гирев? Меня, известного артиста Серафима Завьюжного? Назавтра мы со Снегиревым снова сидели в буфете. Я в шутливой форме поведал ему о нашем со Снежаной разговоре.
– Она считает меня пьяницей. А тебя – виноватым в том, что я пристрастился к зеленому змию.
– Женщины все такие. – Он небрежно махнул рукой. – Стоит мужику выпить пару стопок, как они записывают его в алкаши. Ты не должен прогибаться под юбку. Ты мужчина, личность, талант, в конце концов.
Его речь раззадорила меня. Я взял еще бутылку коньяку, затем двести граммов водки. Купил нам закуски. Буфетчица Анечка посмотрела на меня с тревогой.
– Серафим Андреевич, не много ли вам? Вечером спектакль.
Я и сам чувствовал, что переборщил. В голове шумело, глаза слипались. Язык отяжелел и ворочался с трудом. А мне предстояло играть Гамлета! Однако я увидел глаза Снегирева, а в них насмешку и ожидание. Они были совсем трезвые, эти глаза, но я тогда не понял этого. А насмешку заметил. «Он тоже думает, что я перебрал! – решил я с яростью. – Так я ж покажу вам!» Мы выпили все, что я заказал, а потом еще и пару кружек пива.
Пришла Снежана. Взглянула на меня, и лицо ее покраснело от гнева.
– Серафим! Что это с тобой? Ты с ума сошел?
– П-почему… почему тты со мной разговариваешь ттаким тоном? – Язык меня совсем не слушался, но я видел, что Снегирев с интересом смотрит на меня и ждет, как я отреагирую на ругань жены.
– Каким тоном? – Снежана быстро подошла, схватила кружку и выплеснула из нее остатки пива в мусорный бачок. – Ты завалишь спектакль. Как не стыдно? Посмотри на себя – на ногах не стоишь. А вы! – Она обернулась к Снегиреву. Ее черные огромные глаза метали молнии. – Зачем вы это делаете? Зачем спаиваете моего мужа?
– Снежаночка, вы ошибаетесь. Я никого не спаивал. Серафим сам хотел посидеть, поболтать, расслабиться. Он слишком устает в последнее время. Нагрузка непомерная. Вы должны отнестись с пониманием. – Снегирев говорил тихо и спокойно, ровным, дружелюбным тоном. Я видел, что Снежана едва сдерживает бешенство. Я хорошо знал ее – у нее был тот же характер, что у меня, яркий, взрывной. Она с трудом взяла себя в руки.
– Чтобы это было в последний раз! Пошли! – Она схватила меня за рукав и потащила из буфета.
Мне было ужасно стыдно. Меня, первого красавчика и знаменитость, выводят из зала, как какого-то забулдыгу. Я пробовал упираться, но ноги мне отказывали, и я безвольно повис на Снежане. Она выволокла меня в коридор, пинками загнала в гримерку. Швырнула в кресло. Налила воды и плеснула в лицо. Я ойкнул от неожиданности.
– Не нравится? – Она снова наполнила стакан и вылила, на сей раз мне за шиворот. – Надеюсь, это приведет тебя в чувство. До спектакля час! Посмотри на себя. Хорош Гамлет!
Я краем глаза покосился в зеркало, висевшее над гримерным столом. Оттуда на меня глядела красная мокрая физиономия с мутными опухшими глазами. Волосы стоят дыбом, ворот небрежно распахнут, на рубашке жирные пятна от копченой рыбы.
– Ну как? – Снежана кинула мне полотенце. – Немедленно в душ!
Я с трудом поднялся с кресла и побрел в душевую. Минут двадцать, если не больше, стоял под прохладной водой. Хмель постепенно выветривался, но голова стала гудеть еще больше. Казалось, в ней орудуют молотком. К тому же началась мерзкая изжога. Я вышел из душа, растерся полотенцем и пошел одеваться.
Снежаны в гримерке не было. На вешалке висел мой костюм и парик. Я облачился в одеяние Гамлета, встал перед зеркалом, слегка покачиваясь, и попробовал произнести знаменитый монолог. «Быть или не быть…» Голос звучал хрипло и глухо, но самое ужасное было не это. Я дошел до середины и вдруг обнаружил, что не помню дальше ни единого слова! Ничего не помню! У нас в театре, конечно, был суфлер, но все-таки роль полагалось знать наизусть. «Ладно, – успокоил я себя, – сегодня можно не напрягаться и слушать суфлера. Зачем, в конце концов, ему деньги платят?»
В это время вошла Снежана. Она тоже была уже в костюме и гриме Офелии. Окинула меня сердитым взглядом, и лицо ее немного прояснилось.
– Тебе лучше?
– Мне отлично, – произнес я хмуро и опустил глаза.
– Давай без хамства, – сказала Снежана. – Я не допущу, чтобы мой любимый стал обычным пьяницей. Поверь, я выросла в театре и знаю, что это такое: спившийся, опустившийся артист. С моим отцом именно так и было. Он играл все главные роли, а потом умер под забором. Ты должен остановиться…
Но остановиться я уже не мог. В тот вечер у меня был ужасный спектакль. Худший за всю мою тогдашнюю жизнь. Свет рампы слепил мне глаза, голова кружилась. Я напряженно вслушивался в то, что шептал суфлер, но слова казались мне неразборчивыми. По моей спине тек холодный пот. От страха, что я не смогу доиграть до конца, я стал заикаться. Да, да! Губы не слушались меня, я повторял некоторые слоги по несколько раз. Я ловил на себе удивленные взгляды коллег, уничтожающий взгляд Снежаны-Офелии, но ничего не мог поделать. Кое-как спектакль дотянули до конца, Снежана переодела меня, погрузила в машину и увезла домой. Там я лег в постель, тотчас заснул мертвецким сном.
Наутро у меня болело и саднило все тело. Я протрезвел, меня мучил дикий стыд перед Снежаной и перед всеми остальными. Я клялся себе и ей, что это было в первый и последний раз. Никогда больше я не напьюсь перед спектаклем, никогда не забуду слова. Снежане было жаль меня. Она видела, как искренне я раскаиваюсь. Она обняла меня, нежно поцеловала несколько раз.
– Мой хороший мальчик! Я так тебя люблю! Ты ведь очень одарен, все знают это. Я не позволю никому погубить твою карьеру и тебя самого. Я верю тебе и твоим обещаниям.
Однако верила она напрасно. Неделю я держался, мужественно открещиваясь от приглашений Снегирева посидеть в буфете. Но мне было тяжко. Меня ломало, точно наркомана, лишившегося кайфа. Не то чтобы мне так сильно хотелось выпить, нет. Мне не хватало самого Снегирева. Его жалоб, его собачьего взгляда, его льстивых речей. И я сломался. В один из дней дождался, пока Снежана уедет из театра – у нее не было вечернего спектакля, – и засел со Снегиревым в буфете. Я дал себе зарок, что пить буду совсем немного. Просто поговорим, посидим – и все. Но как-то само собой вышло так, что снова был куплен коньяк, а потом водка. И все повторилось. Снежаны не было, некому оказалось приводить меня в чувство. Я вышел на сцену в свинском виде. Плел черт знает что. В довершение ко всему споткнулся и растянулся под ногами у партнерши. Зал грянул хохотом.
По окончании спектакля ко мне подошел директор труппы.
– Серафим Андреевич, надо поговорить.
Мне стало не по себе, но я храбрился. Что он может мне сделать? Я ведущий артист его поганого театришка. На меня ходит публика. Подумаешь, выпил. С кем не бывает.
Директор привел меня к себе в кабинет и долго распинался о том, как губит людей пьянство. Он был вежлив и сдержан, говорил мне «вы», несмотря на то что был старше почти вдвое. Уговаривал меня немедленно перестать пить, в противном случае он вынужден будет меня уволить. Я пришел в бешенство от его слов.
– Уволить? Меня? Да кто тогда придет к вам на спектакли?
Он вздохнул.
– Да, вы правы. На вас держится наша касса. Но я не позволю выходить на сцену в пьяном виде никому, даже вам, Серафим Андреевич. Надеюсь, вам понятно, что я не шучу. – В его тоне послышался металл.
Я брякнул какую-то грубость и вышел вон, но на душе у меня было скверно. Ясно, что я переступил черту и падаю в пропасть. Нужно было во что бы то ни стало взять себя в руки. Ради Снежаны, ради нашего будущего, ради любимой профессии.
В коридоре я наткнулся на Снегирева. Он внимательно посмотрел на мое кислое лицо.
– Что, неприятности?
– Так, ерунда. – Я махнул рукой – не хотел, чтобы он видел меня слабым и растерянным.
– Ты сегодня отлично играл, – сказал Снегирев. – Я смотрел весь спектакль.
Я решил, что он издевается.
– Смеешься? Ну-ну. – Я хотел пройти мимо, но он удержал меня за локоть.
– Ты что? Обиделся? Я же совершенно серьезно говорю. Ну да, ты был слегка того, навеселе. Но в этом-то и драйв. В тебе была невероятная харизма, даже твое падение – удачная находка, на грани гениальности. Зал просто ликовал.
Это была такая грубая, ничем не прикрытая лесть, что даже я, со своей гипертрофированной гордыней, понял это. В глубине моих проспиртованных мозгов родилась резонная мысль: зачем Снегиреву все это? Для чего он стоит тут и впаривает про мою гениальность? Что, если Снежана права и он желает мне вреда?
– Иди ты к черту! – Я вырвал руку и быстро пошел по коридору прочь от Снегирева.
– Зря ты так, – донеслось мне вслед. – Зря.
Я даже не обернулся. За руль я сесть не рискнул, оставил машину у театра, поймал такси и поехал домой. Снежана сразу просекла мое состояние.
– Снова пил? – Вид у нее был усталый, лицо бледное, под глазами темные круги.
Мне стало жаль ее и так стыдно, что хотелось провалиться под землю.
– Если и выпил, то чуть-чуть. Не стоит из-за этого нервничать.
– Ты пьяный играл спектакль? Ты… – Она не договорила, прижала руку ко рту и бросилась в ванную.
Я слышал из-за двери, как ее рвет. Я безумно испугался. Моя Снежана больна! Что, если что-то серьезное? Притихший, как нашкодивший котенок, я дожидался ее в кухне.
Она долго не выходила. Потом появилась, медленной, нетвердой походкой подошла и без сил опустилась на табурет. Глаза ее были красными и слезились.
– Снежка, девочка моя! – Я бросился к ней, схватил за руки. – Что с тобой? Ты нездорова? Может быть, нужно к доктору?
Она устало улыбнулась.
– Господи, Серафим, какой же ты дурачок. Совсем как ребенок. Я в положении. Беременна!
– Беременна?? – Почему-то я пришел в шок от этих слов.
Я совершенно не представлял себе Снежану в положении, с огромным животом, а после с младенцем на руках. В моем воображении она навсегда должна была остаться цветущей, стройной как тростинка, с идеальной прической и макияжем, блистающая на сцене и в жизни. Но в следующую минуту мое сердце затопила нежность. Она была такая огромная, что от нее ослабело все тело. Казалось, я рухну на пол от такого непомерного счастья. Я подхватил ее на руки, осторожно, как хрустальную вазу, поднял и закружил по комнате. Она тихонько смеялась, ее руки обвивали мою шею. Мы докружили до спальни, плюхнулись на диван. Лежали и целовались, без страсти, ласково и упоительно. Я гладил ее темные волосы, гладкие как шелк.