Жак-Анри не отвечает. Все ясно, на Жермона можно не рассчитывать. Остается узнать, где он спрятал рацию...
Хозяин достает из кармана крохотный клочок бумаги.
— Здесь адресок. Его дал Жермон и сказал, чтобы вы забрали там свой инструмент. Вы что, из джаза?
— Я дирижер,— отвечает Жак-Анри и улыбается про себя: ответ, родившийся сам собой, довольно точен.
До рю ль'Ординер Жак-Анри добирается на автобусе; две пересадки с маршрута на маршрут и тряска, от которой селезенка подпирает горло.
Тесное помещение магазинчика битком набито редкостями — поддельными и настоящими, разобраться в которых способен только знаток. Жак-Анри с глубокомысленным видом изучает японскую вазу, покрытую серой патиной.
— Хорошая бронза, месье,— говорит Жюль отчужденно.— Девятнадцатый век и вполне умеренная цена.
— Я хотел бы глянуть на что-нибудь еще — Извольте, месье,— говорит Жюль.— Прошу пройти сюда.
Жак-Анри ныряет за прилавок и по маленькой деревянной лестнице поднимается на второй этаж, где в конце коридора находится комната Жюля.
Жюль ногой придвигает стул. Садится.
— Есть новости, старина?
— Рейнике вызвали вПариж,— говорит Жак-Анри.— Техник подслушал междугородную: для Рейнике готовят старую квартиру... На этот раз на Принц-Альбрехтштрассе спохватились, на удивление, быстро!
— А ты ждал иного? Странно было бы, если бы пеленгаторы не засекли твою тройку. Технику удалось еще что-нибудь разузнать?
— Почти ничего. Штаб Рейнике формируется заново, Бергер из абвера — заместитель. Вот и все... Нам понадобятся новые радисты, Жюль.
— А где их взять? Может, объявятся двое из старой твоей пятерки? Хотя бы тот же Жермон...
— Он в маки...
— О-ля-ля!.. А как с сеансом?
— Сначала чашку кофе,— говорит Жак-Анри.
Жюль наливает кофе. Садится.
— Немцы быстро нащупали вас?
— Быстрее, чем хотелось бы. Надо бояться этих кочующих радиокоманд. Нас пеленговали чуть ли не под окнами...
— Всего бояться,— медленно говорит Жюль.— Тебе не надоело это слово — «бояться»?
— Что с тобой, старина?
— Со мной — ничего... Ничего особенного. И не гляди так — надеюсь, ты не считаешь меня рефлектирующим интеллигентом?
— Я так сказал?
— Нет. Но подумал... А ты подумал о другом, что я уже которую ночь вижу во сне свой дом? Ну да... дом, что тут особенного! И лестницу, и каждый раз, под утро, поднимаюсь по ней, ступенька за ступенькой.
Жак-Анри шарит по карманам, отыскивая сигареты. Жюлю снятся ступени дома. А ему самому, Жаку-Анри?.. Для него ночь — черный провал, куда он падает, чтобы утром выкарабкаться и начать новый день; жизнь на пределе, о котором не предупредит ни один врач.
— Ладно, до встречи!
— До встречи, старина,— тихо говорит Жюль.
На улице Жак-Анри поудобнее перехватывает покупку — сомнительной древности вазу, обошедшуюся в четыреста франков, и, ни секунды не задерживаясь на рю ль’ Ординар, направляется в центр, к кафе «Де грас». Здесь его ждет Техник.
8. Сентябрь, 1943. Кастаниенбаум, бюро «Пилатус».
— Еще рюмочку мозельского, Макс? Вы позволите?
— Никогда не пью больше двух.
— И после этого вы будете утверждать, что немцы не рационалисты?
— А вы романтик, мой полковник?
— Конечно! Я родился в горах и впитал их дух.
Осень в горах прекрасна и печальна. Бригадный полковник Лусто отодвигает тарелку с остатками бифштекса и любуется видом. Зелень на склонах еще не начала мертветь, но желтизна вплелась в листву и травы, а кое-где деревья тронул багрянец — предвестник увядания.
— Так что же все-таки случилось, Макс?
— Это ваши люди, мой полковник?
— Сколько их было?
— До понедельника двое, теперь — трое. Они торчат под окнами «Нептуна» с утра до ночи... А может быть, и ночью.
— Вам не будут мешать, Макс.
— O!
Жестокая ирония, звучащая в восклицании, заставляет Лусто беззвучно вздохнуть. Три года этот человек диктует полковнику условия, не желая считаться ни с какими возражениями.
Макс появился в сороковом, пришел в приемную военного департамента и попросил свидания с кем-нибудь из разведки. Адъютант начальника указал ему на дверь, и Макс ушел, чтобы появиться назавтра со все той же нелепой просьбой. Он был так настойчив, что адъютант позвонил помощнику Лусто, полковнику Жакийяру.
В приемной Жакийяра Макса продержали положенные полчаса, дав ему возможность оставить отпечатки пальцев на деревянной коробке для сигар, обработанной алюминиевой пастой. Скрытые камеры сфотографировали его в профиль и фас, а техническая лаборатория изготовила позитивы.
Меры предосторожности были соблюдены, и Жакийяр принял Макса.
Еще полчаса спустя его принял Лусто...
С тек пор они видятся часто, и бригадный полковник уже не удивляется объему и точности сведений Макса. После знакомства с Максом Лусто не без оснований считает себя одним из избранных, имеющих возможность, не покидая Берна, переноситься на ковре-самолете в имперские учреждения Берлина.
Вилла Штуц, укрытая в горек, служит 5-му отделению посадочной площадкой ковра-самолета. Лусто приобрел ее и переоборудовал специально для встреч с Максом, закодировав в списках разведки как бюро «Пилатус».
Лусто разглаживает салфетку на коленях и принимается за остуженные сливки. Густые, они с трудом проходят сквозь соломинку, и Лусто делает вид, что полностью занят ими.
В прошлую среду бригадный полковник виделся с Шелленбергом. Это была третья их встреча за годы войны, организованная капитаном Майером-Швартенбахом, и все три состоялись по неприятным поводам. Сначала лейтенант Моергелли, а затем его преемник в Штутгарте Меркель провалились, и гестапо упрятало их в Моабит. За освобождение Моергелли Шелленберг попросил двух своих агентов, арестованных генеральным адвокатом, и журналиста из эмигрантов, чем-то досадившего Гиммлеру. Лусто торговался, но Шелленберг был тверд, и журналиста пришлось отдать. Швейцарский конвой доложил, что на том берегу Рейна его на глазах у всех били сапогами.
— Очень остроумно! — едко сказал Лусто
Шелленбергу за обедом в прошедшую среду.— Отныне граждане Конфедерации не будут гадать, что делают в Берлине с теми, кого считают политическими противниками.
Шелленберг выглядел расстроенным.
— Журналиста перехватило гестапо, мои сотрудники опоздали.
— Хорошо,— сказал Лусто.— Я понял вас так, что за Меркеля требуется плата? Какая?
— Ничего нового: дайте Ширвиндта, и Меркель — ваш.
— Боюсь, что это нереально... Ширвиндт — делец, а не писака. Это пахнет запросами в Федеральном собрании и расследованием... Нет, нет, похищение, увоз, мешки на голову — забудьте об этом, генерал! Пограничная стража подчинена не мне и получила приказ стрелять в каждого, кто нарушит контрольный режим.
— Я предложил бы не похищение, а законную высылку в Германию. Судебным путем.
— Ни один суд не вынесет решения без фактов. А где они? Не ссылайтесь на данные имперских служб, я бессилен пустить их в ход.
— Понимаю... Соберите свои! Основу мы вам дали.
Лусто устало посмотрел на Шелленберга.
— Не так все просто... Хотите без обиняков? Так вот... У нас не тоталитарный режим, при котором оправдываются любые действия полиции, лишь бы нашелся кто-то ответственный, кто скажет: «Это — во благо государства». Контрразведка не пользуется правом ареста. Ордера дает не полиция, а генеральный адвокат. Что можем мы? Наблюдать, регистрировать, сопоставлять и передавать свои материалы юристам. Они и решают. Но и это не все. Ширвиндт — резидент? Положим, меня вы убедите. Но чем сумею убедить я генерального адвоката? Скажу: встречается с тем-то и с тем-то? Мне ответят: а разве это запрещено? Представлю доказательства, что у него подозрительные связи? Мне возразят: связи сами по себе не преступление... Где рации, явки, «почтовые ящики»? Что я отвечу? Что у меня нет за душой ничего?
— Их можно найти.
— Хорошо, найдем. Но и тогда будет мало улик. Нужно доказывать не то, что у Ширвиндта есть рация или две, а то, что он систематически собирает сведения, направленные против безопасности Швейцарии, и передает их определенной державе. Поймите же, генерал, без прямых улик я бессилен.
Они расстались, не договорившись, и Лусто предложил Жакийяру а первую голову заняться «Геомондом»... Несколько суток спустя подчиненные Жакийяра дали бригадному полковнику справку, из которой он, помимо прочего, извлек и то, что Ширвиндт дважды побывал в издательстве «Нептун».
Дважды...
Об этих визитах Лусто и намерен поговорить, но Макс не проявляет желания идти на откровенность. И надо же было Жакийяру так грубо поставить слежку!
Вы запомнили тех троих? говорит Лусто невинным тоном.— Как они одеты?
— По-разному... Шляпы, плащи, что еще?..
Отблеск горного заката падает на лицо Макса; узкий, запавший рот едва шевелится, выталкивая слова.
Лусто, отбросив соломинку, допивает сливки через край бокала. Высушивает губы салфеткой и достает трубку.
— Согласен: все это неприятно,— говорит ом покладисто и приминает табак металлической ложечкой.— Но вот какое дело. В «Нептун» приходят разные люди, и я не хочу, чтобы в одно прекрасное утро вам перерезали горло.
— Охрана — одно, слежка — другое...
— В Люцерне есть агенты СД.
— И это говорите вы?!
Спички в коробке Лусто все как на подбор нехороши. У одной открошена сера, у третьей, десятой и двадцать пятой плохо провощены палочки. Бригадный полковник перебирает их, пока Макс, устав ждать, не достает зажигалку.
— Прошу вас, полковник!
— Спасибо, мой друг. О чем мы говорили?
— О гестапо.
— Да, верно... У него длинные руки. Банальное выражение, но точное. Поэтому я и стараюсь, чтобы среди тех, кто бывает в «Нептуне», не оказался субъект, связанный с Принц-Альбрехтштрассе.
— В сороковом я пришел к вам и сказал: нацисты расстреляли моего отца и умертвили в концлагере сестру. Швейцарии угрожает оккупация, и я, немец, хочу помочь ей а борьбе за спасение. Тогда вы ничего не вынюхивали. Вы боялись — за эти горы или за себя самого — и приняли помощь, как дар небес. А сейчас?