На кровати странно, неподвижно вытянувшись, закрытая одеялом до подбородка, лежала Наташа с желтым, восковым лицом, с открытыми, но безжизненными, как бы ничего не видящими глазами. Шея и голова ее были крепко забинтованы.
Валерьян на цыпочках подошел к Наташе, тихо положил цветы к ее ногам и, наклонившись, стал смотреть в ее неподвижные глаза.
Она словно спала с открытыми глазами, а пожелтевшее, неживое лицо было, как у маленькой девочки, жалобное, словно ее обидел кто-то.
— Наташа! — прерывающимся шепотом позвал Валерьян.
— Тс-с! — зашипела на него фельдшерица, строго поднимая палец кверху и легонько потянув за плечо.
— Спит? — шепотом спросил Валерьян.
Женщина кивнула головой.
Он хотел перевести дыхание, но к горлу подкатился горячий, колючий клубок и остановился там, словно кто-то сжал ему горло.
Тогда ему стало казаться, что понемногу в этих глазах начинает теплиться жизнь: чуть-чуть дрогнули ресницы, полуоткрытые, бескровные губы сжались, восковое лицо потеплело…
Валерьян отступил, не сводя безумного взгляда с лица жены. Волосы поднялись дыбом, по спине и затылку хлынул мороз, потемнело в глазах, и художник на минуту потерял сознание.
Фельдшерица держала его за руку, встряхивала ее. поднесла к его губам ложку с лекарством.
— Выпейте это… Стыдитесь! Мужчина тоже! Она пришла в себя, проснулась… смотрит на вас.
Наташа смотрела теперь живым, сознательным взглядом, словно хотела что-то сказать.
Валерьян оттолкнул лекарство, упал на колени, прильнул к изголовью жены, не сводя с нее изумленного взгляда, горестного и радостного одновременно.
— Наташа!.. жива!.. — срывающимся голосом шептал он. Клубок откатился, растаял слезами.
Наташа закрыла веки, и сквозь длинные ресницы медленно проползли две крупные слезы.
— Ну, уходите, уходите! — зашептала фельдшерица, оттягивая Валерьяна за рукав. — Завтра утром будете разговаривать. Операция прошла хорошо. Да уходите же, вам говорят!
Больше он ничего не помнил.
Опомнился в гостинице, в своем пустом, унылом номере. Давно была уже ночь… В странном оцепенения лежал на примятом трактирном диване, одетый как был, когда вернулся из больницы. В комнату падал слабый свет от уличного фонаря. Старый, грязный, неуютный город светился тусклыми огнями.
Надел шляпу и вышел на улицу, сам не зная зачем. Осенняя ночь была темна, беззвездна. Долго, до усталости бродил по безлюдным, пустынным улицам старого татарского города. Огромный и кипучий когда-то, город давно приходил в запустение и упадок, словно былая жизнь уходила из него. Валерьян шел, быстро поворачивая из одной улицы в другую, стараясь усталостью заглушить безотчетное, беспричинное чувство гнетущей тоски. Незаметно очутился у башни Сумбеки, прошел под темным сводом древних каменных ворот, в которые, вероятно, еще Грозный въезжал при взятии Казани.
Башня Легендарной Сумбеки смутно чернела а темноте оригинальными очертаниями восточного стиля. Вспомнилась грустная легенда о несчастной татарской красавице, казалось, что Сумбека до сих пор еще томится в башне: в узких, темных нишах как бы еще сверкают из-под длинной чадры ее черные, огневые глаза. В воображении художника фантастическая княжна представлялась похожей на Наташу: ведь Черновы происходят от какой-то старинной, богатой татарской фамилии. Дикость и нелюдимость Наташи, ее странная боязнь посторонних — это атавизм затворничества мусульманских женщин. Утонченность и поэзия ее натуры, смесь ума и безумия, беззащитность и мужество, кротость и гордость — все это черты ее далеких предков. Ее лицо с правильными, прекрасными чертами и большими глазами — не монгольского, а какого-то другого восточного типа; но в Казани часто встречаются подобные лица, сохраняющие, быть может, черты древних болгар, обитавших на Волге до нашествия Батыя.
Художник фантазировал, бегая, как безумный, по улицам древнего восточного города.
Незаметно для себя очутился у подъезда лечебницы, «Так вот, собственно, куда мне надо! — с удивлением подумал Валерьян. — Нужно зайти спросить, жива ли Наташа…» Но ведь ему сказали, что ее нельзя видеть до завтра и чтобы он не беспокоился. Отчего же все-таки он беспокоится?
Взглянул при свете фонаря на карманные часы: половина двенадцатого. Все спят, и лечебница закрыта; стучаться в дверь не известно зачем, поднимать шум среди ночи, тревожить больную — нет, этого не следует делать.
Он повернул назад и опять бесцельно прошел несколько кварталов. Тоска возросла до невыносимого страдания.
В глухом, отдаленном квартале он увидел огонек в маленькой пивной на углу. В окнах двигались тени, глухо слышались голоса — мужской и несколько женских. Голоса повышались, и вдруг все их покрыл пронзительный женский визг.
Валерьян, отворив стеклянную дверь, вошел в убогое питейное заведение, состоявшее всего из одной небольшой комнаты. В пивной происходил скандал: за одним из столиков сидели три накрашенные проститутки и небольшого роста молодой человек в фуражке с кокардой. Он был пьян и стучал по столу кулаком. За буфетом стояла толстая пожилая хозяйка заведения. Все кричали. В момент появления Валерьяна чиновник размахнулся и ударил одну из девиц кулаком по щеке. Она покачнулась, схватилась рукой за щеку, сплюнула кровь и заплакала. Остальные с криками вскочили из-за стола.
Пьяный замахнулся еще раз, но Валерьян схватил его сзади за шиворот, приподнял в воздухе и бросил на пол. Фуражка с кокардой покатилась к порогу.
Все замолчали и замерли в различных позах.
Чиновник медленно встал, поднял картуз и, заикаясь, спросил пьяным голосом, пятясь к двери перед молча наступавшим на него трясущимся, страшным человеком:
— П-позвольте… собственно, по какому праву?
— А вот по такому, — вдруг рявкнул гость, сжимая кулаки и шагнув ближе. Лицо, необыкновенно бледное, дергалось, глаза сверкали.
Чиновник с замечательной быстротой юркнул на улицу, хлопнув задребезжавшей дверью. С улицы глухо слышался его тонкий, протяжный крик:
— Кара-ул!
Женщины окружили Валерьяна, и все враз, перебивая одна другую, с большим волнением рассказывали о причинах и подробностях скандала.
— Позвольте вас поблагодарить, — хрипло сказала побитая, протягивая ему руку и улыбаясь окровавленными губами. — Мы понимаем — вы хороший мужчина, порядочный.
Валерьян молча рассматривал ее припухшее лицо: когда-то оно было красивым, но теперь казалось жалким. От женщины пахло пивом и табаком.
— Я — случайно, — сказал он, разводя руками. — Не спится, вот и брожу по городу. Сна нет. — Он вздохнул и добавил печально: — Нет сна.
Все недоуменно, а потом испуганно посмотрели на него.
— Посидите с нами.
— Выпьем за интеллигенцию.
Валерьян улыбнулся.
— Нет, благодарю вас, мне обязательно нужно идти.
— Куда? Теперь два часа ровно. Все закрыто.
— В лечебницу.
Проститутки насторожились, опасливо переглянувшись.
Странный посетитель приподнял шляпу, повернулся к двери и быстро вышел из пивной.
— Не в себе, — качая головой, сказала буфетчица. — Может, какой-нибудь буйный сумасшедший, из лечебницы сбежал.
— Ужасти какие! — хором сказали проститутки. — Все может быть. Похоже, что ненормальный, а здоровый какой: как он об пол-то шваркнул!
Все засмеялись.
В это время фельдшерица в лечебнице говорила по телефону:
— Открылось кровотечение из кровеносных сосудов.
— Сейчас приеду! — был ответ. — Немедленно, того, вызовите ассистента.
Через несколько минут профессор вошел в комнату Наташи. Больная лежала в прежней позе. Бинт около шеи весь покраснел от крови.
— Носилки! — скомандовал хирург. — В операционную!
Явились доктор-ассистент и два служителя с носилками.
Наташу перенесли в операционную. Профессор, в белом халате, с засученными рукавами, вошел в высокую белую комнату, ярко освещенную электрической люстрой. Наташа лежала на длинном белом операционном столе. Ассистент и фельдшерица приготовили инструменты, зажгли спиртовку.
— Вы слышите меня? — громко спросил больную хирург.
— Слышу, — прошептали бледные губы.
— Сейчас мы будем делать прижигание. Будет немножко чувствительно… Соберите всю вашу силу воли. Вспомните всех, для кого вы хотите жить, — и будьте мужественны.
Наташа, не открывая глаз, невнятно прошептала чье- то имя, но не отца, матери, мужа или сына: она прошептала имя доктора Зорина.
Сняли окровавленный бинт. Обнаружилась страшная рана, искусно зашитая, но сквозь шов источавшая тоненькие струйки крови. Хирург быстрыми движениями пальцев что-то делал около раны, ассистент с напряженным видом, предугадывая и ловя его жесты, быстро подал ему маленький блестящий предмет.
Хирург нащупал им в ране тоненькую жилку, зацепил и вытянул ее. В тот же миг ассистент поднес к кончику жилы кусочек раскаленной добела проволоки. Запахло жареным мясом.
Врачи работали быстро, напряженно, с нервным подъемом. Они щипцами вытягивали перерезанные жилы и прижигали их раскаленным железом.
Наташа вынесла эту пытку, не теряя сознания, не издав ни единого стона.
Профессор снова зашил и забинтовал рану. Ассистент держал ее руку, наблюдая пульс.
— Спасена! — тихо сказал старик.
Ее перенесли обратно и положили в прежней позе на постель. Профессор взял бледную, бессильную руку Наташи и сам сосчитал биение пульса.
— Есть перебои и выпады… но это ничего… Главное, того, сделано. Удивительная живучесть!
— Редкий случай, — взволнованно заметил ассистент, все еще бледный от нервного напряжения. — После такой инквизиции я и сам всегда лежу два дня с головной болью.
— А как же я-то? — улыбаясь, возразил хирург. — Случается, в день несколько операций, коллега.
— У вас, профессор, стальные нервы.
— Страдалица, — прошептала фельдшерица, вздохнув. — За что такие муки?
Профессор пожал плечами.
— За грехи родителей Тяжелая, того… наследственность.