новые.
— Это слезы! — сказала девушка: человеческие слезы: освободи меня отсюда!
За спиной старика стояли еще две девушки: одна в золотом платье, другая в бриллиантовом.
— Вот мой жених! — сказала девушка, подводя к старику Валерьяна.
— Знаю! Он высоко летит! может еще и не тебя возьмет!
— У меня их три… — обратился он к пришельцу, — берите любую, но только с условием… отдать ей всю душу: души у них нет!
— Я люблю серебряную! — сказал Валерьян.
Старик засмеялся.
— Убил бобра! Ну, ступайте, только выше поднимайтесь…
Валерьян взял девушку за руку, вышел из пещеры. Какая-то сила подняла их, и они полетели, обнявшись. Внизу стоял старик и, хохоча, кричал:
— Душу-то, душу потерял!..
Валерьян испугался и вдруг почувствовал, что с девушкой падает вниз, а внизу чуть виднеется море. Сердце его сжималось, как в железных тисках. «Это смерть! — подумал он во сне, — нужно сделать усилие и проснуться, а иначе умру!» Напрягая всю силу воли, чтобы задержать в себе жизнь, выпустил девушку из рук и медленно стал опускаться все ближе к земле. Старик виднелся на прежнем месте и продолжал хохотать так страшно, что у Валерьяна волосы зашевелились на голове.
— Ты уже умер! доносился голос старика, душу отдал! душу потерял!..
Валерьян проснулся. Он лежал на скале, на самом краю ее, над пропастью. Необычайно яркая луна освещала лес, горные скалы и беззвучное море у подножия гор. Из леса доносился истерический клохчущий хохот: это кричал филин.
Художнику казалось, что никогда еще он не видал такой яркой лунной ночи: светло, как днем, от деревьев простирались черные тени, каждый лист видно, и такая тишина, что посеребренный лунным светом лес стоял как зачарованный.
Валерьян пошел по знакомой дороге. Она заметно спускалась все ниже и наконец привела к узкой, глубокой ложбине между отвесных скал. По дну ложбины бежал ручей, иногда свергавшийся по уступам мелодичным водопадом. Тропинка шла над краем обрыва, а над головой высились причудливые скалы, покрытые толстыми ветвистыми деревьями.
Луна становилась все бледней и прозрачней, потянуло холодком; близилось утро.
Появился нежно-матовый просвет между двух конусообразных гор, снизу доверху заросших кудрявым лиственным лесом, и вдруг за поворотом открылась широкая, зеленая, ласковая долина. Она вся застилалась густым, как вата, тяжелым туманом, из которого высовывалась голубая голова тонкого минарета мечети. Вдали, на пригорке, у подножия зеленой лесистой горы краснела черепичная кровля серого каменного дома с крытым балконом в верхнем этаже и двумя стройными пирамидальными тополями, доросшими до кровли за время скитаний Валерьяна.
Он остановился на спуске горы и долго смотрел на свое одинокое, давно покинутое жилище.
Туман лежал низко на земле, расстилаясь белыми волнами, и вся овальная долина казалась призрачным озером, затопившим чуть заметные деревни на пригорках по краям ее. Кое-где виднелись татарские кладбища и высокие скифские камни, стоймя врытые в землю, — могилы древних скифских богатырей.
По этой дороге, которую только что прошел он, тысячелетия назад шли миллионные толпы переселявшихся народов, в поисках призрачного счастья, устилавших могилами таинственный путь свой. Быть может, здесь же будет и его могила — неудавшегося художника, слава которого мелькнула и погасла так быстро: что мог, он отдал искусству и — скромно отошел в забвенье. Талант его преждевременно угас. Почему? Что случилось с ним? Исчерпался материал? Нет. Появилось новое течение в живописи? Какие пустяки! Валерьян погиб из-за женщины, которую любил и хотел спасти от смерти. Для любимой пожертвовал он своим талантом, успехом, карьерой, добровольно бросил кисть и палитру, ибо в душе не осталось более места для вдохновения. Все силы, все чувства отнял у искусства и потратил на любовь к ней, на борьбу за ее жизнь.
Правильно ли он поступил? Конечно, неправильно. Жестоко и нечестно поступил с собой. С самой первой встречи с Наташей, связавши свою судьбу с ее судьбой, он встал на этот могильный путь. Она родилась в «темном царстве», враждебном ему.
Валерьян — выходец из мира труда и бедности, у него — наследственно сильные руки, созданные для молота и плуга, но получившие в дар от судьбы кисть и палитру. Его путь — свободный и трудный под открытым небом живой жизни, посылающей не только лучи славы, но и грозу неудач. А она — оранжерейный цветок, тянувшийся к солнцу и неспособный к жизни вне оранжереи: не освободил он ее, а оторвал от корня. Вот в чем была ошибка.
Живое лицо Наташи, фантастический портрет и какой-то им виденный сон слились в его воображении в яркий и страшный образ. Она — такая хрупкая, прекрасная болезненной красотой умирания, а он — художник ярких красок и сильных тел — полнокровный талант: как, в сущности, не схожи они друг с другом! Вспомнилось, как на их свадьбе старый друг-художник, бывший учитель его, шутливо декламировал, глядя на «молодых»:
В одну телегу впрячь не можно
Коня — и трепетную лань.
Валерьян медленно спускался с гор в безлюдную, словно вымершую долину. Из-за зеленых вершин поднималось солнце.
Туман редел и клочьями полз по лугам, как ранней весной тающий снег на полях. Все кругом казалось призрачным, принимало изменчивые, фантастические очертания: в горы поднимались полчища вооруженных людей в серебряных шлемах, с копьями и алебардами на плечах, беззвучно во весь опор летели воины на белых конях, тянулись бесконечной вереницей арбы, запряженные большими белыми быками, — словно все еще шли тени давно ушедших народов. Чудилось, что вместе с туманом могут растаять белые сакли деревни с голубой церковкой и тонким минаретом, а фантастическая вилла художника с колоннами и черепичной кровлей исчезнет, как мираж, как случайная игра света и теней в нежных лучах жемчужного крымского утра.
Весной Валерьян стоял на перроне севастопольского вокзала в тесной толпе встречающих, искал глазами Наташу. Прошли последние пассажиры, толпа стала редеть, а ее не было.
Вдруг за спиной его раздался знакомый, глубокий голос:
— Куда смотришь, чертушка?
Валерьян обернулся: перед ним стояла Наташа в дорожном костюме, похудевшая, загорелая.
Он кинулся к ней в чрезвычайном волнении.
— С каким поездом ты приехала?
— Часом раньше.
Она улыбнулась, но в глазах, странно изменившихся, слегка вышедших из орбит, было что-то новое, напряженное.
Дорогой с несвойственным ей оживлением Наташа рассказывала, что всю ночь не спала в поезде, под утро только заснула и видела его во сне.
За городом, в широкой крымской степи дул теплый южный ветер, бархатный и ласкающий, но Наташа всю дорогу закрывала лицо муфтой.
— Что с тобой?
— Мне больно от ветра, он царапает мне щеки.
— Не понимаю: такой приятный, теплый ветерок!
— Но этот ветерок сдирает мне кожу с лица, — раздраженно возразила Наташа. — Такое мученье! Надо поднять верх.
Подняли верх экипажа, закрылись кожаным фартуком, как от дождя, хотя был теплый, солнечный день.
Валерьян никак не мог понять, что такое с Наташей, спрашивал тревожно:
— Здорова ли ты?
— Совершенно здорова, но у меня зубная боль по всему телу, зуд в коже…
— Давно?
— Нет, вот только в дороге стала чувствовать. Да пустяки: пройдет! От чахотки я совсем вылечилась… вот разве карманная. Как ваши дела, Валечка?
Валерьян стал говорить о своих работах, но Наташа плохо слушала, закрываясь от ветра.
К обеду приехали в долину. Фальстаф, завидев экипаж издалека, бросился встречать хозяйку к нижним воротам участка.
Сели обедать на террасе, густо обвитой плющом.
Подавая обед, жена Ивана участливо спросила:
— Поправились, Наталья Силовна?
— Поправилась, Паша.
— Ну, слава те, господи. А что это у вас с глазами-то?
Иван кашлянул и строго посмотрел на жену.
— С дороги, видно, — перебил он Пашу. — Вам отдохнуть надо, Наталья Силовна.
Заговорил о хозяйстве, сколько чего посадил и посеял.
После обеда Валерьян принудил жену лечь наверху отдохнуть, сам проводил ее и затворил дверь за нею. Его тревожило, что глаза Наташи странно изменились, выкатились из орбит, и это придавало им трагическое выражение. А что значит зуд в коже по всему телу? Даже легкий ветерок причиняет ей боль. Не заболела ли в дороге? Часа через два он тихонько заглянул в ее комнату.
Наташа сидела за столом перед маленьким зеркальцем и внимательно рассматривала свое отражение.
— Отдохнула?
— Нет. И не ложилась: не хочется спать, кожа зудит, да что-то горло припухло. Вот здесь, внизу, около ямочки, как будто душит меня кто…
Валерьян внимательно осмотрел ее шею и не нашел никакой опухоли.
— А вот здесь, видите?
— Может быть, и припухло немножко, не знаю. Кажется, что это у тебя и прежде было…
Наташа помолчала, видимо волнуясь и собираясь что-то сказать.
— Вероятно, ерунда. Дело не в этом… С пустяками пристаю… Смешная я! Ведь я очень смешная и жалкая? Скажите правду!
Голос Наташи звучал странным волнением.
— Ничуть ты не смешная.
— Но отчего же все надо мной смеются?
— Никто не смеется.
— Нет, смеются. Когда ехала сюда, в вагоне соседи потихоньку шептались обо мне и смеялись. Кондуктора тоже подглядывали за мной, качали головами и хихикали. А, пассажиры все были в заговоре против меня. Пересела в другое купе, и там то же самое. Все от меня сторонились, говорили шепотом, взглядывали украдкой и смеялись. Потом всю дорогу следили за мной неизвестные люди… Я очень боялась их.
Наташа говорила бессвязно, прерывающимся, взволнованным голосом, не поднимая своих огромных, выпуклых глаз и дрожащими руками ощупывая горло.
Валерьян затрепетал. Что-то жуткое почудилось ему.
— Голубушка, да ведь это тебе примерещилось!
— Не понимаете вы меня, Валечка, — раздраженным тоном сказала она, словно и не Наташа это была, а какая-то новая, чужая женщина. — Разве вы не замечаете, что и здесь надо мной потихоньку смеются Иван и Паша? Отойдут в сторону, смотрят на меня и смеются.