е ханым и давние жители площади Адема Деде в полном восторге. С того момента, как Бюлент поднял жалюзи и включил газовые горелки, а Айдын получил суточный запас бубликов, который ему доставил маленький японский микроавтобус, пожилые женщины слетаются сюда, словно скворцы, чтобы полюбоваться на искусство, почитать друг дружке стихи, а потом поспешно разойтись, шурша платками, как только заскрипит входная дверь. Лефтерес сидит в чайхане с открытия вопреки своей привычке и смотрит за реакцией читателей, купаясь в лучах славы и одобрения.
— Разумеется, сложность заключалась в том, чтобы использовать стиль Аттара[115] в контексте памфлета, — вещает Лефтерес за утренним чаем своим коллегам.
— Может, я что-то пропустил в классе, но не припомню в его «Беседе птиц» слов «Сосет грузинка член ослиный», — хмыкает Бюлент, собирая пустые стаканы. Он единственный из всех, кто не одобряет памфлет. Георгиос Ферентину идет вразвалку от дома дервиша. — Эй, Георгиос! Что думаешь о памфлете Лефтереса?
Лефтерес хмурится, он хотел сам с гордостью продемонстрировать свое творение. Георгиос явно озадачен. Тогда Бюлент сует ему в руки копию памфлета, которую Георгиос просматривает и отодвигает от себя.
— Очень здорово. Мастерски написано.
Не успевает Лефтерес дождаться очередной похвалы, как встревает Бюлент:
— Чай или, может, кофе с утреца, а, Георгиос-бей? Мне кажется, вы немножко расстроены, мой кофе сможет вас взбодрить.
— Это все потому, что он видел вчера вечером Ариану, — говорит отец Иоаннис. — Она приходила ко мне на всенощную.
— Не просто видел, — говорит Георгиос Ферентину. — Я ей позвонил. Говорил с ней. А сегодня мы встречаемся. В ресторане.
Теперь Лефтерес с его памфлетом отходят на второй план.
— Тогда ты пропустил все, что было тут вчера ночью, — говорит Бюлент. — Этого парня Хасгюлера забрали. — Он зазевался, стаканы переворачиваются, и ложки летят на землю. — И это была не полиция. Уж не знаю, кто эти типы, но они действовали молниеносно, выскочили из фургона, схватили его, запихали в фургон, закрыли двери и уехали. Прямо тут!
— Что? — переспрашивает Георгиос Ферентину. От новости его голова прояснилась лучше, чем от любого кофе. — Кого забрали? Зачем?
— Ну, этого парня, который видит джиннов, — говорит Константин.
— Недждета Хасгюлера? Что произошло? Это очень важно.
— Вообще-то я сам не видел, — объясняет Бюлент. — Единственный, кто видел своими глазами, тот глухой мальчишка.
— Он не глухой, — перебивает его Георгиос, а греки хором добавляют: «У него проблемы с сердцем». — Если Джан видел это, мне нужно с ним поговорить.
— Ой-ой-ой, подождите-ка, — ворчит Лефтерес. — Я только что написал гениальный памфлет, не только остроумный, но и красивый, чтобы отвлечь внимание турков от греков, и тут один старый одинокий грек собрался на встречу с девятилетним турецким мальчишкой. Нет, нет и еще раз нет.
— Ты не понимаешь, это очень важно! — кричит Георгиос. — Возможно, на кону национальная безопасность!
Но Лефтересу удалось-таки переключить всеобщее внимание на свой памфлет, он увидел молодого человека в дорогой кожаной куртке с большой сумкой на плече, который фотографировал памфлет на цептеп.
— Готов поклясться, это один из моих фанатов, которые организуют фанатские группы и сайты.
Бюлент все еще не впечатлен ни памфлетистом, ни его произведением и, ставя пустой стакан на поднос, тихонько спрашивает:
— Национальная безопасность? А мне можно рассказать?
— Я считаю, что господин Хасгюлер и остальные пассажиры того злосчастного трамвая были намеренно инфицированы нановеществами, ответственные за этот эксперимент мониторили происходящее с помощью роботов-разведчиков, а теперь их увезли, чтобы непосредственно наблюдать, успешно ли все прошло.
— Какой еще эксперимент? — спрашивает Бюлент.
— Эксперимент по искусственному формированию веры.
Рот и глаза Бюлента расширяются, но он так и не успевает ответить, поскольку дверь открывается со стуком, и грузинка собственной персоной срывает памфлет. Она орет на фотографа. Ее слова практически неразличимы, они утонули в крике, но интонация вполне ясна. Молодой человек пятится, бормоча извинения. Но это была только репетиция.
Она несется через площадь Адема Деде, поскальзываясь на булыжниках в своих тапочках на плоской подошве. На ней леггинсы до середины икры и широкая желтая футболка, в ушах качаются и поблескивают вычурные серебряные серьги из нескольких ярусов, похожие на пирамиды. Она накрасилась для выхода на улицу.
— Вы плохие, плохие! — кричит она с сильным акцентом на скверном турецком. — Что за плохие вещи вы говорите? Я бедная женщина, много работаю и никогда не говорить плохих вещей. Я приехала в Стамбул, чужой город, чужие люди, нет язык, но я много работаю и никогда не говорить плохих вещей про никого. А вы называть меня потаскуха и грязная, вы называть меня грязная грузинская потаскуха. Плохие вещи! Посмотрите на себя, вы старые, вы храбрые, когда вы вместе. Прячетесь как ребенки за матери юбку! За лист бумаги. Не можете сказать в лицо? Нет, надо прикрепить лист бумаги ночью, когда никто не видеть! А ты на себе посмотри! Священник! Поверить не могу! Я бы думать такое от мусульман, но христианы! Я хорошая женщина, много работаю, что я вам сделала? — Ее ярость превращается в слезы. Это стыдно. Георгиос не может смотреть ей в лицо, но и отвести глаза не в силах. Грузинка резко ударяет заламинированным листом по столику. — Я не неграмотная. Я могу прочитать «Роксана потаскуха». Вы плохие люди. Говорите такое о бедной женщине, которая одна в незнакомом городе. И вы тоже, отец. — В конце концов слезы и слова заканчиваются, остается только гнев, унижение и достоинство. Она отворачивается, но на середине площади разворачивается и кричит с надрывом, обращаясь ко всем балконам и закрытым ставням: — Уроды!
Она закрывает дверь за собой с легким щелчком.
Есть какая-то особая османская манера держаться, думает Аднан. Уверенность, прямая спина, но при этом гибкость и легкость. Он часто видел такую выправку в семьях потомственных офицеров, которые понимали, что страна всегда будет в них нуждаться. Кадира можно узнать с первого взгляда, когда он появляется в залитом солнцем холле Озера. Прямой, элегантный, непринужденный.
— Ты опоздал, — говорит Кадир. Никакой тебе чуши про Драксоров и стихию земли.
— Ты, наверное, видел в новостях, что произошел «инцидент». Я выяснил, что это значит.
— Мог бы позвонить. Если Кемаль уже подготовился…
— Нет. Транспорт от Босфорского моста отводили на мост Султана Фатиха. Кемаль застрянет там в пробке.
Аднан не мог позвонить. Он вообще не мог сделать ничего, кроме того, что уже сделал. Он до сих пор видел, как красиво эта машина переворачивается в воздухе, словно спортсмен, прыгающий с вышки. Он еще долго будет видеть это. Кадир слегка двигает пальцами, словно фокусник, и невесть откуда между ними появляется маленький пластиковый пузырек с нано.
— Как эта штука подействует? — спрашивает Аднан.
— Это лучшее, что у них есть на сегодня. В среднесрочной памяти возникают дыры, которые заполняются всяким мусором, псевдовоспоминаниями, ненастоящими воспоминаниями. В теории система пошатнется так, что никто уже не сможет сказать, что реально, а что стало результатом приема нано.
— В теории.
— Ну, такие штуки не протестируешь на добровольцах. Приходится доверять разработчикам.
— Во сколько тебе обошлись разработчики?
— В восемь штук евро.
— За непроверенный продукт, который используется впервые. Хотелось бы, чтобы он при этом кого-нибудь не убил. Даже нет, не кого-нибудь, а Кемаля. И не превратил его в психопата или в овощ с ошметками мозга.
— Теперь тебя угрызения совести мучают, Аднан. Это деньги. И всегда так было. Рынок открылся двадцать минут назад. Ты собираешься это сделать или нет? — По волшебному мановению пузырек исчезает, а потом снова появляется.
— Давай, — говорит Аднан, берет пузырек и сжимает его в кулаке. Пузырек все еще здесь, плотно прижат к линии жизни его правой руки, когда он выходит из лифта и совершает короткую прогулку, здороваясь по дороге с коллегами, в кабинет к Кемалю. Кемаль сидит за кофейным столиком, перед ним чайное блюдце, а рядом маленький пузырек с веществом, которое поддержит в течение рабочего дня. Это утренний ритуал — чай и нано. За стеклом Денежное дерево переливается огнями, словно дерево в райских кущах.
— Я бы не отказался выпить чаю.
— Ты же не пьешь чай.
— Сегодня особый день.
— Это точно, мать твою. Чай для господина Драксора.
Это растворимый чай, моча в порошке. Аднан не пьет такую дрянь, но времени, пока Кемаль ходит за чайником, достаточно, чтобы подменить пузырек. Разжать ладонь и снова сжать. Готово. Так просто. Он берет красный с серебряным пиджак из шкафчика. Цептеп на ухо, а лазерную пишущую головку в сантиметре перед правым глазом — финальный штрих. Айше права: аксессуары — главное в наряде. Аднан аккуратно кладет украденный пузырек в карман.
— Полагаю, ты попал в пробку на Босфорском мосту, — говорит Кемаль, включая чайник. — Что это было? Какая-то старушка решила, что оставила газ включенным, и развернулась на сто восемьдесят градусов?
— Нет, это было самоубийство.
— Блин.
— Парень съехал с моста, вернее, вылетел за ограждение.
— Ты это видел? — Кемаль размешивает сахар, кристаллики крутятся на дне стакана.
— Я велел ему это сделать. Я и еще пятьдесят человек. Мы стояли и орали «Давай!». И он это сделал.
— Блин… — снова повторяет Кемаль. Он ставит чашку на кофейный столик рядом с пиратскими нано Кадира. — Блин…
Но Аднан уже больше не в офисе Озера. Он уже и не на мосту, не смотрит, как колеса красной «тойоты» крутятся в воздухе. Он в Каше, в самом конце лета, на отцовском гюлете.[116]