— А сама Германия? Вы спросили ее?
— Спор заведет нас далеко... Скажите: я не подводил вас? Вы не имеете повода попенять мне, что те... ну, допустим, рассказы, которые я писал для вас, были не точны?
— Нет!—говорит Ширвиндт без колебаний.
— Тогда прошу вас, будьте человеком чести и дайте слово, что ни сейчас, ни впредь меня никто не потревожит и не напомнит о вас. Вы понимаете?
Вальтер ногой подвигает фарфоровую плевательницу — цветок на бронзовом стебле — и бросает окурок. Отгоняет рукой дым.
То, что Камбо рано или поздно уйдет, к этому Вальтер был готов. Можно скорее удивиться, что он так долго соблюдал союзническую верность. Германия на грани поражения, и даже газетные обозреватели, «воюющие» по карте, сходятся на том, что Красная Армия после Сталинграда наращивает мощь наступления. Гадают только о сроках — оптимисты предсказывают капитуляцию весной будущего года, осторожные считают, что Гитлер способен продержаться значительно дольше.
Камбо щелкает пальцами, подзывая скользящего мимо боя.
— Две водки! Две большие русские водки!
— Мне перно.
— Большую рюмку русской и перно. Принесете сюда!
Бой отходит, и Ширвиндт достает новую сигарету.
— Вы часто курите.
— Привык.
— Я могу верить вашему обещанию?
Ширвиндт, не отвечая, берет с подносика перно, принесенный боем.
— За что мы пьем?
— Так, ни за что...
Вальтер медленно выцеживает рюмку. Бросает на поднос монеты и, дождавшись, когда бой отойдет, протягивает руку.
— Прощайте, Камбо. Гонорар получите завтра же... Еще раз: прощайте.
Не ожидая ответа, он поворачивается на каблуках и идет к выходу, расстроенный и озадаченный... С Камбо все кончено! Жаль! Чертовски жаль! Обозреватели спешат со своими прогнозами разгрома, и сейчас информация не менее нужна, чем два года назад. Правда, Макс —превосходный источник, но сведения его до сих пор перепроверялись именно данными Камбо.
Молодые люди — две тихие «тени» — дают Вальтеру отойти от подъезда отеля и, не укорачивая дистанции, провожают его. Ширвиндт тащит их через Новый город, до моста, через мост, по набережной, к Библиотеке — прогулка нужна ему, чтобы без помех обдумать все... Разрыв весьма несвоевременен. Ах, Камбо, Камбо!..
Ширвиндт огибает угол и укорачивает шаг: Шарлотта в нарядном плаще, задумчивая и смущенная, окликает его, выходя из подъезда «Геомонда».
Вальтер снимает шляпу.
— OI Вы!—лепечет Шарлотта и краснеет.
Вальтер вежливо улыбается и уступает дорогу, но Шарлотта отнюдь не склонна расстаться так быстро. Щекотливая ситуация: в Женеве не принято заговаривать на улице с женами квартирохозяев. Проклиная судьбу, Ширвиндт медлит со шляпой в руках.
— Вы к себе?—говорит Шарлотта.
— Да, мадам.
— Догадываюсь — дела? У мужчин всегда дола!
Глаза Шарлотты блестят. Она смотрит на Вальтера в упор, словно внушая что-то, и он вдруг угадывает, что встреча не так уж случайна и что скорее всего Шарлотта ждала его.
— Простите, Вальтер, — быстро говорит Шарлотта.— Мне нужно поговорить с вами, но не сегодня... как-нибудь в другой раз.
— К вашим услугам.
Ширвиндт кланяется вторично и надевает шляпу. Что было в глазах Шарлотты? Беспокойство? Угроза? Вальтер поднимается к себе с тягостным чувством — такое бывает, когда только что совершишь ошибку.
14. Октябрь, 1943. Париж, рю ль'Ордмнер, 3,— рю Монсени.
Полиция!.. Жак-Анри приникает к окну, напряженно следя за тем, как из черного «рено» выбираются два ажана и немец в форме лейтенанта.
— Мсье Дюпле! Мсье Дюран!
Это хозяин. Жак-Анри выходит на площадку и перегибается через перила. Внизу, у подножия лестницы, рядом с хозяином уже маячит ажан.
— Вы Дюпле?
— Жак Дюран, с вашего разрешения.
— Спускайтесь-ка, милейший, и прихватите Дюпле.
— А в чем дело?
— Спускайтесь, вам говорят!
Жюль совсем некстати выглядывает на площадку, не замечая предостерегающего жеста Жака-Анри.
— Ну, долго мне еще вас уговаривать?
— Сейчас,— говорит Жак-Анри и делает шаг назад.
Там, внизу, к полицейскому присоединился немец, и Жюль с Жаком-Анри, стоящие на освещенной площадке, представляют хорошую мишень.
— Но надо же нам одеться! — протестует Жюль и незаметно тянет Жака-Анри за полу пиджака.
Поздно! Немец что-то говорит ажану, и тот поднимается по лестнице. Кобура пистолета у него расстегнута. Жак-Анри прикидывает, что произойдет, если удастся сбросить его вниз, на лейтенанта, но появление второго полицейского, вышедшего из магазина и застывшего за спиной немца, превращает его план в иллюзию. Жюль наваливается на Жака-Анри плечом, шепчет: «Похоже, влипли!»
— Мы идем, господин сержант.
— Я не поеду в пиджаке!—твердо заявляет Жюль.
— В машине тепло.
Жак-Анри — руки в карманы — заносит ногу над ступенькой. Препираться бессмысленно. Трое вооруженных людей все равно заставят двоих безоружных повиноваться... Но как нелепо, неправдоподобно легкомысленно обставлен арест! Так хватают спекулянтов с черной биржи, в не «врагов империи»: не окружив дома, с пистолетами в кобурах... А хозяин? Почему он не подал сигнала?.. Может быть, конкуренты донесли в префектуру, что господа Дюпле и Дюран сбывают иностранцам предметы искусства, запрещенные к вывозу? Ложный донос, конечно, удастся опровергнуть — в крайнем случае инспектора и комиссар получат достаточный куртаж... А если не донос? Тогда что: неточность в документах, какая-нибудь крохотная ошибочка, замеченная секретарем префектуры 18-го района при перерегистрации?
Жюль, возмущенно сопя, спускается за Жаком-Анри. Второй полицейский становится у двери черного хода, а немец жестом указывает на дверь магазина.
— Живее!
— Но, все-таки, в чем дело? — спрашивает Жак-Анри.
— Поменьше болтайте.
— Не понял?
— Господин лейтенант приказывает тебе прикусить язык! — переводит полицейский.
Они проходят через торговый зал мимо застывших посетителей и хозяина, незаметно подмигивающего Жаку-Анри. Жюль неловкими движениями пытается достать из пачки сигарету и роняет ее на поп. Жак-Анри с замершим сердцем ждет, что кто-нибудь из конвоиров нагнется, но сигарета, выпачканная грязью, так и остается лежать у прилавка, и можно надеяться, что хозяин подберет ее и спрячет.
Семиместный «рено» специально оборудован для полицейских нужд — ручки на внутренней стороне дверей отсутствуют, диванчик водителя и переднего седока отделен от остальной части кабины проволочной сеткой. Это печально знаменитый «собачий ящик», за последние годы ставший в парижском быту такой же неотъемлемой частью, как Нотр-Дам или статуя Лафайета.
Жюль перекатывает из угла в угол рта незажженную сигарету. Немец и полицейские молчат: ажаны — у левой и правой дверец, лейтенант — впереди. Жак-Анри видит его подбритый затылок и красную каемку на шее — след от тесного воротника. Жюль тихо толкает его локтем; подбадривая, улыбается краешками губ. Толстый нос его покрыт капельками пота.
В дежурной части префектуры за проволочным ограждением, на скамейках и прямо на полу, жмутся друг к другу люди — много людей... Гомон и тяжелая вонь, заплеванный пол, лампа под потолком в плоском эмалированном абажуре. За барьером — сержант, уткнувшийся в юмористический журнал... Все это Жак-Анри успевает вобрать взглядом, пока их проводят через комнату в полутемный коридор и усаживают на скамью возле обшитой железом двери. Немец ныряет а нее, а полицейские вытягиваются по концам скамьи.
— Весело у вас тут,— говорит Жюль, осматриваясь.
— Еще прослезишься!—обещает полицейский — тот, что был за переводчика.
— Жаль. Я как раз забыл платок.
Второй полицейский прыскает и на миг превращается из истукана в завсегдатая Винного рынка — любителя молодого красного и анекдотов. Жак-Анри смотрит на него и мысленно ощупывает свои карманы: кажется, ничего лишнего. А у Жюля? Ту ли сигарету он выбросил?..
Дверь открывается, высвечивая на полу широкий треугольник...
— Пусть войдет Дюран!
— Дюран! —повторяет любитель анекдотов.
Жак-Анри быстро пожимает руку Жюля и встает.
— Можешь войти.
Зарешеченное окно — стрельчатое, застекленное поверху разноцветными осколками, забранными а медную оправу. Стол, покрытый газетами. Несколько стульев — у стен и возле стола. И два немца — уже знакомый лейтенант и щуплый, узкогрудый капитан.
— Документы при вас?—спрашивает капитан на ломаном французском и обращается по-немецки к лейтенанту: — Вы говорили с мим?
— Нет.
— Это правильно, Курт.
Жак-Анри достает удостоверение личности. Капитан сосредоточенно листает, шевеля губами.
— Дюран... Эксперт по фарфору? Это так?
— Там неписано.
— Хорошо. Надеюсь, вы умеете отличить старый мейсенский фарфор от подделки?
— Конечно,— говорит Жак-Анри, ему становится весело и легко.— Фарфор здесь?
— Вот он. Хорош?
Капитан сдергивает газету, складывает ее по сгибам. На зеленом сукне стола два сервиза и несколько бронзовых ваз.
— Нужно иметь лупу? Пожалуйста!
— Нет,— говорит Жак-Анри.
Фарфор новый, не старше пятидесяти лет. Это видно по рисунку: слишком много золота. Жак-Анри берет одну из чашек, дышит на нее; туманное пятно быстро сжимается, сходит на нет. Будь это старый фарфор, микроскопические капельки воды задержались бы в невидимых глазу трещинках, иссекших поверхность глазури.
— Конец девятнадцатого века,— говорит Жак-Анри и ставит чашку на стол.
— Вы не ошиблись?
Капитан, задав вопрос, повторяет по-немецки: «Конец девятнадцатого»,— и многозначительно смотрит на лейтенанта.
— Сколько он имеет цены?
— Рыночная цена — полторы-две тысячи, франков. С аукциона можно получить и больше, если найдется любитель.
Капитан слово в слово переводит фразу, и Жак-Анри видит, как у лейтенанта бешено вспыхивают глаза.
— О черт!
— Спокойнее, Курт!
— Нет, но какая грязная свинья!