Деревенские говорили, что сделали это пришлые, чужаки с островов, что лежали южнее пролива. Возглавляемые епископом воины разрушили храм, выкопали алтарный камень и даже хотели увезти его с собой, но потом решили не отягощать лошадей, и попросту столкнули его вниз, в сторону моря, понадеявшись, что черный алтарный камень сам скатится до воды - а он не стал.
Тому минуло уже лет двести, и о разрушении храма в деревне помнили едва-едва, не таили обиды на чужаков. Все деревенские были приняты в лоно Церкви Сотворивших, но вспоминали о том, кажется, раз в год. До ближайшей часовни был день пути, и крестьяне не слишком-то утруждали себя походами в нее, особенно осенью и зимой, когда ледяной хлесткий ветер грозил заморозить на месте любого дурака, опрометчиво оказавшегося на открытом пространстве.
Сидя с учениками вокруг алтаря, Шаннай мечтала о том, как они восстановят храм Господа. Вернут на место священный камень, возведут стены и смогут отправлять старые обряды. Смешно, но в этой деревушке о древних ритуалах помнили больше, чем в Шамии. Местные путали обряды Церкви Сотворивших с обрядами Господа, и без помощи священника едва были способны разобраться, что откуда пошло. Шаннай этому радовалась, без устали расспрашивая старых рыбаков о старых обычаях. Слово к слову, строка к строке, заполнялись последние чистые листы в ее единственной книге, листы пергамента, предназначенные для новых рецептов травяных составов и мазей.
- Старые боги оставили нас, - говорил старик, пригревшийся у камней очага. После того, как Шаннай вылечила ему суставную хворь, мешавшую плести сети, он стал поразговорчивей, чем до того. - Ушли, отвернулись. Пришли новые боги, сильные. Все равно как замок на севере - кто его только не захватывал, пока конниг Ильдинг не сел там со своей дружиной...
- А что за старые боги, дедушка Хольв? - Шаннай брала мозолистую руку старика, изломанную болезнью, втирала горячую мазь в распухшие суставы. - Какие они были?
- Жадные, - подумав, сказал дед. - Чтобы хоть что-то попросить, надо было многое делать. На каждый срок свое. Чтоб тепло было, чтоб шторм не буянил, чтоб косяк на север не ушел. Все просить приходилось...
- Как просить?
- Говорят, по-разному. Петь, хвалить, а то своими руками личину вырезать и к ней приносить... всякое, - поджал губы Хольв. - Бывало, что скотину резали, птицу, когда помельче что, а то и случалось... Еще вот травы собирали, на юге, в горах. Особенные, говорят, травы. Кто выпьет, тот богов увидит и говорить с ними сможет. Но кто часто пьет, тот недолго живет.
- Что ж за трава такая чудная, дедушка Хольв?
- Да кто ж помнит-то, не надо оно уже. Тебе, конечно, то занятно, ты ж травница... а спроси Эльву, она меня годков на десять постарше, может, припомнит?
Когда Шаннай поняла, что в этой деревне они больше ничего не узнают, с ней ушло трое. Редига и Хелига остались - собирались выйти замуж за рыбаков. Плакали, благодарили за науку, говорили, что будут караулить руины храма и учить всех, кто захочет, истинной мудрости. Шаннай не звала их с собой. Обе ученицы уже превзошли все, чему знахарка могла их научить - так пусть лечат и передадут хоть детям память об истинном Господе.
Чем дальше к северу, тем лучше помнили литиды былые времена - словно зараза беспамятства расползалась с Сеорийской равнины. Накопленные за год с лишним монеты Шаннай и трое ребят потратили на пергамент, пусть и самый дешевый, на котором писать можно было лишь однажды, в последний раз соскоблив чужие заметки. Зато его было много, а узнано - еще больше, и пуще смерти женщина боялась, что забудет хоть что-то.
Десять лет пути - они приходили в деревню в начале осени, когда больше всего нужны были рабочие руки, а уходили в середине лета. Двоих учеников забрала дорога. Рябой Гуннад охранял имущество от разбойников, да там и полег. Фредиг заболел желтой лихорадкой во время вспышки мора, и велел остальным уходить без него.
На крайнем севере, там, где недалеко уж было и до предела мира, Шаннай и единственного, оставшегося с ней - рыжего Сигберта, - пригласил в свой замок конниг Арнульф.
Низкое строение, которое в оставшейся только в памяти Шамии назвали бы сараем, здесь считалось завидным укреплением, служило приютом двум сотням людей - и коннигу, и его семье, и его дружине, работникам, их женам и детям. Люди ели и спали вместе с собаками, могучими псами, холкой достававшими Шаннай до плеча, и по рассказам - способными одним движением пасти перервать глотку волку.
Под стать своему жилью оказались и конниг с супругой - полудикие, неотесанные, надежные и основательные. Поглядев на их лица, Шаннай подумала, что давно уж не видала настолько чистой крови первого племени, а потому оба были высоки, статны, светловолосы и с серыми глазами, в свете плошек с салом, отливавшими серебром.
Конниг Арнульф долго расспрашивал Шаннай и Сигберта о странствиях, а еще больше об изысканиях, потом позвал их в свою спальню, попросил - не приказал, попросил только - показать книгу и пергаменты. Смотрел, не касаясь корявым жестким пальцем, непонятных ему букв, потом по слогам разбирал записи на общем наречии.
- Вы будете учить моих детей, - сказал он.
Шаннай посмотрела на него - огромного, словно белый медведь с пределов, на шкуре которого стоял Арнульф, потом на его супругу, молчаливую и державшую палку, которой прогоняли с дороги псов, словно копье. Оглянулась на Сигберта, тот радостно улыбался, но ждал решения матушки.
- Буду, конниг. Храни тебя истинный Господь!
1. Собра - окрестности Собры
- Мы въезжаем в предместья, Клариче!
Кларисса Эйма оглянулась, улыбнулась мужу и кивнула. Пора спешиваться и прятаться в карету. Даме, которая хочет потрясти столицу своей изысканной утонченностью, негоже появляться в столице верхом - в мужском платье, в мужском седле. Увы, Собра - не Эллона, и тем более уж не Алларэ, здесь свои порядки. Кларисса знала их лучше многих прочих. Казаться - важнее, чем быть. Выглядеть - важнее, чем являться. Раздолье для авантюристок и куртизанок, готовых притвориться великосветскими дамами и подняться на самый верх.
Мутная вода Сойи позволяла выловить любую рыбку по вкусу, даже самую крупную. Главное - знать, где и как ловить, какую наживку забрасывать у какой излучины. Все правила рыбалки в столице Кларисса Эйма, воспитанница мэтра Тейна, а ныне благородная дама и супруга къельского владетеля, помнила наизусть.
- Мама, мы уже начинаем глупеть?
- Да, Ханна. У нас есть примерно час, - кивнула Кларисса.
Падчерица звала ее мамой с того дня, как отец Ханны назвал Клариссу супругой. Поначалу женщину это удивляло и немножко пугало, между ней и приемной дочерью было всего-то десять лет разницы, и в дочери Хельги от первого брака Кларисса видела скорее уж младшую сестру, которой у нее никогда не было. Но Ханна сказала - "поздравляю, матушка!", и наклонила голову, чтобы поцеловать ее в щеку; так и повелось.
Ханна надула щеки, выпятила и без того пухлые губы, округлила глаза. Кларисса не сдержала глупый смешок. Падчерица, необыкновенно красивая девушка, вдруг стала похожей на пустоголовую дуреху с огромными и пустыми глазами сытой коровы. Немного сутулости, которая так портит высоких и статных девушек, слишком расслабленные плечи, и вот - извольте обмануться, безмозглая северянка, как их изображают в центральных землях: светловолосая, полнотелая, с румянцем во всю щеку.
Хельги огорченно покачал головой, потом хмыкнул. Кларисса подмигнула мужу, посмотрела на него, и вновь, в десятитысячный уже раз, подумала, как любит его и до чего же он красив.
Многие ее не поняли бы. На первый беглый взгляд Хельги Эйма казался невзрачным. Скучное худощавое лицо с неправильными чертами, узкие плечи, неловкие движения. Многие, слишком глупые, чтобы приглядеться к владетелю Эйма, считали его пустым местом. Кларисса думала о нем так минуту-другую, а потом влюбилась - впервые в жизни, раз и навсегда. В него нельзя было не влюбиться. Под невыразительной серой дымкой, окружавшей владетеля Эйма, скрывалось настоящее чудо. Улыбаясь, он становился удивительно красивым, а действуя, обнаруживал себя настоящим мужчиной. Надежным, сильным, разумным.
И - последним штрихом - взгляд, которым он смотрел на жену. Кларисса помнила сотни, тысячи мужских взглядов. Жадных, восхищенных, жаждущих и требовательных, умоляющих и стремящихся подчинить; но только одно лицо действительно освещалось изнутри, когда Кларисса улыбалась, смотрела на него или тихонько касалась плеча.
- Мне нужна ваша помощь, господин...
- Эйма, Хельги Эйма, - он уже поднимал ее в седло. - Куда вас доставить? Вы в опасности?
- Да. Дело короля! - выпалила она, оборачиваясь через плечо, и не веря, что этот серый невыразительный человечек утрудит себя хотя бы минимальным риском.
- Я рад служить его величеству, - скучно сказал незнакомец, встретившийся ей на зимней къельской дороге. - Но я буду рад помочь вам.
- Отвезите меня на постоялый двор. Мне нужна свежая лошадь.
- Вас преследуют, - сказал къелец, накрывая ее плечи своим меховым плащом. Это не прозвучало, как вопрос. - Мы переночуем в моем замке, утром я провожу вас... куда потребуется.
- Вас послал Реми? - не веря своему счастью, спросила Кларисса. Кто еще согласился бы помочь ей?
- Разве нужно служить герцогу Алларэ, чтобы помочь даме, оказавшейся в беде? - кажется, владетель Эйма слегка удивился; вполне искренне, не напоказ.
- Я не дама, - сказала Кларисса. - Я... служу королю.
Прозвучало удивительно глупо, и в другое время женщина не позволила бы себе произнести подобную чушь, но за спиной она чувствовала не только теплое дыхание нежданного спасителя, но и ледяную ненависть погони. Она загнала коня, пытаясь удрать, и осталась ночью на дороге над трупом лошади, с одним только кинжалом в рукаве - против пятерых или шестерых мужчин.