— Что ж, пусть моя бабочка, как эпиграф психеи, придаст нашему страшному разговору толику легкости. И кто его знает? — каплю прозрения. А начну я с вопроса, который меня давно измотал. Почему, уважаемый господин Кожев, чтобы создать муравья, бабочку, червяка, нужны миллионы лет? Почему нужны девять месяцев для рождения, когда миллиарды клеток, слившись в одно страстное целое, выйдут из бездны на белый свет с лицом человека? А чтобы прикончить это творение, превратить его в прах и кусок мяса, нужен какой-нибудь маленький гвоздик в висок, затяжка веревки на шее, отмашка лезвия или смехотворный кусочек свинца, запущенный в голову из пистолета? Или просто заклеить рот липкой лентой, а нос застегнуть прищепкой для белья? Почему создать живое неимоверно сложно? Почему убить так необыкновенно легко? Щелкнуть по махаону, который запутался в кисее на летней веранде, и он замертво падает на пол. А между тем у него шесть глаз — само совершенство природы. От скуки проткнуть зубочисткой шмеля, который увяз в капле меда на блюдечке, и мохнатое существо, окруженное сиянием слюдяных крылышек, мертво. Ответьте, Феликс!
— Ответ прост — смерть не имеет значения, — сказал докладчик. — По большому счету, никакой смерти нет!
— Как же нет, герр Кожев? Куда же мы уходим? Почему замолкаем? Причем навсегда и навечно. Нам уже не увидеть родную мать, если она умерла, не окликнуть отца… Смерть любимых и близких, чужих и далеких, святых и пророков, городов и садов, планет и котят — это же катастрофа. А вы — бах-тарарах: смерти нет.
— Если бы смерть была значима, — ответил оппонент, — нам бы не удалось так запросто раздавить муху или сверчка. Каждая тварь была бы окружена непроницаемой сферой прочнее алмаза, и понадобился б кузнечный пресс, чтобы всего лишь оставить трещину на алой корочке божьей коровки. Вернемся на миг назад, вглядимся в вашу фразу, ваше сиятельство. Мол, что стоит от скуки проткнуть зубочисткой шмеля, который увяз в капле меда? Укол! — и вот на блюдечке два молчания: капля извечно немого меда и утихшая капля шмелиного гула. Посмотрим медленно на эту картину. Итак, некое существо — человек, скучая, достает из зубов зубочистку и начинает целиться в островок живого шмеля, застрявшего на блюдечке. Тут сразу явлены два позволения: человек знает, что сейчас прикончит шмеля, и все его тело послушно обслуживает желание убить. Его рука устроена таким образом, что может сжать пальцы, вонзить зубочистку. Шмель также прекрасно приспособлен для собственной смерти: эта не оса, не жук и не камешек, а мягкая порция вещества, которая, кстати, лишена чувства боли и будет убита зубочисткой в состоянии полного кайфа, упиваясь медом…
— А лапки, — с обидой вмешалась Кукла, — он же пытается выдернуть лапки из лужицы — значит, ему не по себе!
— Хорошо, уменьшим степень кайфа, пусть будет так, как сказала эта мини-леди. Шмель пьет мед, но все-таки смущен тем, что лапки прилипли, а ему надо будет вот-вот взлетать. Смотрим снова. Невидимая шмелю туча, Адам, заточенный желанием убить, нависает над судьбой насекомого и, скучая, вонзает острие в гудящее тельце, и вся структура его легко позволяет шмелю быть убитым.
— Жалко шмеля! — крикнула Кукла в слезах.
— Хорошо. Повернем жало вверх, уберем зубочистку, представим, что пчела увидела приближение пальца, она не знает, что это там темнеет вверху, но в тот миг, когда ее раздавили, инстинктивно вонзает в палец свое ядовитое жало.
— Браво! — ожили близняшки. И зааплодировали.
— Как ни странно, но тело Адама тоже изумительно приспособлено, для того чтобы погибнуть. Допустим на миг, что у Адама аллергия на пчелиный яд. В этом случае они умрут оба…
— Нет, шмель улетит! — крикнула Кукла.
Все рассмеялись.
— Пусть летит! — захлопал в ладоши князь. И даже вечно безучастный контр-тенор повернул в сторону девочку апатичную физию в обрамлении бури волос в духе Бетховена и, сложив губы трубочкой, загудел по-шмелиному, одновременно выдувая мелодию известной темы из оперы Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» — полет шмеля…
Тататата там… тататата там…
— Улетел, — сказал докладчик, — остался яд в руке Адама. Посмотрите, с какой скоростью кровь разносит микроскопическую каплю по артериям! Так ветер разносит облако пыли в пустыни. Наша кровь так же приспособлена к соучастию в деле смерти, как слаженность острия зубочистки и шкурки шмеля. Начинается аллергическая реакция, смерть разворачивает человека лицом к страху перед бездной Ничто. Умирая от яда, ты нависаешь над бездной, о, это сложнейшая партитура гибели, тут и первые судороги, и затемнение сознания, и жар, и приступ удушья. Аллергический шок раздувает мышцы горла с такой скоростью, что они сжимают просвет трахеи, и вот финал: доступ воздуха в легкие прекращен. Гляньте! Адам уже валяется на полу, мертвый, как пол или стул, с которого он упал из-за стола. Яд знает, что делает. Яду прекрасно известно, как мы устроены и что такое удушье. А вот пчела не ведает ни об удушье, ни об аллергическом шоке, ни даже о человеке, против которого ее яд сработал. Змея тоже не знает, что яд парализует, скажем, мозг. Это знает яд. Итак, мироздание устроено так, что смерть, ни черта не зная о нас, прекрасно осведомлена о том, как нас убить. Она обладает всеведением и всесилием яда.
— Но, — перебил князь, — есть только один атрибут мироздания, который обладает таким всеведением, это Творец.
— Да, но сущность встречи с ним вполне можно сравнить с глотком яда. Вспомните диалог Моисея с Богом на горе Синай. Стоп, сказал Бог Моисею из огненного куста, сними обувь, это земля свята, дальше ни шагу! Почему, спросил Моисей. Потому что нельзя человеку увидеть меня и остаться в живых. Следовательно, увидеть Его — то же самое, что испить цикуты. Смерть гарантирована.
Близняшки с вызовом стукнулись стаканами сока и осушили до дна. Князь рассмеялся, его смех подхватили.
— Да здравствует смерть!
— Виват!
— Как это ни парадоксально, — продолжил докладчик, — мы никогда не встретимся с ней лицом к лицу. Об этом прекрасно написал ваш любимец Витгенштейн. Смерть не есть событие человеческой жизни.
— Не писал, а еще только напишет! — перебил князь. — Не забывайте, дорогой Феликс, у нас в Хегевельде еще 1927 год. Людвиг сейчас живет в Вене, ему всего 38 лет. Отказавшись от наследства из-за неприятия сущности денег как ложного мироустройства, он занят постройкой виллы для своей любимой сестры…
— Да, ваше сиятельство, я упустил из виду, что в Хегевельде стоит заря века. Я могу продолжить?
«А ведь фон Боррис ошибся с датами, — вдруг пришло на ум Валентину. — «Логический трактат» уже написан, но… Но откуда мне это известно?»
— Итак, — продолжил оратор, — вспомним слова Витгенштейна о том, что смерть — это не событие человеческой жизни. Если смерть случилась, то тебя уже нет. Это событие для других, а не для тебя. А пока ты жив — ее тоже нет. Значит, человек со своей смертью никогда не встречаются. Друзья, выше голову, вы бессмертны. Твоя смерть никогда не случится…
— Нет, господин Кожев, суть дела намного сложнее, чем ваш парадокс, — вмешался вдруг Валентин. — Вспомните блестящую формулировку вашего однофамильца гегельянца Кожева: человек есть смерть, проживающая человеческую жизнь.
— Это мой родственник…
— Завидное родство, — сказал князь.
— Следовательно, — торопил слова Валентин, — беспредельная неуязвимая смерть, капнув из бездны в чрево роженицы, став малой порцией смертности, той, что обзавелась кожей, костями, зубами, глазами и очнулась затем, став человеком, на деле есть родовая причина нашего появления на свет.
Весь стол устремил удивленные взоры на Валентина.
— Мы рождены желанием смерти пожить. Мы пелены, в кои закутался наш скелет…
Даже караул слуг вдоль стены навострил уши.
— Другое дело, что, прожив жизнь человеком, смерть призвана свыше всегда возвращаться обратно, в родовую бездну Ничто … — сказал Валентин.
— Да, профессор, так возвращается язык хамелеона в пасть вместе с прилипшей мухой… — мрачно заметил князь.
Сумрачный смех стола подхватил черную меланхолию босса.
Но Валентин не сдавался в поисках возражений докладчику.
— И еще один тезис, друзья. Смерть все же становится событием встречи, только не событием для человека, а событием для души. Душа знает о собственной смерти, как знает путник о том, что дом пуст, по зеркалу, покрытому слоем пыли. Именно смерть и есть ее вечный приют. Так говорит моя книга. Потому что смерть — это память Творца.
— Ваша книга? — сказал изумленно докладчик.
А князь, взбодрившись, воскликнул:
— Книга! Как же мы могли забыть о великой покупке! Вот она. Дон Клавиго, профессор! Я не смог прочесть ни страницы. Прошу, почитайте нам что-нибудь, пока уважаемый докладчик собирается с мыслями.
То, чего он так боялся, случилось. И что же? Валентин без всякого страха вышел к пюпитру, жестом фокусника вынул из кармана футляр, поклонился собранию.
— В этом футляре так называемый шлем мандрагоры. Он слегка похож на капюшон средневекового палача или головку опийного мака. При чтении книги нужно соблюдать осторожность. Этот шлем (надевает на голову) защитит меня от асфиксии и прочих фрустраций.
Собрание обратилось в слух. А Кукла Катя вскочила на стул, чтобы лучше видеть.
Валентин взял книгу, раскрыл первую страницу, страстно всмотрелся в абракадабру — и, о чудо, хаос сложился под его взором в крупный шрифт. Он четко и громко прочел:
— Человеческое тело — поле посаженных корневищ. Главный корень — Палач: наше сердце. Младший корень — Слуга: наша печень. Средний корень — Корзина: наш желудок. А в сумме — братство корней мандрагоры… Так вот, если мы спросим у братства корней мандрагоры, что есть смерть, то они внушают мне для чтения такой ответ. Смерть — это пустая гробница. Почему пустая гробница — легко догадаться. Тут таится евангельский рассказ о Христе и друге его Лазаре, который скончался раньше, чем Христос успел прийти в Вифанию. Два корня истины. Остальное известно. Спаситель пришел к гробнице и позвал Лазаря, который вот уже четыре дня, как умер, и смрад от е