Я был так углублен в подсчет очков — да еще в это время приходилось слушать его россказни, — что даже не заметил надвигавшейся на нас огромной черной тучи, пока она не заволокла все небо и не закрыла солнце. Упали теплые капли дождя, сверкнула молния, ослепив нас, и тут же раздался оглушительный удар грома.
В мгновение ока все сметалось. Хлынул грозовой ливень. Игроки разбежались и попрятались кто куда, а больные принялись неистово визжать, вопить и подняли драку. Высокий молодой человек, тот самый Браун, который играл когда-то в хентской команде, мгновенно разоблачился и стал бегать нагишом. А какой-то бородатый старик отчаянно взывал к грому, стоя возле нашей будки:
— Ну давай, давай, давай!
Кроссли горделиво прищурился.
— Да, — сказал он, указывая на небо, — вот он каков, этот крик, вот какое действие он производит, но мой крик еще страшней. — Затем его лицо внезапно сделалось встревоженным и жалким, и он заскулил жалобно, как ребенок: — О господи, он снова будет на меня кричать, этот Кроссли. Он его крика кровь стынет у меня в жилах.
Капли дождя так барабанили по оцинкованной крыше, что я едва расслышал его слова. Снова сверкнула молния, снова раскатился гром, еще более оглушительный, чем прежде.
— Но это лишь вполсилы, — прокричал Кроссли мне в ухо. — А только в полную силу он убивает. А, — сказал он снова, — я вижу, вы не понимаете. — Он глуповато улыбнулся. — Я ведь теперь Ричард, и Кроссли должен меня убить.
Тот, нагишом, все еще продолжал бегать, размахивая спицей от крикетных ворот и визжа, — зрелище было довольно отталкивающее.
— Давай! Давай! Давай! — взывал старик. Струи дождя стекали со сдвинутой на затылок шляпы прямо ему на спину.
— Вздор, — сказал я. — Будьте мужчиной, вспомните, что вы — Кроссли. Вы стоите дюжины таких, как Ричард. Вы проиграли на этот раз, потому что Ричарду просто повезло. Но у вас же по-прежнему остался ваш крик.
Я и сам уже чувствовал себя не вполне нормальным. И тут в судейскую кабину ворвался врач: его фланелевый костюм промок до нитки, на нем все еще были перчатки для крикета и защитные подушки, а очки куда-то исчезли; он услышал наши возбужденные голоса и отпихнул от меня Кроссли, который уже успел вцепиться мне в плечо.
— Живо! Марш к себе в спальню, Кроссли! — приказал он.
— А я не пойду, — сказал Кроссли, снова становясь горделивым. — Слышите, вы! Вы, ничтожество… змеи и яблочные пироги!
Доктор схватил его за шиворот и попытался вытолкнуть из кабины.
Кроссли вырвался, в глазах его сверкнуло безумие.
— Пошел вон, — сказал он, — оставь меня в покое, или я закричу. Слышишь? Я закричу. И убью всю вашу проклятую свору. Я снесу с лица земли вашу лечебницу. Даже трава пожухнет на ваших лужайках. Сейчас я закричу. — Ужас исказил его лицо. На скулах выступили два красных пятна и начали расползаться по всему лицу.
Я заткнул уши пальцами и выскочил из судейской кабины. Вероятно, я отбежал уже шагов на двадцать, когда неописуемой силы ожог заставил меня закрутиться на месте, лишив на миг зрения и языка. Однако каким-то чудом я избежал смерти. Быть может, я тоже везучий, как этот Ричард. Молния, ударив в будку, уложила доктора и Кроссли на месте.
Труп Кроссли нашли застывшим и прямым, как палка, а доктор лежал в углу скорчившись, зажав руками уши. Никто не понимал, как это могло произойти, ибо смерть наступила мгновенно, а доктор был не такой человек, чтобы затыкать уши перед ударом грома.
Пожалуй, будет недостаточно эффектно закончить мой рассказ сообщением о том, что Рэчел и Ричард были те самые мои друзья, у которых я гостил (Кроссли обрисовал их характеры весьма точно), но могу прибавить еще, что, когда они услышали от меня, как некий человек по имени Чарльз Кроссли был убит молнией вместе с их приятелем — доктором, смерть Кроссли сравнительно мало взволновала их, о докторе они сокрушались куда больше. У Ричарда вообще ничего не отразилось на лице, а Рэчел сказала:
— Кроссли? Это, должно быть, тот человек, который называл себя Австралийским Иллюзионистом и как-то на днях показывал изумительные фокусы. У него, в сущности, не было даже никаких атрибутов, кроме черного шелкового носового платка. Мне очень понравилось его лицо. О да, а Ричарду оно вовсе не понравилось.
— Нет, мне просто не понравилось то, как он все время пялил на тебя глаза, — сказал Ричард.
Лесли Поулз Хартли(1895–1972)ЦЕНА СОВЕРШЕНСТВА
Сколь скрытно, как незаметный и поначалу безболезненный, но смертельный недуг, прорастает в человеке страсть к коллекционированию! Тимоти Казуелл получил в наследство несколько восточных фарфоровых вещиц. Все они легко разместились на каминной полке и в угловом буфете. Он принимал поздравления от друзей, и его переполняла гордость обладания; когда это чувство потеряло остроту, Тимоти охладел к фарфору и готов был согласиться со своей служанкой, что такие хрупкие украшения нечего ставить где попало.
Но в один прекрасный день гостившая у него старая родственница упомянула о некоем блюде, с которого во времена его прабабушки кормили цыплят. Да вот оно же — какое волнение! — и Тимоти сразу понял, что это famille verte,[74] вещь очень ценная.
Проводив гостью, Тимоти принялся изучать блюдо. Из круглого медальона в центре расходились ветки с голубыми и лиловыми цветами и терракотовые розочки с зелеными листьями двух оттенков. Эти-то листья и очаровали Тимоти больше всего. То место, где листья касались друг друга и один тон зелени переходил в другой, вызвало в его душе почти такой же отклик, как смена тональности в музыке Шуберта. Он ужаснулся, представив, как цыплята долбят своими клювами эти листья, и с преувеличенной осторожностью водрузил блюдо на прежнее место над камином.
Теперь фарфор стал его главной усладой, и, хотя ни одно изделие не радовало его так, как это блюдо, все они дарили ему возможность читать о них, рассуждать и — что Тимоти находил особенно восхитительным — созерцать их, погружаясь в мечтательную дрему между мыслью и ощущением.
Можно представить его горечь и разочарование, когда привратник лондонского музея сообщил ему, что отдел керамики все еще закрыт на ремонт. «Приходите годика через три», — сказал привратник и подмигнул.
Но Тимоти не мог ждать и трех минут. Он приехал в Лондон посмотреть китайский форфор — и он его посмотрит! Как раз подкатил автобус, идущий в тот район, к северу от парка, где так много антикварных магазинов. Тимоти сел в автобус.
Внутри магазин был куда просторнее, чем казался снаружи. Толстый ковер скрадывал звук шагов. В торговом зале никого не было, Тимоти на цыпочках подошел к стеллажам, опоясывающим стены, и стал рассматривать одну вещь за другой, пытаясь угадать, какие радости сулит ему каждая. Внезапно он остановился. Стоявшая на самой верхней полке ваза привлекла его внимание столь же властно, как если бы она его окликнула. Кому дано описать само совершенство? Не буду и пытаться, не скажу даже, какого она была цвета — ведь, подобно жемчужине, ваза обладала своим, присущим ей одной цветом, и он перетекал по ее поверхности невесомей тумана, что висит поутру над рекой.
— Вы обратили внимание на эту вазу, — произнес голос у него за спиной, учтивый голос, но Тимоти все равно вздрогнул. — Вы не зря восхищаетесь ею — это действительно уникальная вещь.
Голос принадлежал мужчине среднего роста и средних лет, чисто выбритому, со светскими манерами и внушительной повадкой.
— Очень красива, — сказал Тимоти и тут же смешался из-за того, что обнаружил перед незнакомым человеком свои чувства.
Его собеседник обернулся и приказал кому-то в недрах магазина:
— Снимите селадоновую вазу и покажите ее джентльмену!
— Слушаюсь, мистер Джошаган.
Неизвестно откуда вдруг возникло несколько человек. Один из них принес стремянку, с непроницаемым выражением снял вазу с полки и поставил на стол.
— Включите свет! — приказал хозяин магазина. И ваза засияла, как будто свет переполнял ее и изливался наружу. Можно было подумать, что она парит в воздухе, такой невесомо хрупкой она казалась. Слой за слоем мягкого, прозрачного сияния будто приглашал глаз заглянуть в самое сердце сосуда.
— Clair-de-lune[75] сказал мистер Джошаган. — Эпоха Мин? — он пожал плечами. — Возможно. Этого мы не гарантируем. Вам нравится ваза, сэр?
— Сколько она стоит? — рассеянно спросил Тимоти.
Услышав цифру, он содрогнулся. И все же, подумал он, цена могла быть значительно выше. Как оценить само совершенство? Он улыбнулся хозяину, словно извиняясь за то, что ваза ему не по средствам.
— Дороговато? — деловым тоном осведомился мистер Джошаган. — Мистер Кермен, можно вас на минутку — скажите джентльмену, что вы думаете о вазе.
Мистер Кермен оставил сверток, которым был занят, подошел и задумчиво уставился на вазу.
— Чудесная вещь, мистер Джошаган, — сказал он. — Подобной у нас ни разу не было. Я бы весьма рекомендовал джентльмену приобрести ее — хотя бы как вложение капитала.
— Видите? — сказал мистер Джошаган. — Мистер Солстис, можно вас на минутку — скажите джентльмену, что вы думаете о вазе.
Мистер Солстис, со столь же черными бровями и орлиным носом, как и его предшественник, приблизился и вперил взгляд в вазу.
— Это почти даром, сэр, никаких сомнений, — убежденно изрек он. — Такую вазу вам нигде не найти, и не ищите. То, что она у нас оказалась, — просто невероятное везение.
Мистер Джошаган поднял брови и выразительно развел руками:
— Вы слышали? И он того же мнения. Спросим еще. Мистер Довермен, можно вас на минутку — скажите джентльмену…
— Нет-нет, прошу вас, не беспокойтесь!.. — воскликнул Тимоти, не слишком учтиво опередив уже готового начать свою речь мистера Довермена. — Я ни в коем случае… — Он остановился и с неприязнью посмотрел на вазу. Ее блеск померк, суета торгашества будто заляпала ее густой грязью. И как он мог хотя бы мечтать?..