И тут он залился краской — слишком ярко вспомнился пережитый позор. Да, они приняли его за навязчивого попрошайку, обошлись с ним так, словно он не человек, а просто какой-то инструмент, который нанимаешь, когда понадобятся его услуги, а когда заплачено, больше о нем не думаешь. Унижение вновь обожгло такой болью, Питер все понял так ясно, так бесповоротно, что страдание пронзило не только душу, но и тело. Сердце неистово заколотилось, стало тошно. С величайшим трудом он заставил себя съесть яйцо и выпить кофе.
Все еще вспоминая открывшуюся ему горькую истину, все еще рисуя в воображении, как могло бы получиться по-другому, Питер вышел из кафе и, несмотря на усталость, снова пошел бесцельно бродить. Прошел по Оксфорд-стрит до Серкус, свернул на Риджент-стрит, помедлил на Пикадилли, разглядывая судорожно дергающуюся в небе световую рекламу, пошел по Шефстбери-авеню и, повернув к югу, зашагал боковыми улицами к Стрэнду.
На одной из улиц близ Ковент-Гарден его задела, проходя, какая-то женщина.
— Не вешай нос, дружочек, — сказала она. — Чего ты какой невеселый?
Питер изумленно посмотрел на нее. Неужели она вот так с ним заговорила? Женщина… возможно ли? Конечно, он знал, что есть на свете так называемые дурные женщины. Но она сама с ним заговорила… нет, все-же это поразительно; и почему-то это не связывалось с понятием «дурная».
— Пойдем со мной, — вкрадчиво сказала она.
Питер кивнул. Ему не верилось, что все это на самом деле. Женщина взяла его под руку.
— А деньги у тебя есть? — озабоченно спросила она.
Опять он кивнул.
— На тебя поглядеть — вроде как с похорон идешь, — сказала женщина.
— М-мне одиноко, — объяснил Питер.
Он чуть не плакал. Ему даже захотелось расплакаться — расплакаться, и чтобы его утешали. Голос его дрожал.
— Одиноко? Вот чудно. С чего бы это — такой красавчик, и вдруг одиноко ему.
И она засмеялась многозначительным смешком, в котором вовсе не слышалось веселья.
В спальне у нее свет был тусклый, розоватый. Попахивало духами и нечистым бельем.
— Обожди минутку, — сказала она и скрылась за дверью, где-то в глубине своего жилища.
Питер сидел и ждал. Скоро женщина вернулась, теперь она была в кимоно и домашних шлепанцах. Она села к Питеру на колени, обняла его и принялась целовать.
— Миленький, — сказала она хрипло. — Миленький.
Глаза ее смотрели холодно, неласково. Дыхание отдавало недавней выпивкой. Вот так, вблизи, лицо мерзкое, отвратительное.
Питеру показалось, только сейчас он впервые увидел ее — увидел и понял по-настоящему, до конца. Он отвернулся. Вспомнилась дочь пэра, что подвернула ногу на дорожке, и одинокая сиротка, и молодая вдова, чей ребенок едва не утонул в Круглом пруду; вспомнились Воркующая и Та, что с хрипотцой; и он разжал руки, обнимавшие его шею, оттолкнул женщину и вскочил.
— Из-звините, — сказал он. — Я п-п… я з-заб-был… М-мне надо…
Он схватил свою шляпу и пошел к двери.
Женщина побежала следом, схватила за руку.
— Ах ты паршивец! — взвизгнула она. Посыпалась чудовищная, гнусная брань. — Пригласил девушку, а теперь не заплативши — да удирать? Ну нет, не уйдешь, не уйдешь… Ах ты…
И опять брань.
Питер сунул руку в карман и достал аккуратно сложенную бумажку, что навязала ему Воркующая.
— П-пустите меня, — сказал он и отдал женщине деньги.
Она стала подозрительно разворачивать бумажку, а Питер шарахнулся прочь, хлопнул дверью и сбежал по темной лестнице на улицу.
Джон Бойнтон Пристли(1894–1984)ДРУГОЕ МЕСТО
Неподалеку от Вакдена, в верховьях Уорфа, в долине среди высоких торфяных холмов лежит Хаббер-холм — прелестное крошечное местечко: старая церковь, паб и мост через Уорф, в пору таяния снегов довольно полноводный. Летом он обычно мелеет, и тот, кто после двухчасовой прогулки дожидается открытия паба, может скоротать время на мосту, глядя, как блестит и играет вода. Когда я подошел, там уже стоял коренастый черноволосый человек лет сорока, явно чем-то разочарованный; он мрачно смотрел вниз и жевал потухшую сигару. «Неужели Хабберхолм ему не понравился?» — подумал я и заговорил с незнакомцем.
Мы обменялись мнениями о погоде и о красотах здешней природы, а затем я попытался удовлетворить свое любопытство. Я сказал, что Хабберхолм моя давняя любовь и я непременно приезжаю сюда хотя бы раз в год.
— Правильно делаете, — отозвался он, — хорошо вас понимаю.
— Между том, — заметил я, — у вас такой вид, словно Хабберхолм вас разочаровал.
— Вы знаете, так оно и есть, — медленно ответил незнакомец. Голос у него был низкий, глуховатый, а выговор иностранный — американский или канадский. — Только не в том смысле, в каком вы думаете, сэр. Тут все в порядке. Лучше не бывает. Но мне его так описали, что я решил: это то самое место, которое я ищу. А оказалось, совсем не то.
Он умолк и принялся раскуривать свою сигару, считая, очевидно, что сказал вполне достаточно. Потом, чтобы я не вздумал усомниться в его дружелюбии, спросил, где я остановился.
Выяснилось, что мы оба будем ночевать по соседству, в чудной деревушке под названием Кеттлуэлл, но в разных гостиницах. Мы поболтали еще немного и направились в Кеттлуэлл; я предложил вместе пообедать, и он — правда, не сразу: пришлось подчеркнуть, что я старше и, кроме того, я дома, а он все-таки за границей, — согласился быть моим гостем. На обратном пути я узнал, что его зовут Харви Линфилд, он инженер из Торонто; был женат, но развелся; у него есть маленькая дочка, она сейчас живет у его сестры. Говорил он довольно охотно, и, как видно, был рад собеседнику, но при всем том чувствовалось, что он разочарован или сбит с толку и на душе у него пасмурно.
После обеда мы перешли в небольшую гостиную, находившуюся в полном нашем распоряжении, закурили сигары и выпили отличного ржаного виски, которое Линфилд принес к столу в знак благодарности за гостеприимство. Тут, наконец, я осмелился намекнуть, что, по-моему, он чем-то расстроен. Я не скрывал своего любопытства.
— Значит, вы решили, — напомнил я ему, — что Хабберхолм — то самое место, которое вы ищете. — И я выжидающе посмотрел на него.
— Это что-то невозможное, — признался он, разглядывая обгоревшую бумагу на каминной решетке. — Я сам с трудом в это верю, так уж вы и подавно не поверите. Попробовал однажды рассказать и запутался. Не будь вы писатель, я бы теперь уже не взялся во второй раз. Но вы ездите по свету, встречаетесь с людьми и, наверно, много слыхали историй о всяких удивительных и необъяснимых штуках. Ладно… послушайте еще одну. Совершенно невероятную. Мне такого никогда не выдумать, имейте в виду, — продолжал он, устремив на меня серьезный взгляд. — Я бы даже не знал, с чего начать. Вот если бы вы мне это рассказывали, другое дело. Я бы не поверил. Но я ведь не писатель, я простой инженер, и вы должны мне поверить. Давайте еще выпьем, и я вам все расскажу.
И вот что я услышал.
— Компания, в которой я работаю, — начал Линфилд, — заказала машину одной фирме в Блэкли, и меня послали туда посмотреть, как идут дела. Выяснилось, что неважно. Вас интересуют подробности? Я думаю, нет. В общем, они не так уж много напороли, но все равно мне пришлось сидеть в Блэкли и наблюдать, как они это исправляют. А в придачу к блэклейской электротехнической компании я получил и сам Блэкли. Это было в прошлом году, в ноябре, забыл вам сказать.
Вы знаете Блэкли? Удивительный город — не успеешь приехать, уже хочется бежать куда глаза глядят. Особенно в ноябре: дождь льет и льет, и такое впечатление, что солнце больше не светит; во всяком случае, я его не видел. Такой город можно построить только в наказание самим себе. Блэкли всегда рад самому темному и дождливому ноябрьскому дню. Когда я вставал, было еще темно, а часам к четырем уже темнело снова, и непрерывно шел дождь. И даже если в помещении опускали шторы и включали свет, я не замечал, чтобы становилось светлее. Сначала я думал, у меня что-то с глазами.
Я остановился в привокзальной гостинице с прекрасным видом на железнодорожные пути. Там тоже было темно и сыро. Я трижды менял номер, но они все друг друга стоили. Кормили нас в кафе, где всё — буфеты, крышки на блюдах, судки с уксусом и маслом, ножи и вилки — было таких исполинских размеров, что сразу хотелось заказать жареного быка. Но жареного быка здесь не подавали — только жалкие кусочки мяса с вываренными овощами. Обслуживал нас старый, больной официант — наверное, сердечник: весь синий, — и две угрюмые официантки, одна — длинная и тощая, другая — маленькая и толстая. Постояльцев обе ненавидели лютой ненавистью и довольны бывали только тогда, когда могли ответить, что того-то «нету» или что вы опоздали и все уже кончилось. Остальной контингент составляли коммивояжеры, пожилые, неудачливые и не слишком оборотистые, а то разъезжали бы они на машинах и не ночевали в блэклейской привокзальной гостинице. После ужина они обычно сидели в темной дыре, именуемой «комната для отдыха», и писали длинные отчеты, объясняя, почему им не удалось получить никаких заказов. Внизу в баре было не лучше. Одни посетители перешептывались с серьезным видом, другие просто смотрели в пустоту. Можно было подумать, что они минуту назад узнали о смерти какого-то важного лица.
Я не говорю, что таким был весь город, но таким он мне казался. Темным, сырым и унылым. Делать нечего, пойти некуда. Я вовсе не ожидал увидеть здесь море неоновых огней и погрузиться в атмосферу Большого Города. Мне и раньше приходилось жить в маленьких городках, а Блэкли, кстати говоря, не такой уж маленький — тысяч семьдесят пять, я думаю. Но мне он не мог предложить ничего, кроме этой машины, которой я любовался каждый день на заводе блэклейской электротехнической компании. Местные жители, наверно, считают Блэкли вполне приличным городом, но для человека со стороны, вроде меня, это живой труп. Если кто-то здесь весело проводит время, то только за закрытыми дверями. Есть, конечно, и развлечения — плохонькое варьете, три-четыре киношки, кафе, где собирается молодежь в промокшей, окутанной паром одежде, и большой аляповато разукрашенный паб, где пожилые сентиментальные проститутки в ожидании клиентов слушали слепого пианиста. Как-то раз я пошел с одной из них; перед этим я здорово выпил, но даже под действием джина не сумел себя превозмочь. Пришлось сказать, что