Фиор щелкнул по латунному кончику пера, оно закрутилось, разбрызгивая последние чернила по столешнице. От этого было неприятно: неопрятность тоже признак лени.
"Ты - никто!" - эту истину он выучил прежде, чем начал ходить. Никто, королевский бастард с усеченной материнской фамилией, признанный отцом лишь на десятом году жизни. Не имеющий прав ни на что, всецело обязанный отцу за милость, не позволившую ему умереть до совершеннолетия. Управляющий королевским поместьем - должность впору для простолюдина или мелкого владетеля, но и это - милость, милость, незаслуженная и слишком роскошная для пустого места, плода давно забытой страсти...
Потом была королева Астрид, обращавшаяся с подростком, словно с крестьянским сыном - да и то, редкий крестьянин стерпел бы подобное обращение, не схватившись за полено или вилы; но Фиор уже знал, что должен принимать все ядовитые замечания, щипки и оплеухи молча и с поклоном. Такова была воля отца, и сын выполнял ее неукоснительно. Тринадцатый год, на который пришлось рождение Элграса, был одним из самых черных в его жизни - беременная королева пять девятин провела в Эноре, и каждый день заставляла Фиора прислуживать себе; он научился уворачиваться от летящих в голову ваз и башмаков, но не смог понять, чем провинился перед женой отца.
Называя сына в лицо безродным ничтожеством, король Ивеллион при том зорко следил, чтобы первенец не сходился с низшими; единственный, с кем ему было позволено подружиться, был Эмиль Далорн - но тот с семнадцати лет служил своему герцогу, и все реже и реже заглядывал к другу детства.
Много позже Фиор узнал, что год после тринадцатилетия определяет будущее детей золотой крови, во многом закладывает и характер, и судьбу... узнал - но смелости взять на себя всю заботу об Элграсе не хватило. Все сделали другие.
Теперь на его плечах лежало герцогство и регентство - Элграс вполне определенно высказался о том, кого хочет видеть своей опорой до самого совершеннолетия. Ассамблея еще не собиралась, ибо герцог Гоэллон не вернулся, но Фиор прекрасно понимал, что и отказывать брату бесполезно, переупрямит, и подобного права у него нет. Это опять было бы бегством, трусостью и позорным служением демону бездействия.
Герцог Алларэ не мог злиться ни на Реми, сделавшего из него посредника между собой и Скорингом, ни на Элграса - только на себя самого; и он знал, что даже эта злость глупа и постыдна, потому что нужно стиснуть зубы, сжать кулаки и делать все, что должен; забыв прошлое, переступив через оковы дурных привычек и чувства собственной беспомощности. Переступив через все, что мешает исполнять свой долг. Так, словно родился в день, когда Реми назвал тебя герцогом.
Только, наверное, придется нанять секретаря, у которого проклятые слова, на которых дергается перо, будут получаться сами собой. Мальчишку семнадцати лет от роду, чем-то похожего на Алессандра Гоэллона, еще не узнавшего, что он - будущий герцог Эллонский...
Фиор взялся за доску с чистой тканью и принялся писать мэтру Тейну.
Подошедший неслышно Реми заглянул через плечо, удивленно хмыкнул.
- Зачем вам? У нас довольно младших, умеющих писать чисто и быстро, и каждый будет рад.
- Я знаю, - кивнул, не отрываясь, Фиор. - Так мне будет удобнее.
- Как скажете, господин герцог. Желаете ли вы выслушать новости?
- Желаю.
- Никаких новостей. В столице все спокойно, Эйк по-прежнему молчит, записи Скоринга непонятны никому, кроме казначея.
- Жаль...
Уезжая из Собры, герцог Скоринг отдал Яну-Петеру Эйку странную тетрадь, принесенную оттуда же, откуда оружие и кольчуга. Тонкие хрустящие листы были нанизаны на металлическую спираль и защищены обложкой из гибкого черного материала. Почти все они были исписаны крупным четким почерком, по которому можно было сразу определить, что писавший - благородного происхождения, но из военных, пренебрегающих каллиграфией. Там были расписаны по седмицам, вплоть до конца зимы, конспекты новых указов, которые необходимо было принять.
Половина казалась полной чушью, половина - хорошим способом вконец развалить страну; но назначенный казначеем Гильом Аэллас вцепился в проклятую тетрадь, словно в святыню и требовал неукоснительного соблюдения всего распорядка. При этом попытки получить объяснения оказались бесплодными. Обычно умевший выражаться четко и ясно Гильом, пытаясь прояснить суть загадочной системы реформ, нес такую околесицу, что у Фиора, полжизни потратившего на изучение связей между политикой и делами хозяйства, начиналась икота. Господин казначей Аэллас напоминал немого блаженного, которому явились Сотворившие и открыли некую великую тайну, но поделиться с окружающими он ей решительно неспособен. Гильом даже не мог внятно объяснить, что именно дурного случится, если наплевать на черную тетрадь и забыть о ее существовании - но что это будет конец света для Собраны, он повторял раз за разом; Фиор предпочел поверить и не рискнул проверять, прав ли Аэллас. Лавина уже неслась с горы, и никакие заборы не могли ее остановить...
Ян-Петер Эйк отказался сообщать хоть что-нибудь касательно планов своего покровителя. Он предпочел сидеть в Шенноре и отмалчиваться, благо, его-то пытать никто не собирался - впрочем, это вышло бы не только против чести, но и без пользы. Эйк был из тех, кто умирает, но не выдает того, что обязан сохранить в тайне. К тому же Реми подозревал, что и рассказывать бруленцу не о чем; похоже было на то, что Скоринг обошелся с бывшим главой тайной службы ненамного лучше, чем с остальными.
Фиор закончил письмо, присыпал его песком и прошел к бюро за футляром. Реми сидел на подоконнике, опершись затылком о цветное стекло. Родич выглядел довольным и счастливым. Вернувшись на свой прежний пост, он теперь был занят с утра до ночи, а точнее уж - с ночи до утра, возрождая тайную службу его величества после недолгого, но похожего на стихийное бедствие засилья сперва герцога Скоринга, а потом Эйка. Если оба и понимали что-то в том, как она должна работать, то следов этого понимания Реми обнаружить не удалось; по большому счету, оба последовательно заставили часть агентов работать на себя - выслеживать, собирать нужные сведения и готовить показания для арестов, на все прочее же не обратили внимания. Ни цензура, ни борьба со злоупотреблениями среди чиновников, ни проверка работы городской стражи при недолговечной новой власти не осуществлялись вовсе; что уж там говорить о преемственности, поиске и обучении новичков...
Реми вернулся к делу, к которому был пригоден лучше всего; увечье не могло помешать ему исполнять свои обязанности. Фиор вздохнул с облегчением, увидев, что Сорена глава тайной службы назначил своим секретарем - в ежедневном общении со вздорным и вспыльчивым юношей было мало радости... и едва не утратил дар речи, услышав, что Реми вполне всерьез рассчитывает увидеть того своим преемником на посту; правда, лет через двадцать, что внушало облегчение. Может быть, к тому времени господин Кесслер образумится и успокоится.
- Фьоре, когда вы назначите наследника? - с этим вопросом Реми обращался уже в седьмой раз.
- Когда пойму, кто может им стать.
- Да назначьте же хоть кого-нибудь! Неровен час, случится с вами что-нибудь - и кто возглавит дом?
- Я назначу вас, Реми, - вполне серьезно пообещал герцог Алларэ. - Во-первых, наследником вы быть можете и по обычаю, во-вторых, я не собираюсь следовать всем обычаям.
- Это я помню, - взгляд блеснул злой зеленой молнией.
- Вы можете считать меня предателем или изменником, но вы сделали меня герцогом, и пока я герцог, варварства я не допущу, - отрезал Фиор. - Как в Скоре больше не сжигают ведьм, так в Алларэ больше не будут убивать тех, кто привез тело мертвого воина.
Реми промолчал; слишком хорошее у него было чутье, чтобы не распознать заранее, к чему скатится разговор: к выяснению, кто именно виноват в смерти Рене, а позицию своего герцога предшественник если и не знал дословно, то мог догадаться по тому давешнему разговору, когда порой забывавший о границах и правилах Алессандр бросил Реми в лицо: "Это вы виноваты и никто больше!", а Фиор не стал его одергивать. Вместо того обоим пришлось усмирять Сорена и Алессандра, едва не вцепившихся друг другу в глотки: Кесслер не мог спокойно слышать ни одного резкого слова в адрес своего кумира, а младший Гоэллон до того не любил врать, что слишком часто резал по-живому. Юноши перессорились на целых три дня; помирил их тихоня Андреас, который, оказывается, умел быть и не таким уж тихоней. Досталось обоим вровень - и за неподобающее поведение при старших и в их адрес, и за бездумную готовность расплеваться с другом вместо того, чтобы понять его.
Фиора порой посещал соблазн выбрать наследником именно Андреаса, но такого фокуса родственники и вассалы не поняли бы. К большому-большому сожалению господина герцога Алларэ, которому слишком уж часто казалось, что бывший лекарь, в одночасье возведенный в достоинство благородного человека - единственный, на кого можно не только во всем положиться, но и чьим суждениям в сложных моральных вопросах можно доверять больше, чем себе самому...
Только вот нельзя было полагаться на другого, жить его умом.
- Женились бы вы уже, - вздохнул Реми. - И вопрос бы решился сам собой.
- На ком же? - жениться рано или поздно придется, конечно; выгодная партия, интересы герцогства и страны, тому подобные соображения...
Фиор размышлял об этом с цинизмом, который удивлял его самого. Он не сомневался, что у него хватит терпения и порядочности, чтобы быть к супруге добрым, но - едва ли более того. Ему нужна была одна-единственная женщина, которая умерла, потому что у господина Ларэ не хватило дерзости отнять ее у собственного отца. А как просто было - влезть в окошко, оказаться на пару с девицей Агайрон в положении, достаточно двусмысленном для того, чтобы ее благонравный батюшка увидел единственную возможность спасти честь дочери... Мио бы помогла; но обоих он потерял.