ДОМАНГЛИЧАНИНА
«ЗОЛОТОЙ ВЕК» АНГЛИЙСКОЙ НОВЕЛЛЫ
«Горделивый дом в георгианском стиле, сложенный из светлого местного камня; четыре общих комнаты, шесть спален и гардеробных — все отмеченные печатью своего времени» — так описано в проспекте «Поместье Мачмэлкок», сельский особняк, достойный служить приютом для состоятельного джентльмена, удалившегося от дел, каковым является главный персонаж новеллы И. Во, давшей название этому сборнику. Старая пословица гласит: «Дом англичанина — его крепость», но как нет на свете двух одинаковых людей, так нет и двух абсолютно похожих домов: «крепости» разнятся подобно их обитателям.
Сдержанность и замкнутость британского характера проявляются помимо прочего в том, что англичане, народ вообще-то общительный и дружелюбный, неохотно пускают к себе посторонних. Однако литература — статья особая, поэтому перед читателем падут многие «крепости» и он сможет в них войти вместе с автором — проводником и заботливым гидом.
Вместе с Томасом Харди читатель побывает у тороватого пастуха (уважаемый человек в сельской общине XIX века), а вместе с Конан Дойлом — в прославленной квартирке для одиноких джентльменов на Бейкер-стрит, 221-6; с У. У. Джейкобсом он посетит домик мастерового и с О. Уайльдом — апартаменты молодого лорда и самый что ни на есть великосветский прием. Джером К. Джером покажет, как живет преуспевающий литератор, а Дж. Голсуорси — как мыкается бедствующий. У Моэма можно узнать об образе жизни богатой и щедрой аристократки широких взглядов, у Беннетта — о колоритном существовании безбедной скупердяйки из «среднего класса», готовой сторицей оплачивать собственную недальновидную прижимистость. Во многих домах побывает читатель, в том числе и в самом недоступном, куда заказан вход непосвященным и несостоящим, — в английском клубе (О. Уайльд, Г. Д. Уэллс). Том самом, где даже привидению не положено являться без специального приглашения.
Нетрудно заметить, что в английской литературе все дома, «крепости», семейные очаги и т. д. отмечены четкой владельческой печатью и них ощутима личность тех, кто там живет, они говорит правду о своих владельцах или временных обитателях. Как выразителен, например, фермерский дом и рассказе Коппарда «Дочь фермера» (в этом сборнике писатель представлен другой новеллой): «…возле… рос огромный каштан, засыпавший двор рыжими листьями, а от двора к зеркальной реке спускался небольшой выгон. Дом был маленький, приземистый, но цветник ухожен — здесь заботились о красоте и явно был достаток, потому что все хозяйственные постройки были аккуратно покрашены. Последние лучи освещали стожок сена, вязы вздыхали, точно усталые старые матери семейств, мудрость и покой царили здесь».[1] У Бейтса, напротив, дом вопиет о том, что вожделение к вещи умертвило заповедную часть души — способность дарить тепло: «Гримшо и она жили одиноко. Ничего другого они и не желали. Они блаженствовали в одиночестве, на хлебе с чаем и рисовой запеканке, в окружении бессловесного мебельного потомства и бесчисленных фарфоровых сервизов, неувядаемо цветущих в темных недрах буфетов и за неотпиравшимися дверцами горок подобно бессмертникам».
Одним словом, перед читателем распахнутся двери в разные английские дома — очень богатый (В. Вулф), вполне зажиточный (Д. Кэрл), довольно убогий (О. Хаксли) и совсем нищий, куда его проведет «королева детектива» Агата Кристи следом за адвокатом Мейхорном: «Долго пришлось ему пробираться по узким улочкам, грязным кварталам, вдыхая тяжкий дух нищеты, прежде чем он отыскал нужный дом — покосившуюся трехэтажную развалюху. Мистер Мейхорн постучал в обитую грязным тряпьем дверь… вошел в маленькую очень грязную комнату, освещенную тусклым светом газового рожка. В углу стояла неубранная постель, посредине — грубо сколоченный стол и два ветхих стула».
Стивенсон, Киплинг и Моэм по ходу сюжета показывают те «крепости», в которых подданные Британской короны живут вдали от родины. О плавучем доме англичанина, парусном корабле, пишет Конрад в занятной и зловещей истории из эпохи наполеоновских войн. Действие философской притчи Р. Грейвза о потерянных и расщепленных душах развертывается в «желтом доме» — психиатрической лечебнице, а Э. М. Форстер, уводя читателя в неопределенное будущее, набрасывает контуры некоего глобального обиталища эпохи технократической цивилизации, когда человек утратил чувство родины и национальных «корней» и дом англичанина съежился до комнаты-ячейки во всемирном улье, — и этот дом, пожалуй, самый мертвый и неуютный из всех.
Очевидная предрасположенность английских писателей вести разговор pro domo sua[2] не дает, однако, оснований подозревать их в островной ограниченности. Британцы, первооткрыватели, первопроходцы, упорные завоеватели и строители крупнейшей в истории человечества колониальной империи, были просто вынуждены учиться умению проникать в «земли чужой язык и нравы», и английская литература — лучшее тому доказательство. Киплинг, ревностный страж интересов Империи, самый талантливый певец ее расцвета и первый провозвестник грядущего упадка, знал Индию и показал ее так, как, по отзывам самих индусов, это не удалось никому из его соотечественников, любил ее, понимал и принимал во всех разительных контрастах и своеобычии нравов, ритуалов, уклада. Отношение же Стивенсона, Конрада и Моэма к Империи было совсем иным. Разумеется, английские писатели писали об англичанах, но не только о них, а подчас и не о них вовсе. У Лоуренса, до одержимости преданного английской земле, в рассказе «Солнце» действуют американцы и итальянцы, а К. Мэнсфилд в новелле «Кукольный дом» пишет о Новой Зеландии, откуда была родом. Правда, поведанная ею история растления юных душ снобизмом и злобным ханжеством вполне показательна и для Англии, но чтобы дочери арестанта и прачки ходили в один класс с детьми почтенных родителей — такой разнузданной «уравниловки» Англия в те времена — до первой мировой войны — еще не знала и знать не желала.
Англичане у себя дома. Чужие дома и веси глазами англичанина. Угол зрения меняется, но общее впечатление в большинстве случаев сходно: какая-то неопределенность, душевная неустроенность, неуверенность. Заботы, стремления, разочарования, печали… Становится понятным, почему англичанин превращает свой очаг в бастион, ограждающий его частный мир от мира внешнего. В родных стенах он наедине с самим собой, открыт, раскован, не связан социальным протоколом, укрыт от посторонних взглядов и оценок. Впрочем, только ли англичанин? Любой человек. Но у англичан с их традиционным разделением существования на личное и общественное (для себя — и для других), разделением, наложившимся на национальный характер, это, конечно, приобретает особое значение. Англичанин при доме что улитка при раковине, а без него так же уязвим и беззащитен. Вероятно, поэтому от новеллы к новелле многообразие домов, их обитателей, гостей и случайных посетителей складывается в панораму жизни целого общества на протяжении едва ли не столетия — от середины прошлого века до середины нынешнего. Так под пером мастеров проявляется свойство этой литературной формы, о которой точно сказал английский прозаик послевоенной поры Уильям Сэнсом: «Рассказ должен пробуждать эхо. При всем аскетизме художественного пространства он обязан выходить за его границы. Это малый жанр, но его „емкости“ не должно быть пределов».
Их и нет — вернее, они есть, но жанр действительно вбирает в себя очень многое. Скажем, в «Трех незнакомцах» Харди английская деревня первой половины XIX века представлена характерными и со вкусом выписанными типами пастуха, а скуповатой хозяюшки, и деревенского плотника, и приходского пономаря, и владельца молочной фермы, и парня-батрака, и мальчонки-музыканта, и перезрелого жениха, он же по совместительству и констебль. Тут и обстоятельный зачин, и развернутый пейзаж, и опись убранства в пастушеском доме, и картинки обычаев, с которыми связаны образы «доброй старой Англии», и все это приправлено теплым диккенсовским юмором в передаче немудреных мыслей персонажей, их жестов и речей, не лишенных забавного косноязычия в минуты напряжения интеллектуальных способностей: «Видите ли, сэр, — сказал констебль, — это и есть тот самый, кого мы искали, а все ж таки он не тот, кого мы искали; потому что этот вот, кого мы искали, это не тот, кто нам нужен, — уж не знаю, понятно ли вам, сэр, я ведь говорю попросту…» Но контраст между уютом у очага и непогодой за стенами с самого начала намекает на более глубокие и несовместимые крайности жизни, в которой, как узнает читатель, за кражу овцы голодного бедняка ждет петля. Юмор у Харди омрачен холодным дыханием рока, воплотившим вселенские неблагополучие и несправедливость.
«Харчевня двух ведьм» Конрада — увлекательная художественная вылазка в европейскую историю, по в придачу еще и исследование слепого ужаса, помрачающего рассудок, — одно из самых впечатляющих в английской литературе — и гротеск на тему несоразмерности цели и средств, и притча о жестокости тупой алчности, и размышление о сцеплении причин и следствий, именуемом случайностью, и пророческое (новелла написана в 1913 г.) видение близкой бойни первой мировой войны: «Древнее как мир дьявольское искусство хитроумных изобретений живо и поныне. Взять хотя бы телефон, отнимающий последние крохи душевного покоя, или пулеметы, в мгновение ока лишающие жизни. У любой подслеповатой ведьмы сегодня хватит сил нажать на спуск и, не теряя времени даром, уложить сотню двадцатилетних мужчин».
Блистательный Киплинг приподымает завесу таинственного и мистического, за которой сокрыта от европейца потаенная Индия, чтобы приобщить читателя к чужой самобытной культуре с ее системой святынь и понятиями о низменном, недоступными поверхностному любопытствующему взгляду; но поистине необычная прогулка его героя приводит последнего к философским откровениям о достоинстве и слабости человеческой, о путях жизни и смерти, о различии между свободой и несвободой. Метафизическая эта проблематика, однако, впрямую сопрягается с социальной реальностью «