Жак-Анри перекидывает через руку темный редингот. Одежда явно не по сезону, но у него сильно ломит спину и ноги ноют — похоже, началось какое-то осложнение, сильно смахивающее на ревматизм.
С фиалками в правой руке и с рединготом на левой, в широкополой шляпе Жак-Анри — ленточка в петлице — похож на отставного военного, каких много. В его документах сказано: старший сержант в отставке, пенсия по выслуге лет, уволен в 1938-м по болезни, от мобилизации был освобожден. Вечером взамен этих документов в бумажнике появятся другие, имперские, с распластанным орлом на обложке и пометками парижской комендатуры. Не фальшивка, а подлинник, полученный еще во время «Эпок» и с тех пор ждавший своего часа.
«Букет цветов из Ниццы... » — насвистывает Жак-Анри, ловя себя на том, что ему грустно — так грустно, что хоть плачь.
Терять и уезжать всегда тяжело. Это неверно, что где живешь, там и дом. Так не бывает. Из Москвы уезжал, знал, что иначе нельзя, совершенно необходимо, а все одно — было тяжко. Еле оторвался от вагонного окна, до самой границы слонялся по коридорчику, не находя покоя... Париж не родина, но город, где навсегда остались Жаклин и Жюль и товарищи, которых нет теперь... И у кошки должен быть дом! Даже у кошки... Жак-Анри теребит букетик и думает, что будет тосковать по разноцветным Большим Бульварам, по аллеям Венсена с плохо убранной прелой листвой, набережным у Острова, пахнущим рыбой и керосином, домам под черепицей, углам, тумбам с чугунными шляпками на этих углах — по всему тому, что оказалось так прочно и болезненно связанным с памятью и сердцем...
Жак-Анри сворачивает с рю дез Архив на рю Пастурей. В кабачке, на первом полуподвальном окне, белеет бумажка: «Распродажа: 5 франков за литр». Можно входить. Не оглядываясь, Жак-Анри ступает под своды подворотни и, задевая рединготом за битые ящики, по кирпичным ступеням спускается к фанерной двери, ведущей в задние комнаты кабачка.
Хозяин открывает на троекратный стук.
— О-ля-ля! И, конечно, пешком? Сумасшедший!
Жак-Анри смущенно стряхивает с костюма пыль.
— Ничего...
— А твоя нога?
— Ей легче в тепле. Он здесь?
— Пьет вино в моей комнате.
— Спасибо тебе за все. Если что...
— Какие могут быть разговоры, дружище! Мы с Жерменом любим тебя, и ты должен это знать!.. Я пришлю вам наверх бутылочку шатонефа... Он поживет у меня?
— Договоримся.
— Можешь рассчитывать,— говорит хозяин и вздыхает.— Думаешь, весело сидеть и ждать, сложив руки на пузе? Вам с Жерменом хорошо!
Он вытирает руки о фартук и, толстый, громадный, бочком втискивается в чулан, а Жак-Анри по узенькой железной лестничке поднимается наверх. Удивительно, как это хозяин ухитряется по ней пролезать — при его комплекции лестницу надо бы расширить по крайней мере вдвое. Жак-Анри бросает на перила редингот и осторожно, чтобы не помять цветы, стучит в низкую дверь.
— Войдите!
Чертовски знакомый голос... Эта мысль мелькает в голове Жака-Анри и тут же сливается с радостью — такой сильной и полной, какой он давно не испытывал.
— Вальтер!..
— Старина!
Ширвиндт — пенсне, седые височки — первым со всего размаха хлопает Жака-Анри по плечу. Они стоят друг против друга, молчат, и только пенсне Ширвиндта трясется.
— Ты не знал?
— Откуда? Центр ничего не сообщил.
— Черт!.. О чем мы?.. Как ты, дружище?
— Может быть, сядем?
— Да, да. конечно...
...Сидеть в обществе друга и пить старое, тягучее и очень сладкое вино — о таком можно только мечтать. Цветной сон наяву! Жак-Анри наполняет рюмки.
— Есть правда на свете!
— Еще бы! Вдвоем мы развернемся. Ведь так?
Жак-Анри льет вино через край.
— Я должен уехать... Плохой из меня хозяин, да?
Вальтер отставляет рюмку. Жак-Анри видит в стеклах его пенсне себя — маленького и карикатурно нелепого.
— Так,— говорит Ширвиндт.— Дома сейчас хорошо.
— Да,— говорит Жак-Анри.
— На Красную площадь зайди.
— Да,— говорит Жак-Анри.— Тут у тебя славные ребята, особенно Техник и Жермен. Он недавно вернулся в группу из маки. Можешь с ними подписаться на все.
— Кто на связи?
— Будут двое. На самый крайний случай рассчитывай на этот кабачок.
— Кто меня встречал?
— Техник. Он кое в чем заменил Жюля.
— А... Так ты сходи на Красную площадь,— повторяет Вальтер.— К Мавзолею сходи.
— Конечно, старина. Ты почему не пьешь?
Жак-Анри, стараясь сделать это незаметно, смотрит на ручные часы. Скоро идти — гораздо скорее, чем хотелось бы. До вечера надо найти подходящий чемодан — не новый, но хороший — и запастись сувенирами, без которых ни один уважающий себя немец не возвратится в обожаемый фатерланд.
— На Варшавской площади есть сад,— говорит Жак-Анри.— Запоминай: третья скамейка от входа, в нише у ограды. На спинке вырезано «любовь» — весна, понимаешь... У урны два дна. Вечером там мало народа, одни влюбленные, заберешь пакетик от мятных лепешек.
— Надо проявлять?
— Да, как всегда. Там адреса и асе такое прочее. Что тебя смущает?
— Копаться в урне...
— Извини... Копаться не надо, она сдвигается по оси. И не носи здесь пенсне — парижане любят злословить!
— По паспорту я из белогвардейцев. Как твой канал с Максом? Не подведет?
Очень деловой разговор, такой сухой, что хочется рюмку разбить, крикнуть, встряхнуть друга, сказать: разве это наша с тобой вина, что только увиделись — и расстаемся? И не домой я еду...
Жак-Анри медленно цедит густое, обволакивающее язык вино. Оно слишком приторное — шатонеф из личных запасов хозяина.
— Кстати, о Максе. Он хорошо осведомлен. Ты уверен а нем, Вальтер?
— Сейчас да. Но то, что он мне рассказал о себе, похоже на Шахразаду. И вдобавок он связан со швейцарской разведкой. Лусто памятник ему должен поставить за информацию о «Танненбауме» — Макс больше сделал для швейцарского нейтралитета, чем все военные атташе Конфедерации!.. Я вижу, ты спешишь?
— Несколько минут найдутся.
— Значит, Варшавская площадь, сад, третья скамейка в нише.
— Точно.
— Есть что-нибудь неотложное?
— Да,— говорит Жак-Анри и против воли опять смотрит на часы.— Двоих информаторов надо срочно вывести из-под наблюдения. Он и она: француженка и немец. У меня есть человек, он берется это сделать. Присмотри за этим, ладно?
Если говорить обо всем, не хватит жизни, а о делах — достаточно и ста слов. Чем меньше, тем лучше. Одному уезжать, другому перенять работу, подхватить, как винтовку, и только проварить, есть ли патроны в магазине... Жак-Анри через силу улыбается, встает.
— До встречи, Вальтер!
Пиджак Ширвиндта пахнет теплом и дымом. Грубая шерсть щекочет ладонь, и Жак-Анри мнет ее, сжимает в кулаке, притягивая Вальтера к себе.
— До встречи, Вальтер!
— Москве поклонись...
...Улица шелестит, шуршит, стучит каблуками прохожих. Жак-Анри останавливается и отряхивает редингот. Заходит в первую попавшуюся лавочку и, не торгуясь, покупает дешевые безделушки, рыночное дрянцо — сувениры завоевателя. Вечером они лягут на самое дно чемодана— и прощай, Париж!
«Букет цветов из Ниццы...»
«Москве поклонись...»
«Далем. Шварцен — Мюзаус-штрассе...»
Фразы, путаясь, наползая друг на друга, возникают в голове Жака-Анри, порождая сложное чувство, от которого ему не удается избавиться до самого вечера, и с ним он садится в вагон — стоит у окна, глядя, как связной уходит, не оглядываясь, не остановленный никем. Толпа на перроне поглощает его.
Чемодан желтой кожи, брюки-гольф в клетку, кепи с большим козырьком. Толстая, очень крепкая сигара.
Серебряный перстень с монограммой на мизинце Жака-Анри — намек, что более ценные вещи из золота он патриотично, повинуясь имперскому декрету, сдел на военные нужды рейха. Партийный значок — тоже из серебра, защемивший галстук, сделан на заказ: такие по специальному разрешению гауляйтера Большого Берлина изготовляет маленькими партиями ювелир Плотценберг с Фридрих-штрассе.
— Хайль Гитлер!
Это сосед по купе — немолодой, в дорожном костюме. По виду не шпик, хотя кто его знает! Шпиков везде достаточно. И у них есть описание Жака-Анри, точнее, несколько описаний, в принципе далеких от его теперешней внешности, но а то же время достаточных, чтобы при большом опыте и сноровке заразиться подозрениями и предложить пройти в комендатуру для проверки.
Легче жить в Париже, чем выехать из него.
— Хайль Гитлер! — отгоняя клуб дыма, говорит Жак-Анри.— Домой?
— Да. Честь имею: Таубе, «И. Г. Фарбен».
— Вильгельм Блитц!
«Таубе» — голубь... Электрический колокол вот-вот отзвонит отход, и экспресс отойдет от перрона. Жак-Анри заботливо послюнявленным мизинцем смачивает сигару, чтобы не сгорала слишком быстро, и в то же время заставляет себя не смотреть на перрон, где вдруг появляется непомерно много штатских в традиционных черных плащах с бархатными воротниками.
— Вы и ночью курите?
— Что вы! Сплю как сурок.
А в голове — совсем другое. «Что это — облава? Вот уж некстати!.. Доеду ли?.. Надо доехать — обязан доехать — не могу не доехать — права не имею...»
— Прошу документы.
Трое — в черных плащах... Жак-Анри солидно шуршит бумажником из эрфуртской кожи. Рука излишне напряжена, и он приказывает ей расслабиться. Вот так. Теперь чуть повернемся — пусть господа не утруждаются при сверке фотографии и лица. Электрическая лампа в плафоне экономно тускла. Но у них фонарики.
Таубе достает паспорт.
И Жак-Анри достает. Луч фонарика бьет по плечам, руке с перстнем, подбородку, галстуку с партийным значком. Первая проверка; если пронесет, то сколько еще будет других?.. Очень многое можно передумать за одну секунду: вспомнить мать, Родину, друзой, слова Вальтера:«Красной площади поклонись!..»
— В порядке!
...Только секунда прошла. Только!.. Одна секунда из жизни человека, носящего чужое имя Жака-Анри. Мимолетный миг — не из ряда вон, не подвиг — частичка будней в общих буднях войны.