одняшний ужин повторяет ужин, данный господином Жискар д‘Эстеном, президентом Франции, и его супругой в честь господина Феликса Уфуэ-Буаньи, президента Республики Берег Слоновой Кости и его супруги, устроенный в Елисейском дворце в понедельник 3 мая 1976 года.
К ужину были поданы: консоме из домашней птицы по-старинному, морской язык в слоеном тесте «Лавальер», фаршированная пулярка по-гатинезски, рагу из весенних овощей, салат из сердцевин салата-латука с зеленью. На десерт сыр и Ардешский пышный бисквит с соусом пралине. Плюс вина: Мерсо Гут д’Ор 1971 года, Шато Тальбо, 1964, и шампанское Редерер, 1969.
В разгар ужина Герда сделала вид, что уронила вилку, бессовестно полезла под скатерть и под столом пребольно ущипнула Валентина за икру. От щипка он чуть не вскрикнул.
А в тот момент, когда Валентин подошел попрощаться, князь придержал его локоть,
— Дорогой Клавиго, уделите мне пару минут.
После чего провел вверх по лестнице на балкон, откуда открывался потрясающий вид на лунную Балтику и звездное небо, на стриженый в духе Версаля простор цветника, обрамленный белыми чашами света. Луна, ровный лоск моря, гребень сосен вдоль края земли, трепет весенней ночи, полной сырого блеска, наполнил сердце Валентина неведомым прежде чувством благоговения перед жизнью…
— Простите князь, я хочу…
«Была, не была, пора раскрываться», — решился детектив, устрашенный чтением мыслей за ужином, но сказал вовсе не то, что хотел:
— Я хочу сказать вам, что вот уже третий день переживаю странное чувство. Словно я вдруг поумнел, словно душа моя стала тоньше, Минуту назад я и не знал, что на свете есть Глюк и его гениальная музыка, а стоило только Фарро запеть, я сразу вспомнил, боже, это же Кристоф Глюк, его лучшая опера, финал третьего действия, где Орфей выводит из Аида любимую Эвридику и, нечаянно оглянувшись, нарушает зарок Зевса.
Князь удивленно выслушал лжеКлавиго, затем, церемонно обняв, ответил:
— Дорогой друг, итальянцы прекрасные знатоки музыки, и не стоит вам наговаривать на себя. А тайна вашего оживления для вас и меня никакая не тайна — это же аромат мандрагоры, она цветет смыслами и увеличивает объем нашей души. По слову Платона, истина — это припоминание. Вы просто припомнили забытое.
Он показал на оранжерею:
— Видите, хотя свет погашен, она почти светится!
Действительно, от стеклянной галереи расходилось свечение. а внутри подрагивал рой светляков, словно оранжерея вдохнула в себя Млечный путь, как аромат, и сейчас наслаждается звездами.
— Заметили, как прощался наш агностик из Хайфы? Он так тискал мою руку — пальцы до сих пор ноют. Он сказал что, услышав пение Фарро, впервые расплакался и поверил в Творца, в чудо и — клянусь, профессор, — он распрощался с позитивизмом. Это победа!
Слова князя перебил шум: в вольерах псарни поднялся стон и лай при виде идущего егеря с ключами свободы.
Куртка князя, в которой отражалось лицо собеседника кусками в осколках, была нелегким испытанием для детектива: казалось, сама одежда видит тебя насквозь…
Пользуясь причудливой паузой в настроении фон Борриса, Валентин спросил:
— А что означают эти странные акведуки?
Сыщик пытался использовать каждый миг расположения хозяина.
— Это причуда дизайнера, который планировал Хегевельд. Он уверяет, что арки из нержавеющей стали утраивают силу оранжереи.
— В это трудно поверить. Можно ли магнитом усилить запах цветов?
— Наверное, нет. Но, профессор, я же хотел вам показать Спику.
Он первым приставил глаз к хвосту телескопа, а затем уступил место гостю. Валентин прижал глаз к окуляру и увидел в космической пустоте бело-голубой светоч ярчайшей звезды в созвездии Девы, похожей на четырехугольник.
— Спика — двойная звезда. Звезда из двух близнецов. Вокруг главной вращается более слабый спутник с периодом в четыре дня. Но эта близость на деле равняется расстоянию в одиннадцать миллионов километров. Да и слабость близняшки весьма относительна, Спика-два ярче нашего солнца в разы, а весом больше в шесть раз. Но вот что меня гложет, профессор. Спика от нас находится на расстоянии в 250 световых лет. И черт знает, может быть, она уже взорвалась, или погасла. Все, что мы видим, как известно всем, далекое прошлое мироздания. Короче, нам никогда не увидеть истинное положение дел. Подтасовка под человека — вот основание мира… и то, что не дает мне покоя, Клавиго.
— Князь, я тоже часто думал об этом, — сказал Валентин, понимая, что никогда прежде об этом не думал, и одновременно переживая услышанное от князя, как свои мысли, — и чаю, что эта подтасовка дана нам во благо. Мы закутаны в сон, как младенцы в утробе. Истина нас точно прикончит. Вот почему мы толком никогда не рождаемся, а мыслим, по сути, мечтами об истине.
— Негодность мира — вот в чем моя проблема, профессор, — вымолвил князь. — Мы никогда не увидим Спику, но… Но, не буду вам докучать. Скоро полночь.
Тут они тепло попрощались. Доверие князя растет — тем больше ужаса в сердце обманщика.
Лифт не работал… надо же, такой пошлый сбой в идеальной системе.
Поднимаясь по лестнице в свой номер, Валентин Драго вдруг замер и вцепился в перила окаменевшей рукой, лицо его мигом покрылось бисером мелкого пота. Неужели! — его затрясло — опять! — не хочу, ни минуты, ни секунды, ни полсекунды…
Это был приступ семейной мании: вожделение покончить с собой.
Бог мой, а он-то думал, что излечился! Семь лет прошло с последней попытки суицида, он прошел лечение в клинике, закодировал тягу и вот — все насмарку. Опустившись на ступени, он хотел уже звать на помощь ночного портье, но внутренний голос повелел: не кричи, а ищи-ка шустрей шнур для петли или вынь ремешок из брюк, он сгодится. Закрепи один конец вокруг балясины, а тот, где пряжка, затяни вокруг горла. И — ну же! — перевались через перила, ремень выдержит груз твоего тела, и все будет кончено. Подчиняясь припадку черной депрессии, Валентин стал вытаскивать ремень из штанин. Тетка рассказывала, что дядя Петр четыре раза побеждал порыв к суициду. Вставал на стол с накинутой петлей и, закрепив конец веревки на крючке для люстры, начинал рассматривать потолок. Так он цеплялся за жизнь. Вот пятно, оно похоже на облако, а эта трещинка — как ослиный хвостик, забавно, а вот царапина, след от ремонта, который был год тому назад, а это что… ах, это же лепнина, круг из лепестков алебастровой розы… темнеет… потолок залит закатом… трещина совсем не видна… так дядя стоял два-три часа, пока приступ черной депрессии не отступал, тогда он снимал петлю с горла и, спустившись со стола на стул, шел пить свой кофе.
Вот и сейчас, вспомнив методу дяди Петра, Валентин, вытаскивая ремень рывками, пытался уцепиться глазами за подробности гостевого дома, которые притормозят сползание на край пропасти. Погоди, жизнь выносима, смотри… но лестница, на которой он рухнул, вцепившись в перила, сухо твердила одно и то же голосом тетки: но однажды потолок ему не помог, на беду выдался пасмурный день, трещины и пятна стали совсем не видны, и твой дядя повесился. Корчась от ужаса, Валентин вспомнил, как брат в больнице ответил ему на вопрос: неужели так хочется? То есть, неужели так жутко хочется уйти из жизни, что нет сил с этим «нет» справиться взрослому сильному человеку? Борис сразу понял его и ответил полушепотом жути: Валюн, это невыносимо, представь себе, ты выпил два литра пива, твой мочевой пузырь трещит по швам, распирает с такой силой, что ты вот потеряешь сознание, ты, качаясь, стоишь над унитазом и зажимаешь шланг, чтобы не капнуло.
Полный швах!
Вот и сейчас Валентин смог только выронить зажигалку, чтобы на миг оставить проклятый ремень и, поймав скользкий квадрат «Ронсон», зажечь огонь левой рукой и обжечь пальцы на правой, той, что тянула ремень из петель штанины… петли… тебе не уйти от петли… ожог не подействовал, зажигалка выпала, покатилась по ступеням лестницы и погасла… «Это лестница меня подкараулила», — сказал себе Валентин, а лестница продолжала твердить в ритме ступенек голосом тетки: «…Однажды потолок не помог, раз, на беду выдался пасмурный день, два, и твой дядя повесился, три…»
Его спасла Кукла.
Девочка, белое облачко в пижаме и тапочках, выбежала из номера к лестнице и, увидев Валентина, не обращая внимания на его странную позу на четвереньках, кинулась к нему в слезах, протягивая ладошку, на которой лежала бабочка.
— Она умерла!
— Нет, — очнулся от приступа смерти несчастный Валюн, — она только помяла крылышки. Смотри, нужно тихонько подуть. — Взрослый взял руку девочки у запястья, бабочка чуть шевельнулась. Это была ночная сатурния. Бабочка расправила крылья из тончайшего шелка в пудре полета, развернулась на ладони и фффыр — полетела.
— Спасибо. — Она перестала плакать: — А теперь, пожалуйста, отведите меня к бабуле, одна я боюсь ходить по коридору.
Он довел Куклу до высокой приоткрытой двери.
— Скажи, — придержал он Куклу на миг, — а как ты достаешь счастливые билеты из барабана?
— Они, как щенки, тыкаются в руку носами. Холодный нос — плохо, теплый — хорошо. Завтра за бабочку я вытащу тебе самый теплый…
Облачко скрылось, смерть отступила, только тут Валентин почувствовал боль от ожога на запястье правой руки. Боль и запах паленых волосков обугленных в том месте, где огонек зажигалки пытался побороть призыв суицида.
Приступ черной тоски миновал, он чудом вырвался из капкана, вернулся в судьбу детектива, попавшего в дурной переплет судьбы. Душа Валентина Драго вновь спасительно погрузилась в подробности самозащиты: до разоблачения остались едва ли часы, счет пошел на минуты… Вернувшись в номер, он разделся и тигром прыгнул в постель, внушая себе: спи! Покачавшись над бездной, люлька причалила к напольной лампе (квадрат света на витой ножке), которую он не стал выключать. На этом тревожном уступе скалы Валентин, наконец-то уснул, но только-только сон набрал в легкие сна сонм сновидений, как в дверь постучали.