– Милая, – шептал я ей на ухо, – теперь все будет по-другому. Обещаю, я буду беречь вас больше всего на свете. Никому не дам в обиду. Только не расстраивайся, не переживай, тебе нельзя.
Она доверчиво прижималась к моему плечу. Она была такая трогательная и беспомощная в тот момент – моя обычно резкая и неистовая Снежана. Я до сих пор помню ее взгляд – счастливый, беззаботный, обращенный внутрь себя.
Я дал себе обет – ни единой рюмки. Особенно в обществе Снегирева. Тот, будто прочтя мои мысли, больше ко мне не подходил. Отношения наши разладились, и я был этому рад. Мне они перестали быть нужными, эти его бесконечные жалобы и восторженные взгляды. У меня теперь было о ком заботиться – Снежана неважно себя чувствовала, ее мучил токсикоз, к тому же врачи обнаружили угрозу прерывания беременности и велели ей как можно больше проводить времени лежа дома в полном покое. После репетиций и спектаклей я мчался домой, по пути заходя в магазины и аптеки. Я научился сам готовить, хотя до этого с трудом мог соорудить яичницу. Я делал Снежане расслабляющий массаж, водил на прогулки перед сном. Мы были счастливы как никогда. Она говорила, что я лучший муж на свете и буду лучшим отцом, она во мне не ошиблась… – Серафим замолчал.
Губы его плотно сжались, на скулах ходили желваки. Вероника видела, что он изо всех сил пытается не заплакать. Голова ее по-прежнему гудела, однако дурнота почти прошла. Ей стало на удивление легко и спокойно здесь, в этой темной каморке, с гудящим огнем в крохотной железной печурке. Она слушала низкий и хрипловатый голос Серафима и словно выплывала из гибельной пучины на тихий, ласковый берег.
Никакой он не оборотень! Просто несчастный, потерянный человек, способный на самые глубокие и искренние чувства.
– Что же случилось потом? – осторожно спросила она. – У вас родился ребенок?
Он покачал головой.
– Нет. Не родился.
– Как? Почему?
– Потому что я чертова скотина. Безвольный неудачник, дерьмо… – Серафим обеими руками обхватил голову, словно хотел заткнуть уши и перестать слышать.
Так он сидел долго, раскачиваясь из стороны в сторону, стараясь убаюкать боль. Вероника больше не лезла с расспросами. Она думала о своем. О том, что Егор оказался предателем. Мало того, еще и преступником. А она посвятила ему всю жизнь. Свои лучшие годы. Считала себя безмерно счастливой, достойной всяческой зависти. Как можно было не заметить измену? Ведь об этом говорило все: телефонные звонки, отвечая на которые он поспешно выбегал из комнаты, упорное нежелание иметь от нее детей, стремление любой ценой избегать встреч с родителями и то, как прытко он бежал в душ, вернувшись якобы с работы.
Как она могла не понимать, что в доме лишь они одни и никто, кроме Егора, не мог устраивать несчастные случаи, стараясь погубить ее. Более того, теперь Вероника была уверена, что и Ульяну напугал до инсульта именно Егор. Ему было невыгодно, чтобы старуха рассказала ей правду о Серафиме, ведь тогда Вероника усомнилась бы в том, что являющийся к ней бомж – некая потусторонняя сила. Она поняла бы, что это просто спившийся, опустившийся бывший владелец дома, и перестала бы пребывать в мистическом ужасе. А Егору нужно было полностью деморализовать ее, довести до ручки, чтобы осуществить свой страшный замысел. Выходит, прав был отец Владимир, когда утверждал, что дьявол у нее в голове…
Серафим наконец справился с собой и заговорил вновь. Голос его дрожал и прерывался:
– Никогда себе этого не прощу. До самой смерти.
– Не простите – что? – Вероника протянула руку и робко дотронулась до его лба. Он был горячим и влажным.
Серафим вздрогнул и отпрянул в сторону.
– Не надо! Не прикасайся ко мне! Она… она так же касалась. Пальцы у нее были нежными, такими нежными и мягкими, что хотелось растаять от ее прикосновений… Девочка моя, Снежана! Она верила мне, думала, что я смогу позаботиться о ней и о малыше. Я хотел! Я готов был отдать за них жизнь! Но… я оказался слишком глуп. Судьба наказала меня за глупость и самонадеянность, за дурацкую гордыню и чванство.
Весной в театре ставили новый спектакль. Пьесу написал пожилой драматург, ветеран и общественный деятель, уважаемый в области человек. Действие происходило во время Великой Отечественной войны, на одном из фронтов. Показ был приурочен к годовщине Дня Победы. Руководство театра собрало нас и сообщило, что на премьеру придет вся администрация округа и мы не должны ударить в грязь лицом.
Разумеется, главная роль досталась мне. Я должен был играть молодого лейтенанта, который после смерти комвзвода принимает на себя командование и ведет людей за собой в атаку. Взвод прорвал окружение и спасся, но сам лейтенант погиб. Его боевую подругу, связистку Наташу, должна была играть Снежана, но она в последнее время чувствовала себя настолько неважно, что врачи категорически запретили ей не только играть на сцене, но и вообще выходить из дому. Роль Наташи отдали новенькой артистке, Тамаре Корсаковой.
Мы начали репетировать. Игра Тамары мне категорически не нравилась. Нельзя было даже сравнить со Снежаной. Слушая ее резкий, пронзительный голос, я все время представлял, как бы сыграла то или иное место моя жена.
Пьеса тоже была не фонтан. Какая-то слишком лубочная, с ненужным пафосом и длинными, затянутыми монологами главных героев, совершенно неуместными в условиях военных действий. Тем не менее я увлекся, образ моего лейтенанта (его фамилия была Крутов) стал мне интересен, я много думал над ним, советовался со Снежаной. Она, лежа в постели, бледная, осунувшаяся, но счастливая и сияющая, терпеливо выслушивала меня, иногда спорила, иногда поддерживала. Постепенно я углубил своего Крутова, он стал получаться очень привлекательным и ярким. Даже Тамара заразилась моим энтузиазмом и стала играть гораздо лучше.
Короче, время летело быстро, репетиции шли ежедневно, а то и два раза в день, были пошиты костюмы и изготовлены декорации. Премьеру назначили на 9 мая.
Все это время мы со Снегиревым почти не общались. В спектакле у него была эпизодическая роль, я видел его лишь изредка, а за пределами сцены старался обходить стороной. Он также не изъявлял желания ни подойти ко мне, ни поговорить. С того самого дня, как я узнал о беременности Снежаны, я не брал в рот ни капли. Это оказалось ничуть не сложно, я был занят любимой работой, заботой о Снежане, желание выпить начисто пропало.
Наконец настал день премьеры. С утра весь театр стоял на ушах. Начальство намекнуло, что всем, кто выпускал спектакль, выпишут солидную премию, главное, чтобы спектакль понравился главе администрации и самому автору.
Накануне Снежане стало плохо, заболел живот. Приехавшая «Скорая» хотела увезти ее в больницу. Но она отказалась.
– Я поеду на премьеру. Хочу быть в зале и смотреть на твою игру. Я уверена, это одна из лучших твоих ролей. Возможно, самая лучшая.
Я было начал протестовать, но мне и самому очень хотелось, чтобы Снежана приехала на спектакль. Решили, что она вызовет такси и прибудет в театр к самому началу пьесы. Сам я обязан был присутствовать на прогоне в 11 утра. Мы позавтракали, я убедился, что Снежана чувствует себя сносно, поцеловал ее, сел в машину и уехал.
Прогон прошел на ура, главреж был доволен. Нас отпустили отдохнуть до шести. Я вышел в театральный дворик, не зная, как лучше поступить: остаться здесь или по-быстрому рвануть домой и вернуться уже со Снежаной. Денек был замечательный, теплый, солнечный. Деревья стояли, покрытые только-только проклюнувшейся ярко-зеленой листвой. По небу плыли легкие облачка, похожие на кудрявых барашков. Я невольно залюбовался этим голубым майским небом, размечтался о том, как здорово будет, когда наконец родится наш малыш.
Сзади кто-то тихонько кашлянул. Я обернулся и увидел Снегирева.
– Отличная погода, – сказал он и улыбнулся.
– Да, хорошая, – сухо ответил я и хотел отойти, но он удержал меня за локоть.
– Послушай, Серафим, ты избегаешь меня. Почему? Что я тебе сделал?
– Ничего. – Мне было неловко. Я не мог и не хотел объяснять ему про наш со Снежаной уговор. Я стыдился признаться, что был зависим от выпивки и он меня на нее провоцировал.
– Тогда почему мы перестали дружить? Ты не хочешь со мной разговаривать, не делишься новостями. Не сказал, что твоя жена в положении, я узнал это от других. Мне очень жаль, я ведь так доверял тебе, считал близким человеком.
Мне стало не по себе от его слов. Я почувствовал себя предателем, коварным и вероломным, отвергшим настоящую мужскую дружбу. В конце концов, я же не ребенок, чтобы на меня дурно влиять! Хотел пить и пил, при чем здесь Снегирев, он лишь рад был моей компании.
– С чего ты взял, что мы больше не друзья? – спросил я его. – Все по-прежнему. Просто замотался, дел много навалилось.
– Правда? – Он просиял. Сжал мою руку обеими ладонями. – Ты не представляешь себе, как я переживал наш разрыв. Ведь у меня и друзей-то нет, кроме тебя. Я так дорожил нашим общением. Кстати, видел тебя на прогоне. Совершенно гениально!
Если бы… если бы он не сказал этих последних слов! Возможно, все было бы по-другому. Да-да, по-другому. И я не сидел бы здесь, в этой убогой каморке, в таком виде. А Снежана была бы жива. И наш сынок или доченька уже оканчивала бы институт… Иногда два слова решают все и могут перечеркнуть целую жизнь. Так было в моем случае…
Откровенная лесть Снегирева прозвучала для меня как бальзам. Я ведь очень устал за последние три месяца. На мне были почти все основные спектакли, а дома приходилось заниматься готовкой, уборкой, стиркой – Снежана в основном лежала и не могла ничего делать. Роль Крутова стала для меня отдушиной, я погрузился в нее с головой, вложил туда все эмоции, всю свою фантазию. Конечно, мне было весьма приятно услышать, что мои усилия не пропали даром.
– Тебе действительно понравилось? – спросил я у Снегирева.
– Понравилось – не то слово! Говорю, это было сногсшибательно. Я восхищаюсь тобой, Серафим, ты великолепный артист. О тебе еще узнает вся страна.