Ночевали на полу у богатой Адельфины. Сначала Арий наскоро лег на
Веру. Затем, еще не веря удаче, – эх, видели бы его другие офицеры бригады! – прилег на Елену, Адельфину, которая из-за волосиков на груди стеснялась дольше всех, еще и еще раз на Елену, каждый раз на новую, и, насколько он помнил, на Валерию.
При первых подходах он еще предпринимал розыгрыш любви, состоящей, как известно, в предпочтении одного партнера другому (или другим) на протяжении по крайней мере одного полового акта, и бормотал что-то ласковое. Но на третьей или четвертой учительнице этот романтизм потерял смысл, и Арий стал переползать молча, как последний выживший на поле боя воин, отмечая про себя лишь жесткость, жирность, сырость или еще какую-нибудь особенность очередной учительницы да пытаясь по этим особенностям угадать в темноте ее имя.
– Ленка? Что же я люблю к этому твоему месту прижиматься, – томно бормотал он.
– А я не Ленка, – отвечала шалунья, – Я Люба, – и наносила офицеру пощечину шуточной ревности.
Начиная с грубоватой поселянки Тани, учительницы задурили. Они принялись пукать в кульминационные моменты любви, причем, к досаде лейтенанта, настоящим пищевым выхлопом. Арий сердился и просил, убеждал, умолял прекратить, вызывая лишь новые приступы куража. "А, а, а, о", – изнывали учительницы и завершали свое сладкое изнывание предательским "пуу", то утробно-гулким, то вопросительно-лукавым, то печальным, как вздох сожаления, но всегда обескураживающим. Даже прохладная Адельфина, к которой Арий приглядывался как к будущей невесте, даже респектабельная Адельфина не погнушалась оскорбительной игрой и грубо, по-мужицки проворчала задом. Лейтенант был готов расплакаться, настолько мало обхождение с ним девушек отвечало его понятию о доблести. То, чем он занимался теперь, точнее, то, чем теперь занимались с ним учительницы, он предпочел бы утаить от соратников.
Они включили свет и заходили по комнате без одежды и стеснения, так мало обращая внимания на свою наготу, что она обесценивалась.
"Ну и что же, что ходит их тут много-много совсем голых?" – думал придавленный к полу офицер, вращая обалделой головой. Это выглядело почти так же, как если бы тринадцать лейтенантов просто скинули форму, майки и трусы, например, в бане, и стали бы от нечего делать прогуливаться туда-сюда, только спереди у них еще кое-что свисало бы.
Никакой значительной разницы, кроме передних отвислостей, как ни верти, между офицерами и учительницами не было, и Арий на мгновение осознал, что все они, то есть мы, суть особи одной породы, как, например, самцы и самки какой-нибудь плотвы, различать которых сможет (если захочет) только специалист-ихтиолог или ас-рыболов. И уж тем более дикой или, скорее, забавной, с точки зрения неспециалиста, казалась повадка этих существ обниматься, хвататься друг за друга и потираться частями тела. "Об этом ли я так страстно мечтал за штурвалом истребителя? – думал Арий. – Но это же все равно что мечтать о тарелке супа".
Между тем девушки менялись на нем, как на тренажере для обучения верховой езде, успевая позевывать, обрабатывать ногти и лица и перекусывать. На груди его стоял поднос с кофейником и чашками, а на лице, как на диванной подушке, небрежно покоилась чья-то жаркая ляжка.
– Какой вопрос тебе достался по эстетическому воспитанию? – лениво интересовалась обладательница ляжки, кажется, одна из нескольких Тань.
– Взаимосвязь мировоззрения воспитанника с его обликом, – ритмично отвечала девушка, которая упражнялась офицером последней, юная поэтесса Валерия.
"Какая же это любовь?" – думал потный Арий, пробовал руками немеющие органы тела и со стоном переворачивался на больничном ложе, отвечающем пружинным стоном. Ночь казалась бесконечной.
– Всем на процедуры, пока не подошла и не отвела за руку каждого!
– провозгласила с галереи полная медицинская дама. Ее приветливый голос подействовал мгновенно, как боевая команда, и пациенты со скрипом начали покидать свои ложа и искать одежду, тапочки, часы и все, что угодно, лишь бы протянуть время.
– Облавина Зинаида Тихоновна, одна из наиболее влиятельных здесь фигур, а для нас-то, пожалуй, и поопасней самого Спазмана.
Прекрасная женщина, если ее не задеть, – прокомментировал Арий, спуская, как мог, свое ломаное тело с койки и устанавливая его при помощи костылей в ходячее положение.
– Мне уже надо куда-нибудь идти? – поинтересовался Алеша, немного встревоженный беспокойством ненормалов.
– Не знаю, как тебе, а мне, хочешь не хочешь, а будут сейчас делать тонизирующие прижигания, будь они прокляты, и никто здесь еще не избежал ни одной процедуры.
Арий нахмурился, словно рассердился на Теплина, что, мол, при избытке собственных забот он вынужден заниматься чужими, и поскакал в том направлении, куда стекались все. Алеша инстинктивно пошел за ним. Он не мог подвергнуть сомнению осведомленность такого множества людей и скорее готов был усомниться в своих предположениях. А что, если ему не должно и даже вредно находиться в курсе собственного лечения?
Заходя на галерею, ненормальные, набравшиеся откуда-то в неожиданно большом количестве, уверенно и угрюмо разбивались на группы по известному им признаку и образовывали очереди, иногда предлинные, перед дверями комнат, которые Алеша мысленно назвал
"кабинетами". Возле одной двери с надписью "Электрошок" собирались в основном старые женщины, хотя попадались и чьи-то дети, у другой, с надписью "Рвотное", толпились почти одни мужчины, как возле пивной, а возле третьей, на которой значилось "Бойлер", стоял всего один серолицый юноша в чужого размера пижаме, озирался и кривил бледные губы. Все ненормалы, включая тех, что считают своим долгом всегда подшучивать, настроены были сердито, как люди, направленные на бесплатный труд. Никто не нарушал очереди, но и не уклонялся от нее.
Одним словом, все выглядело производственно. Бодряками глядели медики. Они сновали между покорных пациентов, как жадные белые чайки в неповоротливых серых голубиных стадах, остро задевая встречных взглядом, репликой, а то и локтем. Вот кто сочетал удовольствие с необходимостью и с толком вершил дело. Смотреть на них было страшновато. Без единого вопроса Алеша занял очередь к двери с лаконичной надписью "Бокс", не очень длинную, но и не слишком короткую как подозрительная очередь в "Бойлер", и наиболее близкую ему по возрастному и половому составу. "Попробую сюда, – сказал он себе. – Прогонят – и хорошо". Напряжение росло.
Людей принимали порциями по пять-семь человек и выпускали довольно быстро таких же, но облегченных миновавшей процедурой, расслабленных, а потому болтливых. "Сегодня не так больно", – доходило до Алеши.
– "А мне как ломом садануло, аж в глаза отдало. А мне сегодня хорошо, как сквозь вату. А мне больно, очень больно, как никогда.
Главное, расслабиться и покрепче сжать зубы". Все выходящие прижимали к носам пропитанные кровью тампоны.
– Пять-семь человек мужчин, быстро, пока не выбрала и не отвела за руку сама, – сказала из двери медицинская голова в высоком цилиндрическом колпаке. Из кабинета повеяло чем-то обморочным. Алеша оглянулся и, поскольку никто не попытался его опередить, вошел в
"бокс".
В центре комнаты стояло устройство вроде разрезанной вдоль высокой бочки, то есть половина бочки из пластика и стали, от которой, как от всякого порядочного устройства, отходили многочисленные кабели и провода. Внутри полубочки находилось возвышение с резиновым ковриком, как на весах, а позади нее был расстелен обычный спортивный мат.
Пациенты подходили к столу с пультом управления, за которым сидела медицинская работница в колпаке, и кратко переговаривались относительно каких-то специальных данных. Кое-что из услышанного работница заносила в свой журнал. "Блистеров? Так точно. Блистеров.
Какие жалобы? Никаких. Плохо. Боли есть? Острые? Хорошо. Сегодня поставим вам пятерочку по шкале Битнера, это у нас двести килограмм-силы, поделаем недельки две-три, постепенно доведем до семерки, а затем повторим цикл сначала. Договорились?"
Другой работник, сильный фельдшер с засученными рукавами, ставил пациента на подставку внутри полубочки и устраивал его подбородком на специальную кожаную подушечку, называемую почему-то "прикладом" и весьма напоминающую велосипедное седло.
– Повыше. Пониже. Так. Закройте глаза и сожмите зубы. Не дышите.
Фельдшер делал кивок, работница кивала, как было у них заведено, в ответ и нажимала красную кнопку на пульте. Жужжал электронный сигнал (зум), из углубления напротив лица больного выскакивал боек, своего рода мини-таран с округлым стальным набалдашником, и ударенный отлетал, садился или отшагивал на мат, в зависимости от силы удара и ударенного. Если у пациента шла носом кровь, ему давали тампон, если нет – повторяли процедуру.
– Как самочувствие? – спросили, наконец, Алешу.
– Нормальное.
– Как нос?
– Нос как нос.
– Голова болит?
– Сейчас да, а вообще-то нет.
– Прекрасно. Начнем-ка мы с троечки по шкале Битнера, а затем посмотрим, как ухудшится у нас самочувствие, и незаметно догоним до семи "бит". Договорились? Фамилия?
– Теп-лин.
– Что вы мне морочите голову. Теплин? Вас здесь нет. Следующий.
На обратном пути Алеша увидел, что очереди возле кабинетов заметно сократились, а возле двери "бойлера", из-за которой доносились клокотание и стоны, нет совсем никого.
Вопреки своему названию Днищево находилось не в долине, балке, ущелье или каком-либо еще углублении, хотя бы отдаленно напоминающем дно, а напротив, на вершине живописной горы Карапет-Даг. Не будучи населенным пунктом в обычном смысле, Днищево обладало статусом и всеми административными правами центра мнимого национального округа и одновременно заповедника. Здесь не было ни одного постоянного жителя, и многочисленные пациенты больницы или, точнее, клиники психофизической и нравственной нормализации имени Днищева, равно как и весь ее персонал, условно