— Собака, моя собака, мою собаку задавили, на помощь…
Заплакать ему не удавалось, но он нашел нужный тон, а это главное. Капли дождя на его лице могли сойти за слезы. Мужчина и женщина под зонтом подошли к нему и, увидев мертвую собаку, возмутились.
— Ах, мерзавцы! Вы не запомнили номер?
— Нет, фонари не горят, как нарочно, именно здесь.
Он сумел подавиться рыданием. Пара смотрела на него с сочувствием, мужчина положил ему руку на плечо, и от этого тяжелого теплого прикосновения немного полегчало. Он сочинил вполне складный рассказ и обкатал его на этих прохожих, чтобы потом изложить Монике. Пес, настоящий мужчина, учуял молодую сучку на другой стороне улицы и кинулся за ней, вырвав у него из рук поводок. О, это его вина, он никогда себе не простит. Секунда невнимания оказалась роковой. Они поверили ему без тени сомнения и принялись утешать. Нет, он не должен винить во всем себя. Они оставили ему номер телефона на случай, если понадобятся свидетели.
Он ушел, держа мокрого пса на вытянутых руках, словно герой фильма. Капитан Крюк был маленький и весил не больше сумочки. Он дозвонился Монике в Швейцарию и срывающимся голосом рассказал ей о случившемся. Ему удалось даже всхлипнуть. Она решила, что это шутка, и, ничего не ответив, повесила трубку. Назавтра вечером она пришла за телом. Антонен завернул его в фольгу и положил в туалете. Жаль, что от пса начало попахивать, ведь именно теперь он был олимпийски спокоен. Вот таких животных он любил — смирных и тихих. И морда в покое, и хвост, и все остальное. Раздавленный Капитан Крюк был не лишен благородства. Колеса переехали его живот, и внутренности вывалились наружу. Он завернул их отдельно. Моника почти ничего не говорила, голос ее срывался от горя и потрясения.
— Я доверила тебе моего Капитана Крюка — и через два дня он мертв.
— Это могло случиться и при тебе… я ведь все уже рассказал. Ты знаешь, какой он был… неугомонный. Сорвался с поводка, я ничего не мог поделать.
— Я тебе не верю.
— Есть свидетели, они оставили мне телефон, позвони им!
— Почему ты не пошел в полицию?
Голос ее дрожал от возмущения, она была на грани нервного срыва.
— Его бы это не воскресило, а я не разглядел номер машины. Было слишком темно. Мне жаль, это моя вина, я тоже очень любил его, ты знаешь, он… обладал удивительным чувством юмора.
Она завернула пса в одеяло и в слезах ушла. Он не удерживал ее. Выглядела она неважно. Он перезвонит ей через несколько дней.
У него есть дела поважнее.
Пес не должен был этого делать.
А ведь он его предупреждал!
Этот эпизод очень ему помог.
Говорят, что трудно только в первый раз. У него, собственно, это был уже второй, если считать трепку, которую он задал пьянчуге весной. Прежде он вел себя, повинуясь импульсу; теперь ему предстояло превратить реактивные поступки в сознательные действия. Для начала он решил пореже видеться с Моникой. Эта женщина только отвлекала его, их роман зашел в тупик. Все равно она никогда не простит ему смерть терьера. Он чувствовал себя как солдат перед боем — ему нужны были все его силы. Он был спокоен, он нашел свой путь — особенно после того, как прочел в газете поразившую его заметку. В супермаркете в Бельвиле накануне Рождества сорокалетний бомж убил ножом в спину женщину, уроженку Гонконга, за то, что та была красива. «Она не имела права жить, слишком хороша», — объяснил он полицейским. Красота была оскорблением, и он наказал ее. Антонен же готовил кару другому оскорблению — грязи.
Грандиозность замысла ошеломила его. Он был самоучкой, некому было указать ему путь. Мир не готов выслушать его послание — что ж, он будет проповедовать примером и пробудит совесть. Как химик изолирует бациллу, которую хочет изучить, так Антонен выбирал цель: не молодые деклассированные элементы, чья судьба еще не свершилась, не энергичные мигранты, не бомжи, еще способные встать на ноги, — нет, только совсем опустившиеся. Спасение избранным, непримиримость к пропащим.
Он возликовал однажды вечером на улице Монмартр, возле церкви Сент-Эсташ. Они возвращались из ресторана с Моникой — несмотря ни на что, он пытался возобновить с ней отношения. Разговор не клеился. Было около половины двенадцатого, рестораны закрывались, стоял лютый холод. Вонючий старик, сидевший на куче отбросов, спустил штаны и при всем честном народе подтирал зад, ничуть не стесняясь, ярко освещенный витринами магазина. Мимо проходила вразвалочку группа отвязной молодежи — взвинченные, в кепках задом наперед, они переговаривались на непонятном наречии, состоявшем из жаргона и междометий. При виде подтирающегося старика с дымящейся кучкой под ягодицами они с отвращением завопили и принялись лупить его ногами в живот и в лицо. Через несколько секунд старик лежал с выбитыми зубами в луже крови. Компания с хохотом разбежалась.
— Сделай же что-нибудь! — умоляла Моника, повиснув на его руке.
А Антонен с восхищением смотрел на мразь, получившую урок от молодежи. Правосудие свершилось. Эти пышущие здоровьем парни возродят Францию. Надо было им его прикончить.
— Вызови полицию, скорее!
— Он получил по заслугам.
Моника посмотрела на него как на сумасшедшего и прошипела:
— Это ты убил Капитана Крюка, теперь я уверена, я потребую эксгумации и вскрытия. Плохое обращение с животными — дело подсудное, знаешь ли.
Жалости к бродяге хватило ненадолго, кобель снова вышел на первый план. По спине у Антонена пробежал холодок. Ему надо быть осторожнее, лучше скрывать свои эмоции. Чтобы успокоить ее, он позвонил пожарным и сообщил об избитом старике.
Но Монике рядом с ним не было больше места. Кончено, женщин он отныне касаться не будет, разве что с бесконечными предосторожностями: погрузиться в них значило кануть в бездну, поставить под удар налаженную жизнь. Он благословлял изобретение презерватива, не отказался бы от защитных средств для поцелуев, для рукопожатий, даже для слов — их ведь тоже надо сдерживать, чтобы не оскорблять слух. Грязные, обидные слова накрепко врезаются в память. Через три дня после этого случая он сообщил ей по телефону, что их роман окончен. Моника не удивилась, но сочла своим долгом закатить ему сцену. Правды она даже не заподозрила, решила, что есть соперница, осыпала его бранью, а потом, разрыдавшись, умоляла дать ей еще один шанс. Но секс его больше не интересовал. Беда в том, что, трудясь на благо человечества, он вынужден был скрывать величие своей миссии. В толпах людей, бродивших по бульварам, наверняка нашлись бы хоть один мужчина, хоть одна женщина, которые тоже мечтали истребить паразитов, но не осмеливались. Настанет день, когда они поклонятся ему как первопроходцу оздоровления, и он сделает их своими соратниками.
Но как взяться за дело? Не годились ни револьвер, ни бейсбольная бита. Он не головорез, привыкший к уличным боям, он существо деликатное, родители нежили его и холили и воспитали с острым чувством социальной несправедливости, он паинька, только подвержен вспышкам ярости. По зрелом размышлении он остановился на удавке: задушить «пациента» легко — захлестнуть на уровне яремной вены и сдавить сонные артерии одним рывком, чтобы не брыкался. Он не раз видел такое в кино. Можно было бы потренироваться на кошках, утках, птицах, но ему претила бессмысленная жестокость. Он упражнялся с диванными валиками, сдавливая их изо всех сил. В материи убийства он оставался девственником, хоть и убил человека по неосторожности и собаку в гневе.
Собака не в счет.
Этот дурацкий пес не мог даже приземлиться на четыре лапы.
Вот идиот!
Все в член ушло, а ловкости ни на грош!
Глава 7Проба пера
Не так-то легко виртуозу хозяйственных работ превратиться в палача. Вскоре Антоненом овладело уныние. Он затеял невозможное. Ему бы хоть сообщника. Он готов был все бросить, позвонить Монике:
— Знаешь, я тут собирался убивать клошаров, потому что они грязные, но это слишком хлопотно. Хочешь, поженимся, и я куплю тебе новую собаку?
Однако наваждение вновь настигало его. Ему снились толпы живых мертвецов, которые, хлынув с тротуаров, волнами накатывали на его жилище, чтобы забрать его с собой. Он продолжал собирать сведения, читал статистику: в Париже насчитывалось десять тысяч бездомных, средняя продолжительность их жизни составляла сорок восемь лет (для остального населения восемьдесят). Ежегодно умирало триста пятьдесят человек, от холода и от истощения. Зима косила их переохлаждением, лето — обезвоживанием. Алкоголь довершал остальное. Это истребление не знало никакой логики, невинные гибли, как и грешные.
Антонен стал прилежно заниматься спортом, чтобы превратить себя в машину для убийств. Он записался в школу карате, терпел удары, синяки, вывихнутые пальцы. Порой он бегал по два-три часа, пересекая Париж с севера на юг и отмечая на бегу места скопления нищей братии и клошаров-одиночек, загибающихся по углам. Он возвращался после этих марафонов в потрясающей форме, а ненависть его удесятерялась. Теперь, когда Моника ушла, ему больше не надо было скрываться. Сам себя назначив начальником штаба, он готовил будущее наступление. Большая карта столицы на стене его спальни была усеяна разноцветными кнопками. Новый цвет появился с недавних пор: белый, цвет смерти. Линии фронта пребывали в постоянном движении. Он снимал на видеокамеру короткие фильмы и хранил их в компьютере под защитой пароля. Вставал чуть свет, чтобы закончить свои изыскания до начала рабочего дня. Иногда он убивал двух зайцев: отмечал квартиру для продажи и бивуак отребья.
Пора было переходить к действиям. Он выходил на улицы с наступлением ночи, не зная пока, на ком из лишних людей остановить свой выбор, — а выбирать среди этой мерзости было из чего. Руки у него горели, ноги тоже, он чувствовал себя снарядом, готовым поразить цель. Ярость сменялась унынием. Он сделал первый шаг — на Севастопольском бульваре, на углу улицы Бур-л’Аббе, затушил горящую сигарету о протянутую ладонь нищего и пустился наутек. Попрошайка взвыл, но Антонен был уже далеко. Он был доволен этой гнусностью и полон решимости продолжать. Он окатывал водой спящих на тротуаре вонючих бродяг, чтобы разбудить их. Высмотрев «стойбище» клошаров и одевшись соответственно — свитер с капюшоном, закрывавшим лицо, крепкие кроссовки, — он разбегался и бил ногами кого попало что было сил. Одурманенные, пьяные бедолаги, даже не успев понять, что с ними случилось, просыпались с синяками на животе или сломанными ребрами. Бывало, один из них, поднявшись, грозил Антонену кулаком. Тот предлагал ему «выйти поговорить». Вид у него, надо думать, был безумный: никто не осмеливался с ним связываться. Вскоре он проникся чувс