, дескать, давеча отправился один в кино, а в кино-то и не попал — какие-то негодяи раздели его… И это, возможно, и вас ждет, милая Клара, вы пришли ко мне в такую тьму и туман… Ну и так далее и тому подобное… Впрочем, такие безумцы не так уж безвредны, они тормозят темп, убивают время… Многие из моих фальшивых друзей вскричали, что я совсем спятил. Смотрю я на вас и прикидываю — что, интересно, вы обо мне подумаете, когда я скажу то, что касается и вашего отца. Не хотелось бы мне рассердить вас, не хотелось бы обидеть, но я должен вам признаться, почему разослал эти визитные карточки! Ну и работенка была — написать все эти оповещения, раскопать адреса, на всех приписать и свой адрес, этот новый. Мои друзья схватятся за голову, разобьются на настоящих и притворных. Те, притворные, никогда не откликнутся, не обругают меня даже по телефону, никак не проявят себя — и моя совесть будет спокойна, и со спокойной совестью я их со временем похороню.
— Похороните? В самом деле?
— Да!
— И вы серьезно так думаете, серьезно так говорите? Вы уже однажды сказали это, зачем повторяться?
— Да, похороню их со временем, накрою этими визитными карточками, этими надгробиями, зарою, похороню и, надеюсь, уже никогда не воскрешу их в себе. Зачем мне их воскрешать?
— Нет, прошу вас, не говорите так! Особенно сегодня, сегодня вечером. Нет, сегодня день солнцеворота, с завтрашнего дня свет уже будет прибывать, завтрашний день уже будет на блошиный шаг дольше, а это все, верно, следы убывающих дней — нет, так похоронно не надо бы вам рассуждать о своих друзьях, и ведь разница вот в чем: вы на каждого друга бросили только по одной визитной карточке, вы прикрыли его только одной, но что станет, закидай они вас двадцатью семью?
— А одна визитная карточка — один надгробный камень!
— Вот видите, значит, двадцать семь надгробных камней!
— Я делал это с таким риском.
— Нет, не надо было вам так говорить, звучит это так похоронно, а все потому, что дни укорачиваются, тьма прибывает — вы чем-то напоминаете мне пана Тадланека из нашего корпуса… Он раньше барышничал лошадьми, а сейчас он у нас истопником, топит под нашим корпусом четыре котла и перекидал в них уже порядочно угля, а вместе с углем и свое прошлое, свое дело — и память обо всех лошадях, что он гнал в своей жизни на ярмарки и с ярмарок, что когда-то купил и продал… Четыре лучшие лошади он оставил себе — Фако, Чиноша, Шимеля и Фуксо, — конечно только в воспоминаниях, их имена написаны у него на котлах, он им задает, дескать, корму, огня, долго будут они издыхать, и, дескать, будет им тяжко, пока наконец они не скопытятся… Тадланек понукает их, а то и хлещет кнутом, за зиму обычно разрывает не один кнут, ломает не одно и не два кнутовища… Это тоже следы убывающих дней… Мой дедушка не раз толковали, что когда дни убывают, а ночи удлиняются, — дедушка выражали это как-то по-своему, я уж не помню, — но точно твердили, что тогда просят слова вещи… В этом что-то есть… Нет, пан Жалман, не по душе мне ваши слова… не надо бы так говорить… Нет!
— А вам не надо бы сидеть у меня, вам надо быть дома за ужином, может быть, единственным в году общим ужином! Дома опасаются за вас, волнуются, сердятся… Вашему отцу я не собирался причинять столько забот, нет, не ради этого посылал я ему свою визитную карточку… Нет, никого из вашей семьи не хотел бы я так огорчать. Вот видите, милая Клара, в каком отчаянном я положении. Если вас выгоню, вы обидитесь, а не выгоню вас немедля, сию же минуту, сильно обижу и рассержу вашу семью. Понимаете это?
— Да, понимаю…
— Ну хорошо! Знаете, что мы сделаем? Пойдемте! Я подвезу вас домой. Машина у меня еще тут, на улице.
— А знаете, что сделаю я?
— Ничего не сделаете! Ваш отец был моим хорошим другом, старшим, правда, он старше меня на двенадцать лет, а может, на тринадцать? Точно не знаю… Познакомились мы, тому уж больше года, при особых обстоятельствах, и встречались как добрые друзья… Я сумел бы привести множество примеров. Знаете, как это бывает, нет? После тридцати разница в возрасте уже не играет никакой роли — по крайней мере для нас обоих это было неважно, особенно для вашего отца. Он допустил многое по отношению ко мне, я — по отношению к нему. Потом я оказал ему помощь, он помог мне и моей бывшей жене — и вдруг сразу я стал для него как бы пустым местом, да еще загаженным нечистотами… Вот так оно… хватит об этом! Ну что ж, милая девушка, хоть и не хочется, но, право, мне пора отвезти вас домой. Отвезу вас, передам родителям, водворю в семью, оправдаюсь, все объясню, попрошу извинения, а потом…
— А потом что?
— Потом?
— Да, скажите, что потом?
— Потом… потом, возможно, уже и не смогу похоронить вашего отца под визитной карточкой. Не смогу придавить его надгробным камнем… Почему вы смеетесь надо мной, милая Клара? Пожалуй, вашему отцу и нет дела до этого — похороню я его или нет, пожалуй, ему все равно, а возможно, ему было бы даже смешно, но вы не должны надо мной так смеяться, прошу вас! Бывает, смех и до плача доводит… Вы разве не знаете: иной смех и слезами отзывается…
— Рыба у вас в ванне?
— Простите, что вы сказали?
— Рыба у вас еще в ванне?
— Нет, что вы, милая Клара… Упаси боже! Рыба, если и это вас занимает, у меня уже разделана, осталось ее обвалять в муке и изжарить… Если вас занимает и это… Уж все было бы готово, если б не пришлось мне, барышня Клара… Прошу вас, очень прошу, пойдемте, пожалуйста! Я отвезу вас домой. Одну вас не могу отпустить — посмотрите, как ужасно на улице! Вы только взгляните в окно. Улицы безлюдные, тихие, нигде ни птички-невелички, сыро, туманится…