— А что именно?
— Да революция-то.
Валерьян усмехнулся.
— Она только начинается, Наташа. На что мы, художники, сгодимся ей — и сам не знаю. Между прочим, заезжал я в Петроград, продал две картины, и знаешь — кто помог? Помнишь Евсея в Виллафранке? Он теперь в Петрограде…
— Хотела бы я повидать его… Он — большевик? А ты?
Валерьян засмеялся.
— Я художник, Наташечка. Художником и умру. Большевики руководят революцией, — это их специальность, а не моя. Народ ждет от них счастья, верит в них, идет за ними, и поэтому они сильны. Если же потеряет веру, то и сила их исчезнет в тот же момент… Я-то верю, что вся сила в народе…
— А ты посмотри-ка, что за сила позади тебя стоит! — лукаво прервала его Наташа.
Валерьян обернулся: за спиной кресла стоял подросток в ученической курточке, из которой он уже вырос.
— Ленька! — радостно вскричал отец, — Ты подслушивать?!
Сын засмеялся и бросился обнимать отца.
— Гимназию без тебя закрыли, папа, а я очень этому рад: ничего не понимал тогда. Теперь в новой школе учусь. Ты большевик?
— Пока еще нет, а ты?
— Ярый большевик, — ответил Ленька, — убежденный! Мы впереди отцов идем: шкурники они, отцы-то.
— Ленька! — ужаснулась Наташа.
Через несколько дней пришла компания: Константин, Кронид, Аяров и Виола со своим аккомпаниатором, профессорского вида толстяком с густыми седыми волосами, горой стоявшими над большим, широким лбом. Все сидели за самоваром в тесной столовой маленького домика. На пианино лежали раскрытые ноты.
Наташа вышла к гостям, опираясь на длинную и тонкую альпийскую палочку, волоча парализованную ногу, левое плечо стало у нее ниже правого, а рука висела безжизненно.
— Знаете новость? — встретил ее Василий Иванович. — Виола завтра утром, наконец, уезжает.
— Правда! Получила пропуск, а главное — места в мягком вагоне на двоих, — подтвердила Виола.
Аккомпаниатор улыбнулся в седые усы.
— Собственно, поездка наша началась шуточно и неудачно. Я ведь преподаватель музыки в Киеве, занятой человек, но если проберемся на Восток — сделаем дела!
— Ну, коли большевики продержатся два месяца, то и от нас здесь ничего не останется, — задумчиво промолвил Константин.
— Слышно, с низу белые по Волге идут, города берут и старый строй восстанавливают. Под Самарой стоят, — заметил Кронид.
— По-моему, что бы там ни случилось, а помещиков больше не будет, — сказал Валерьян.
В прихожей кто-то крепко хлопнул дверью, и в столовую ввалился Крюков в старой, выцветшей, заплатанной сибирке, с отпущенной во всю грудь бородой. Седина струилась двумя прядями от усов по бороде, как пролитое молоко: не походил он теперь ни на прежнего купца, ни на недавнего офицера.
— Мы так думаем, — заговорил он, пожимая всем руки: — по двести десятин все-таки можно будет иметь.
— Откуда тебя принесло? — усмехнулся Константин.
— Где был, там меня уж Митькой звали. Вот чайку бы! — Крюков крепко уселся к столу, наливая чай в блюдечко заскорузлыми, грязными руками. — В бегах был. У знакомых мужиков скрывался. Чай, ведь, знаете, сожгли и меня в Лаптевке. Буржуй! Но, промежду прочим, некоторые мужики привечают и нашего брата: там у них «углубление» революции пошло.
— Поедем и мы в Сибирь! — предложил Константин.
— Ни за какие коврижки! Ты, Костя, как знаешь, а я здесь останусь, при фабрике. Устоят большевики — к большевикам пойду. Али они не люди? Помяните мое слово — извернусь и опять при капитале буду! — Он опрокинул стакан вверх дном, положил сверху огрызок сахару. — Покорно благодарим. Прибедниться надо. Денежки покудова — в кубышку. Видите, сибирка-то какая? А руки мои работы не боятся, голова — на плечах.
— Гляди, как бы она с плеч не свалилась, — гыгыкнул Кронид.
— Моя не свалится. Ей-бо, ребята! Чего тут? Надо выкручиваться. Не все же в нетях оставаться?
— Так это ты нарочно нищим нарядился?
— А то как же!
— Посмотрел бы кто, как мы с ним в степи встретились, — рассказывал Кронид. — Шагает в чапане, в лаптях — бедняцкий мужичонка.
— Кабы не чапан, болтался бы на собственных воротах. Смеяться нечего: чапан у меня на припасе. Может, и вам кому спонадобится.
— Вот кряж! — одобрительно улыбнулся Аяров. — Такой, пожалуй что, не пропадет.
— Дворяне погибнут: им это на роду написано. А мы еще поборемся, — продолжал Крюков. — Ведь в чем дело? Борьба, видать, затянется, — гражданская началась. Силы приблизительно равные. Еще — кто кого, вилами на воде писано.
Крюков разгладил бороду, распахнул рваный кафтан, обнаружив старую ситцевую рубаху.
— Ушкуйник вы! — смеясь, сказала Виола.
— Покорнейше благодарим. Мы люди простые, едим пряники неписаные. Но, промежду прочим, пальца в рот не кладите!
— Виола-то Игнатьевна кокетничает с тобой, а ты и ухом не ведешь, борода! — хихикал Кронид завистливо.
— Не с вами же кокетничать! — небрежно уронила Виола и обернулась к художнику: — Отчего вы приуныли, Валерьян Иванович?
— Оттого, что вы уезжаете.
Виола засмеялась.
— Кроня! Там в погребе у нас бутылка шампанского есть, распорядись-ка! — решила Наташа.
— Вот это дело!
В комнате стоял общий говор.
Наташа, сидевшая рядом с мужем на диване, положила ему голову на плечо.
— Не болит ли? — спросил он, заглянув ей удивленно в лицо.
— Болит, конечно, как всегда, но это ничего. Я рада, что ты приехал. Собрались все, кого я люблю, одного человека не хватает. Ну, да с ним все кончено: ты победил!
Вошел Кронид с подносом, уставленным шампанским, и стал обносить всех. Последний стакан он высоко поднял в руке.
— Пью за отъезжающих! Благополучного пути! Птички перелетные, пусть ваша дорога приведет вас к счастью и славе! А мы — кончаем наш путь. Разрушен дом Черновых! Черновский капитал превратился в дым. Если бы Сила Гордеич встал из гроба и увидел наше положение, — упал бы и опять умер! Ленька, ты большевик?
— Большевик! — с сияющей улыбкой ответил Ленька.
— Вот. Внуки-то Силы Гордеича куда пошли! А нам, старикам, еще надо разобраться в наших путях. Кончились вишневые сады. Беги, кто может, к дальним берегам! Ваше здоровье, Виола Игнатьевна!
Виола поднялась с места и тихо приблизилась к пианино. Музыкант сел. Она развернула ноты и показала в них что-то. Зазвучали грустные аккорды.
Острою секирой ранена береза, —
вдруг запела артистка.
В лирическом романсе слышались трагические оттенки.
Валерьян насторожился. Дрожь пробежала по его нервам. Почему-то вспомнилась Наташа-невеста, когда- то певшая единственный раз в своей жизни о сломанной березке. Долго, отчаянно боролась за жизнь, а теперь смертельно ранена в сердце: спета ее песня!
Лишь больное сердце не залечит раны.
Волной хлынул трепещущий голос. Наташа припала к груди Валерьяна: плечи ее тряслись.
— Эх, не надо бы такую песню петь! — с сожалением сказал Крюков.
Виола бросилась к рыдающей Наташе, обняла ее.
— Наташа, друг мой милый! прости меня! Ах, я проклятая. Забыла, нечаянно разбередила горе твое.
— Ничего, — успокаиваясь и вытирая слезы, прошептала Наташа. — Так это я… свою болезнь… «Березку» вспомнила… дом наш…
— Больше не буду петь! — решительно заявила Виола. — Василий Иваныч, ваш черед!
Аяров подошел к пианино, крякнул басом, нахмурился.
— Ничего веселого-то и я не захватил. Вот есть новейший романс на военную тему, больше и нот нет. «Полководца» петь не буду, спою «Забытого».
Он ревниво и завистливо взглянул на Виолу: певица, вызвавшая рыдания, возбудила зависть баса. Видно было, что он волнуется, собираясь затмить успех Виолы.
Запел сдержанным, бархатным басом романс о забытом на поле сражения, смертельно раненном воине.
В деревне, в бедной хате ждут его возвращения жена и сынишка.
Не плачь, сынок! Приедет скоро тятя,
На радостях я пирожок горячий испеку.
Трогательно, искренне прозвучали простые слова.
Постарался Василий Иваныч: не хотел дать спуску Виоле.
Теперь Валерьян выскочил из-за стола и быстро ушел в соседнюю комнату. Была ли причиной жизненная тема романса, быть может, напомнившая ему пережитые картины войны, или оказалось все это близким его переживаниям, когда он и сам лежал, оглушенный «чемоданом», в халупе в то время, когда его, быть может, ждали жена и сын, — но слезы неудержимо хлынули из глаз его. Затворившись в темной комнате, он дал им волю.
Перестарались певцы, состязаясь друг с другом. Долго пел еще Василий Иваныч. Когда Валерьян успокоился и вышел, гости толпились в прихожей, собираясь уходить.
Валерьян уговаривал гостей не уходить.
— Первый час! — возражали они. — Засиделись!
Наташа шепнула ему на ухо:
— Попроси у Василия Ивановича его фотографию!
— Обязательно завтра утром принесу, — отозвался Аяров.
Марья Ивановна торопила Наташу поскорее лечь в постель.
— Переутомилась! — тихо сказала она Валерьяну, — Никогда так долго не сидела!
Ночь была тихая, теплая. Валерьян пошел проводить гостей.
Шли попарно по пустынным тротуарам Старого Венца. Валерьян шел с Виолой, позади всех плелся Кронид.
С пожарища тянуло гарью.
— Не ходите далеко! — говорила Виола. — Еще патруль встретите, а у вас нет пропуска. Расстанемся! — она высвободила руку из-под его руки.
— Зачем ты… вы… уезжаете?
Виола вздохнула.
— Вы не любите меня, Валерьян. Я в этом убедилась… А кроме того, когда увидала Наташу, сердце мое содрогнулось. Жаль ее. Ведь она совершенно беспомощна, а вы — единственная ее опора! Ну, представьте себе, если бы вы даже полюбили меня и бросили жену: истерзали бы себя, меня и ее!
— Прежде вы говорили иначе.
— Прежде она любила другого… а теперь он, кажется, покинул ее. Она жалости вашей просит, разве не видите? Я не представляла себе всего. Да и вы ее любите. Не будет вам счастья, если б вы вздумали бросить Наташу в таком положении, только из мести, из самолюбия. Это было бы чудовищно! Непохоже на вас. Я любила вас, но не встретила серьезного чувства. Ведь есть же и у меня гордость! Да и до счастья ли теперь? Расстанемся. Вспоминайте иногда вашу маленькую Виолу… которая…