Эрнст-Фридрих повернулся к хору, с замирающим сердцем посмотрел вверх и зажмурился, не в силах вынести увиденного. Прямо в лицо ему, отражаясь от натянутых парусов перекрытий, бил торжествующий световой ветер. Тонкие линии колонн безудержно стремились вверх, как стройные мачты летящего ввысь корабля, невыносимо высокие в своей удивительной нескончаемости, а крутые дуги нервюр играли в скакалки с пьяной от света тенью. Даже воздух, казалось, трепетал, натянутый напряженной струной от пола до верхнего, парящего в облаках замкового камня.
И бедное сердце Эрнста-Фридриха зазвенело, затрепетало в унисон общей музыке камня и света, потому что иначе ему, сердцу, было бы просто невозможно уцелеть, не разорваться. Он вдруг понял, что плачет. Он вдруг понял, что видит в точности то, что видел Мастер Герхард, с той только разницей, что Мастер Герхард видел все это в своем восторженном воображении, в чертежах, во внезапном озарении, в то время как ему, Мастеру Эрнсту-Фридриху, дана бесценная привилегия увидеть то же самое чудо наяву, в живом, светящемся камне.
— Небесный Иерусалим… — прошептал архитектор, приоткрывая глаза маленькими щелочками, чтобы не ослепнуть от невыносимой яркости чуда. — Вот что он имел в виду. Небесный Иерусалим…
Цвирнер повернулся и тихо пошел прочь, словно боясь расплескать и без того переполненную душу. Он понимал, что с ним произошло нечто удивительное, из ряда вон выходящее, и теперь пытался осознать — что же именно? Эрнст-Фридрих никогда не замечал за собой склонности к религиозной экзальтации, принципиально практикуя трезвый, скептический взгляд на вещи. Собор он видел многократно и снаружи, и изнутри… видел сотни, возможно, тысячи раз. Да что там видел! — Он его строил! Он знал его назубок, на ощупь — каждый его камень, каждое стеклышко витражей! Отчего же тогда именно сегодня он испытал такое пронзительное потрясение, такую остроту ощущений?
Возможно, этот наглец Фриске настолько вывел его из себя? Эрнст-Фридрих вспомнил состояние, в котором он находился, когда вбежал в Дом, свой безумный бег по набережной, бешеное колочение сердца. Он был в натуральной панике, вот что. Его душу раздирали сомнения в истинности его профессиональной репутации, в правильности прожитой жизни, сомнения тем более мучительные, что сейчас, в пятьдесят четыре года, поздно что-либо поправлять или начинать сначала. Он жутко боялся, стоя там, в лесу колонн центрального нефа и не осмеливаясь поднять глаза. Конечно, он отчаянно надеялся на благоприятный исход испытания, но одновременно и чувствовал готовность тут же, на месте, признать свое полное ничтожество. Он был готов принять любой приговор… Но чей? Какого судьи? — Неважно!
Важна именно готовность. Важно именно это самоотрицание, осознание собственной малости, вторичности, подчиненности… именно это состояние выбросило его душу из толстой скорлупы самодовольства, именно оно помогло ему увидеть наконец то, по чему прежде он только проскальзывал глазами. Увидеть то, что Мастер Герхард называл Небесным Иерусалимом. Унизиться, чтобы взлететь — вот она, истинная суть настоящей готики! Эрнст-Фридрих усмехнулся. Людям типа Фриске с их безапелляционной уверенностью в величии человеческого духа можно не входить в этот собор — они все равно ничего не поймут. Ничего.
Но разве не смешно это их толстозадое самолюбование? Разве не похожи они на навозного жука, наивно убежденного в том, что весь мир ограничивается кучкой коровьего навоза? Далеко ли видят их подслеповатые глаза? На многое ли способны их слабые лапки, крошечная капля их студенистого мозга? Величие! Боже милосердный! Они так свято верят в собственное господство над своим навозным мирком, что даже хрусткая смерть под коровьим копытом, которое время от времени по чистой случайности наступает на них, не в состоянии переубедить этих идиотов. Они…
Эрнст-Фридрих снова усмехнулся. Как это знаменательно! Он уже говорит «они», помещая Фриске по ту сторону невидимого барьера. Невидимый барьер. Если уж зашла речь о невидимости, то наглец Фриске наверняка назвал бы его за подобные мысли «невидимым евреем». Как это он выразился давеча? — «Невидимые евреи, такие, которые маскируются под добропорядочных немцев, ходят в кирху и дают своим детям немецкие имена». Экая чушь! Тьфу! Ну при чем тут еврейство?.. Это он — невидимый еврей?! Он, потомок славного рода силезских мастеров?! — Тьфу!..
И вместе с тем, неразумно давать повод для дурацких обвинений. Субъекты типа Фриске нынче определяют слишком многое. Еще полвека назад привратник графа фон Вюрстенберга не пустил бы подобного проходимца дальше кухни. А теперь… тьфу! Надо быть осторожнее. Нельзя позволить мошенникам связать дело твоей жизни с проклятым еврейством. Прилепят ярлык — поди потом отдери…
Легко представить, какую гримасу скорчил бы Фриске, а вслед за ним и его одноклассник Вернер фон Вюрстенберг, если бы они узнали, что Цвирнеру предложено взяться за строительство кельнской синагоги! Вот уж связь так связь, крепче не придумаешь… Слава Богу, он пока не дал определенного ответа, хотя деньги были обещаны немалые. Около двух месяцев назад к Эрнсту-Фридриху заявился богатый торговец тканями с Клокенгассе… как его?.. Абрахам?.. да-да, Абрахам Нер:
«Не окажет ли великий архитектор великую честь возрождающейся еврейской общине города?»
«Каким образом, господин Нер?»
«Мы планируем выстроить на Клокенгассе большую, лучшую в Европе синагогу, господин Цвирнер. Участок уже есть, совсем рядом с моим домом, и даже получено высочайшее разрешение. Не соблаговолите ли…»
И так далее… Он назвал сумму сметы — огромную сумму. На нее можно было выстроить две огромные синагоги… Он назвал сумму гонорара: так много Цвирнеру еще никто не платил. Он назвал главного донатора — банковский дом Оппенгейма, и это говорило само за себя. Только безумец отказался бы от такого заказа. Но что-то удержало Эрнста-Фридриха от немедленного ответа. Он сказал, что подумает. И слава Богу! Не исключено, что в нынешней общественной атмосфере он мог бы лишиться из-за этого заказа всех своих клиентов. Немедленно отказаться, немедленно!
— Поберегись! — конная пролетка пронеслась мимо, едва не сбив его с ног. Цвирнер огляделся. Он стоял прямо посреди улицы, вновь и вновь повторяя вслух: «Немедленно, немедленно!» Черт подери, ну и картинку же он, наверное, представляет сейчас со стороны! Скорее домой и в постель… но где это он находится? Цвирнер остановил прохожего и спросил, каким путем можно быстрее вернуться к Дому. Оттуда было всего два шага до его дома.
— Это просто, господин, — отвечал ему услужливый малый. — Продолжаете идти по Клокенгассе, затем поворачиваете…
Но Цвирнер не дал ему закончить.
— Эта улица — Клокенгассе? — спросил он в сильнейшем волнении. — А не знаете ли вы дома господина Нера?
— Да кто ж его не знает? — горожанин засмеялся. — Вот же он, на углу!
«Не иначе как судьба, — думал Эрнст-Фридрих, решительно направляясь к богатому особняку. — Оно и к лучшему. Чем быстрее закончу дело, тем надежнее. Личной беседой, без всяких писем и посыльных. Меньше потом будет кривотолков».
Дверь открыла удивленная служанка.
— К господину Абрахаму Неру, по делу, срочно… — внушительно произнес Эрнст-Фридрих. — Архитектор Цвирнер.
В просторной гостиной не было никого. Он даже не стал садиться: дело не должно было занять более двух минут. Поблагодарить за оказанную честь и извиниться. Не могу. Загружен предыдущими обязательствами по самое горло…
Вышел хозяин в длинной накидке и бархатном берете. Вид у него почему-то был еще более удивленный, чем у служанки. «Что такое? — раздраженно подумал Цвирнер. — Время еще не позднее. Или они вообще гостей не принимают?»
— Извините, если не ко времени, — неловко сказал он после первых приветствий. — Я пришел дать вам свой окончательный ответ по поводу строительства.
— Ничего-ничего, — улыбнулся Абрахам Нер. — Честно говоря, время для дел действительно не самое подходящее, но я с удовольствием вас выслушаю.
— Я хотел бы поблагодарить вас за оказанную мне честь… — начал Цвирнер, опустив глаза и вдруг замолчал, уткнувшись взглядом в предмет на ковре. — Что это у вас?
Он наклонился и поднял с пола серебряный девятирогий подсвечник, чем-то похожий на ветвистую оленью голову. Точно такой же стоял у него дома. Это была реликвия рода Цвирнеров, неизвестно как и когда оказавшаяся в семье. Тем не менее, обстоятельства ее появления были, по всей вероятности, необычайно значимы, если судить по трепету, с которым традиционно относились Цвирнеры к этому подсвечнику.
— Ах! — воскликнул хозяин. — Это Цви, маленький проказник. Играет даже в такой день. Сегодня у евреев траур по разрушению Храма, господин Цвирнер.
— Но откуда? Где вы взяли этот подсвечник?
— Это называется ханукия, господин Цвирнер, — вежливо произнес хозяин с легким оттенком недоумения. — Видите ли, ханука — любимый детский праздник. Обычно детям дарят много подарков. А в нашей семье есть еще один обычай, который вам, возможно, покажется странным. Старшим мальчикам дают имя Цви и дарят именно такую ханукию. Дело в том, что «цви» означает «олень», а у нее такая форма, сами видите… Цви — олень, а «нер» — свеча, вместе получается такая вот ханукия. А почему вы спрашиваете?
— Скажите… — сказал Цвирнер сипло и откашлялся. — Скажите… это значит, что вы передаете подсвечник по наследству, от отца к сыну?
— Большей частью. Но случается, что ханукия пропадает… — Нер печально покачал головой. — Как ни береги, а знаете… за тысячи лет чего не случается. Кроме того, иногда в семье может быть несколько мальчиков по имени Цви. Тогда мы отливаем новую ханукию. У нас есть литейная форма, господин Цвирнер. Думаю, ей очень много лет. Очень.
Эрнст-Фридрих провел рукой по краю подсвечника. Его пальцы помнили наизусть эти ямки и бугорки… Цви Нер. Цвирнер. Невидимые евреи. Он кивнул самому себе: «Ну, скажи это».
— Я возьмусь за строительство синагоги, господин Нер, — сказал он вслух. — Общий эскиз будет представлен на ваше рассмотрение месяца через три. Относительно рабочих чертежей поговорим позднее.