- Если уж он меня попрекнул, слизняк, пьянь, значит, он чувствует себя выше. Значит, я в самом деле такой, как он сказал...
Димка прикусывает нижнюю губу, морщится, вот-вот заплачет. Не знаю, как его утешать. Дать пустырника выпить, что ли?
С облегчением слышу сигнал на обед...
Такое бывает только в детдоме. Прибежали девчонки-первоклассницы, принесли находку, попросили ее "вылечить". Они нашли на улице резинового надувного Чипполино. Большая, красиво раскрашенная игрушка была вся в проколах и порезах. Какой-то семейный ребенок натешился и выбросил. А наши разве мимо пробегут, если увидят брошенную на земле игрушку? В спальнях у этих девчонок есть шикарные куклы, которым, я уверен, могли бы позавидовать бывшие владельцы Чипполино. Но все-таки им надо подобрать то, что под ногами, из-за "комплекса обделенности". Шикарные куклы им выданы, то есть не совсем свои. А эта игрушка подарена судьбой, она безраздельно своя, не казенная.
Я думаю, как же вылечить Чипполино. И нахожу простой рецепт. На каждый порез, на каждый прокол вместе с девчонками наклеиваю полосочки лейкопластыря. Множество белых черточек появляется на физиономии, на теле, на руках и ногах озорного "лучишки". Надуваем игрушку. Она округляется, будто оживает. Девочки, ликуя, уходят с Чипполино. А я убираю лейкопластырь в медицинский шкафчик. И жалею, что все так быстро кончилось. Мне понравилась эта "реанимация"...
Мой кабинет стал для некоторых ребят школой сопереживания. Они здесь как в театре. Пришел, например, Валера - проткнул руку, когда открывал перочинным ножом банку сгущенки. И зрители ахают, охают, восклицают, комментируют каждое мое движение, пока обрабатываю рану и накладываю повязку. И Валера "на миру" держится геройски, бравирует:
- Мне так весело было, когда это случилось! Гляжу на руку и смеюсь!..
Или Димка пришел с клещом, впившимся в шею. Зрителям снова повод поохать, посочувствовать. Смотрят, раскрыв рты, и недоумевают: почему я сразу не удаляю клеща, а для чего-то ищу бензин. Поджечь я его, что ли, решил? Так ведь обгорит шея у Димки!..
Порой мне кажется, что милосердны они только здесь, в кабинете. Хотя это, конечно, преувеличение. Но зная про их бесконечные драки, их грубые наскоки друг на друга, обрабатывая их, поцарапанных, пораненных и даже покусанных (Алешку-первоклассника дважды за день укусили), невольно думаешь, что иного места для милосердия, кроме кабинета медицинского, они не знают. Тянет же их все-таки к доброте, к жалости. Приходят, стоят, вздыхают хором. Почему же для них жалость - понятие вроде бы пространственное, внешнее, а не душевное? Здесь можно другого пожалеть, а за дверью - ни за что...
Ленка молча разглядывает меня и тяжко вздыхает. Я тоже себя осматриваю. Вроде все в порядке. Что же она так уставилась?
- Вы разве глупый, Сергей Иванович? - говорит Ленка, изучив меня.
- Всякий бываю. Но вообще-то не жалуюсь.
- А наша воспиталка вас глупым назвала. Я ей рассказала, как вам помогаю лечить, как лекарства раскладываю, перевязочный материал готовлю. Думала, она похвалит. А она губки сморщила: только глупый человек может тебя, Лена, к лекарствам подпустить. А сама даже не знает, как бинтовать надо: к себе или от себя...
- Значит, не будешь больше мне помогать?
- Ну да! Сколько хотите! Только она ведь снова будет вас называть!
- А разве ты с ней согласна? По-твоему, я разве глупый?
- Не-е-ет!..
Ленка тянет не слишком уверенно. Я улыбаюсь.
- Ну и будь моей помощницей. Поняла?..
- Я-то поняла. А вот она...
Ленка замолкает озабоченно.
Ко мне привязался Женя, с которым мы ходили на прогулку, миниатюрный, словно игрушечный, мальчик из третьего класса. У него огромные, очень умные глаза, длинные пушистые ресницы. Мне кажется иногда, что за его хрупкой оболочкой скрывается многое повидавший и переживший человек.
Он приходит ко мне, прижимается плечом к моему плечу и стоит молча. А я пишу свою бесконечную писанину в медицинских картах и боюсь шелохнуться, чтобы не показалось ему, что я его оттолкнул. Иногда задаю какой-нибудь вопрос, и он отвечает немногословно. Когда появляются другие посетители, он тихонько отстраняется и садится на стул рядом со мной. О родителях я решил у него не спрашивать. Но вскоре почувствовал, что привязываюсь к Жене, жалею его, не могу понять, как от него можно было отказаться.
- Ты помнишь маму? - спросил его, готовый тут же сменить разговор.
- Не помню. Старший брат рассказывал. Нас у нее было двенадцать. Девять мальчиков и три девочки. Шесть мальчиков только до года дожили и померли - кормила плохо. Остальные в разных детдомах. За детей дают деньги - пособия. Вы знаете?..
Я киваю головой.
- Она нигде не работала. Жила на эти пособия. Для того и заводила нас, чтобы деньги получить...
Женя замолкает. И я тоже молчу: делаю вид, что занят своей работой. Но сам так напряжен, что от случайного скрипа вздрагиваю.
- Лешка, ты, оказывается, трус! - говорю я. Бледный Леша забился в угол кабинета. Ему надо сделать укол - у него тяжелая ангина. Но вот поди-ка вымани его из угла!
- Не люблю трусов! - говорю с презрением.
- Я не трус! - обижается он. - Я маму знаете как защищал!
- Как?
- Один сосед маму обзывал по-всякому. А я к нему, к соседу, через форточку забрался и разбил его телевизор.
- И сосед тебя не поймал?
- Что я, дурак! Я без него! Он потом кричал, что это я. Но ведь не видел!
- А маме ты рассказал?
- Рассказал.
- И что она?
- Смеялась очень.
- И все?
- Просила больше не лазать...
Леша выдвинулся из угла на середину кабинета. Я подошел к нему со шприцом.
- Да делайте, если надо!.. - Леша сказал это небрежным тоном, но голос предательски дрогнул.
- Теперь вижу, что не трус! - похвалил я.
И сделал укол...
Почему все, кто угодно, "виноваты" в перекошенных судьбах детей милиция, педагоги, врачи, - и только их родители ни в чем не виноваты? Я слышал, как оправдывалась одна мамаша, и не мог сдержать невольного чувства гадливости.
- Да милиция у меня украла ребенка! Воспользовались, что меня не было дома! Воры! Их бы самих судить надо за это, милицию! Шпионили, совали носы, доносы писали! Гады! И врачи не лучше. "Ребенок ослабленный", "у ребенка рахит"... Откуда ему взяться, рахиту, если ребенок все время на свежем воздухе! Ни черта не понимают, коновалы! Только воображают... а учителя те вообще дармоеды! Сами калечат ребенка, а на меня валят! Какой же он недоразвитый! Щеки - во! Как помидоры! У недоразвитых таких бы щек не было! Бегает, прыгает - не хуже других! Им лишь бы на кого-то свалить! А разве это правильно? Они учителя, пусть они и отвечают за ребенка!..
Неплохо одетая, завитая и подкрашенная, она выглядела "как все". Никакого смущения, никаких угрызений совести вроде бы не испытывала. Возможно, собственная жизнь даже нравилась ей, устраивала ее.
Глядя на нее, я подумал, что гуманность может быть глупой, неоправданной. Должно ли общество быть гуманным к таким, как эта?
- Ребятам завидовала, - говорит Зинаида Никитична, - что жить им в обновленной стране. А теперь не завидую. Увидела: и я успею подышать чистым воздухом. Смотрю по телевизору на педагогов-новаторов. За них радуюсь. Смотрите, как непривычно все. Один превратил уроки в игру, в театр. Другой устроил так, что ребята учатся стоя. Нам кажется: как же так, устанут. Но медики подтверждают: ребятам стоя лучше, они бодрее себя чувствуют... А третий сократил уроки до тридцати пяти минут. И ребятам стало легче, они оживились, результативность повысилась... Может, и мы подумаем, как нашу жизнь организовать... Только совершенно по-новому... Совершенно по-другому... Боже ты мой! Как странно, как непривычно - жить без оглядки, свободно, творчески!..
Сережа приходит взлохмаченный.
- Ты что, забываешь причесываться?
- Просто мне не нравится.
У него свободный урок, он сидит у меня в кабинете, и мы говорим о жизни...
- Какой самый радостный день у тебя был? Можешь сказать?
- В этом детдоме? Или в Сиверском? Или в Ивангороде?
- Да в любом.
- Помню нам машинки выдали. Большие самосвалы. Только нашему классу. А остальным маленькие машинки. Другие нам завидовали. Поиграть просили...
- А в этом детдоме?
- А в этом когда бабушка приезжала. Она мне письмо от мамы дала...
- А мама тебя взять не обещает?
- Обещает. Когда восьмой кончу.
- А ты не думал о том, как сделать новую жизнь в детдоме?
- Нет, не думал. А зачем? Дайте мне витамины! Или шприц брызгаться!..
Женя стал разговорчивей. Ему, как и всем детдомовцам, очень не хватает обычной бытовой информации, которую семейные дети получают мимоходом.
Женя постепенно, слово за словом, дорассказывал короткую историю своей жизни.
- Мама всех нас бросила. Меня и брата она в магазине оставила. Завела в отдел, а сама убежала. Брат сейчас в восьмом классе, вы, наверное, знаете. Он говорит, как только ему восемнадцать будет, заберет меня. Вместе жить станем. Вот бы еще папа был! С папой, наверное, хорошо, правда?..
Женя замолкает, стоит, прижавшись к моему боку...
Педагоги давят на детей, наседают ради выполнения своей программы. Порой мне кажется, что педагогические задачи решаются даже в ущерб медицинским. Ведь у нас многие дети ослабленны, многие невротики, а эта школьная принудиловка рождает в детях стойкое отвращение к разным предметам и к учебе вообще, гасит искры таланта. Ребята инстинктивно протестуют прогуливают, пытаются спрятаться в изолятор.
По-моему, детдом не должен быть только местом призрения брошенных детей, не должен быть обычным учреждением, каковым является сегодня. Любой детдом должен быть школой санаторного типа - с медицински обоснованным режимом дня, с повышенным вниманием к вопросам здоровья, с кабинетами физиотерапии и лечебной физкультуры, с врачами - узкими специалистами, которые или вошли бы в штат, или на какой-то другой основе могли наблюдать детдомовцев.