— Ульи?
— И ульи и пчел. Поштучно.
— Так. А еще чего тебе надо?
— Еще хотел насчет собаки. Правда, у тебя сучка пропала в лесу и одичала, как ты, спарилась с волком?
— Сам ты одичал, Беркут. А я не дичал, не спаривался ни с кем. На хлеб вот чуть-чуть зарабатываю.
— Ты расскажи про собаку-то, Федьк, надо мне. За этим пришел.
Монах обернулся, поглядел на него недоверчиво, и Яка удивился, какие у него холодные глаза. Маленькие, рыжие, выглядывают из-под бровей, как собаки из-под крыльца, и будто только и ждут, чтобы выскочить оттуда и цапнуть побольнее.
— Правда, — сказал он, продолжая возиться с дратвой. — Потерялась на другой год после затопленья. Лево ухо мечено: кружок вырезан вверху, дыра. А с волком видал ее прошлой весной.
— Как же ты узнал ее, дырочку в ухе разглядел?
— Дырочку! В мать она, лапы передние в белых носках. А зачем тебе?
— Значит, надо. — Яка встал, надел варежки и пошел к двери. — Прощай. Приятно было покалякать. Как меду напился. Че-ерт угрюмый!
— Ты больно веселый!
Яка хлопнул дверью, прошел мимо знавшей его старой Дамки, сидящей у крыльца, — рослая, серый волчий окрас, передние лапы в коротких белых носках. А у той носков вроде не было. Или не заметил в траве, не разглядел?
До сих пор точила вина за Сокола, не давала покоя. Неужто же напрасно он его убил, неужто по ошибке?
Солнце било ему в лицо, в глазах рябило от сверкающего снега, и он шел, наклонив голову и сдвинув брови.
Покоя не было и из-за Зойки, которая со своей школой приходит после первых петухов, и от нескончаемых дум, подстерегающих его одиночество. Со Степаном он то ругался, то мирился и не доверял ни ему, ни тем более невестке, этой очковой змее, которая людей судит, а сама ребенка родить не может четвертый год.
Степан занимал одну половину старого кирпичного дома, во второй жил совхозный директор Межов с матерью.
Встретить его, заслышав стук двери, вышли оба, и Степан и черномазая, как цыганка, очкастая его половина. Вернее, четвертинка рядом с краснорожим и большим, как омет, Степаном. И вроде не маленькая, тонкая только.
— Раздевайтесь, Яков Васильевич, проходите, — пригласила она. — Я сейчас приготовлю горячего чая.
Это уж так, вина тут не жди. И отцом не назовет свекра, грамота не позволит.
— Не обязательно, — сказал Яка, топчась у порога. — На минутку я, насчет Зойки поговорить.
— Раздевайся, раздевайся, не привередничай, — сказал Степан, расстегивая у него пуговицы полушубка. — Вот тут повесим, у стеллажа.
Вся стена от двери к окну была заставлена книжками и журналами. Полки — от пола до потолка. И на чистой половине их не меньше. У дощатой боковушки, в которой у них спальня, два шкафа, оба полные, в простенках, над диваном и креслом, висят полочки — руку протяни и читай, не вставая с дивана. Они так, поди, и делают: вон смятая подушка на диване и книжка, в кресле тоже книжка и шерстяной платок. Значит, на диване Степка боровом валяется, а в кресле — она. Поди, с ножками заберется, коленочки платком этим покроет и разворачивает книжку. Жители! Своего ума нет, собирают чужой и думают на нем все построить. Таким дети и вправду помеха.
— Давай здесь посидим, пока она приготовит, — сказал Степан, садясь на диван и хлопнув ладонью на место рядом с собой. — Что там у Зойки-то случилось? Я вчера видел ее, ничего не говорила, не жаловалась.
Яка сел рядом, разгладил занывшие под новыми штанами коленки, отогнул козырьки валенок. Надо бы тапки надеть, пол-то чистый, да, видно, нет у них, не предложили. А хорошо бы разуться: глядите, грамотеи, в каких носках родной отец в гости явился.
— Что ей жаловаться, когда хорошо, — сказал, не глядя на Степана. — Сварит поесть и целый день на ферме, ночевать только приходит, да и то после первых петухов.
— Она же учится.
— Каждый день?
— Четыре дня в неделю.
— Четыре! А в остальные где черти ее носят?
— Ты, отец, ревнив. Не будет же она возле тебя сидеть — молодая, поплясать хочется, потанцевать. Определенно, ревнив.
— Знаешь ты! — Яка отвернулся, поглядел на книжку рядом: «Экономика сельского хозяйства». Значит, и крестьянствовать учится «по книжкам. Не больно ловко экономничают. Сказал с досадой: — Недавно в Яблонском лесу был, весь загадили. Липу вырубили у берега, за сосны принялись — для чего? Чтобы берег обваливался, чтобы залив шире сделать?
— Это не наш, совхозный.
— Совхозный, колхозный… Всегда у вас так — нет хозяев, все обчее. Курить-то можно аль в сени выйти? Увидит твоя прокурорша, арестует и сошлет еще дальше, чем был. — И, увидев возникшую в дверях невестку, которая наверняка слышала его, спросил: — Или пощадишь, Катерина Лексевна?
— Прошу к столу, — сказала та повелительно. — Покурить можно потом. Но, вообще говоря, вам пора бы бросить: все-таки возраст солидный.
— Спасибо за совет, — сказал Яка, поднявшись вслед за Степаном и поглядев на него с укором: нашел жену, шуток не понимает. И радушная: в кухне дорогого гостя приветила, в горнице стол не накрыла!
Степан понял его обиду, но как-то легко, шутейно, положил руку на плечо и повел, полуобняв, к столу:
— Отгадай загадку, отец. Простенькая, для воскресенья: шурина племянник зятю как родной?
Извиняется вроде за нее, вот и сунулся с загадочной, неловкость заглаживает.
На столе, покрытом клеенкой, дымились три чашки с горячим чаем, посередке стоял магазинный торт. Ну, не дурали? Таким мужикам целого поросенка надо да четверть водки, а она — торт. Голая дура. И вроде собой довольна, села первая и сразу с ножиком за этот казенный пирог. И мизинчики оттопырила, змея.
— Пожалуйста, Яков Васильевич, кушайте. — Она положила кусочек торта на маленькую тарелку и поставила перед ним. — Запивайте чаем.
— Я еще не обедал нынче, — сказал Яка назло им, — чаи гонять не с чего.
Невестка вроде смутилась, но так, будто он совершил что-то плохое, и вот ей совестно, пожала плечами, встала. И вскоре перед ним появилась другая тарелочка с кусочками красного мяса и белым хлебом, вилка.
— К сожалению, осталась только телятина. Ужин я буду готовить позже.
Мясо жесткое, недожаренное. Телятина! — На этой телятине лет двадцать, поди, дрова возили. А Степка ест сладкий пирог, чмокает и чайком запивает. В кого уродился? Или эта черная змея так его перелицевала?
— Вам, вероятно, скучно одному, — сказала невестка, — иначе вы не сердились бы на дочь. Но, возможно, здесь имеет место и известная отцовская ревность, как верно заметил Степа. Извините, я нечаянно услышала, стенка тонкая.
— Ну и что дальше? — Яка отодвинул тарелку с мясом, поглядел исподлобья на невестку. Уверенная какая, будто у себя в суде — и свекор ее подсудимый, а муж — свидетель.
— Я думаю, вам лучше переменить место работы, — сказала она, направив на него сверкающие очки. — Вы сейчас постоянно один, платят егерю мало, а в коллективе вам будет веселей и заработаете больше.
— В самом деле, отец, тут есть резон, — поддакнул Степан. И улыбнулся.
Вот как они гостя-то, двое на одного. И с улыбочкой, шутейно. Даже загадочку родной сын загадал: шуринов племянник зятю как родной? Такая, мол, это старина, что вот уж загадкой для нас стала, не отгадаешь, не разберешься в шуринах и зятьях.
Яка с грохотом отодвинулся вместе со стулом и встал:
— Спасибо за угощенье, детки, за советы. Что бы я без них делал, не знаю, каждый раз учите!
Степан смущенно поднялся, шуткой хотел снять неловкость положения:
— Не сердись, отец. Дети должны учить своих родителей, это сам Маркс говорил!
— Не покормили, а учите. — Яка надел малахай, полушубок, стал застегиваться. — Вы своих вот родите, вырастите, тогда узнаете…
Пожав недоуменно плечами, встала и Екатерина Алексеевна:
— Не понимаю, что я сказала обидного! Это вы меня осыпаете упреками каждый раз, оскорбляете требованием: роди! роди! А если я не хочу… н-не-э могу…
Яка хлопнул дверью и с облегчением вышел на улицу.
Сочувствуют, трудом хотят воспитать коллективным. Чтобы работал Яков Мытарин рядом с Ванькой Мохнатым, выполнял под руководством Ваньки план и тянулся за «маяками», за своей Зойкой. Какую девку испортили, паразиты! В доброе время у нее дети уж были бы, а она за партой ночами сидит, в «маяки» вышла. Что за глупость, какие маяки? Ночь, что ли?
— Постой, отец, что ты так разогнался! — Его настигал запыхавшийся Степан. — Пришел, напылил и ушел. Что за манера у человека! Яка замедлил шаги, покосился на поравнявшегося с ним Степана:
— У судье у твоей манера, а не у меня. Куда нам!
— Не понимаю, за что ты на нее взъелся? Внучонка тебе не родит? Не может она, если хочешь знать, не может пока. Инфантильность женской ее части, недоразвитость. Врачи так говорят, лечат. Не старуха же, двадцать шесть лет всего. И вообще…
— Сам ты недоразвитый, если корень Мытаринский на тебе кончается, с пустой бабой живешь, с глупой. Учит: «Перемените место работы… в коллективе веселей»! — Яка сказал это визгливо, передразнивая невестку, хотя голос у ней был не визгливый, а грудной, сочный, как у Зои. — Мне на ваш коллектив тьфу! — и растереть.
— Ты вот за кулака не признаешь себя, отец, а злишься и рассуждаешь по кулацки. Дай тебе волю тогда, и стал бы кулаком, хозяйчиком.
Это уже был не первый разговор. Чуть ссора, и оба хватались за это кулачество, как за оружие, с разных концов.
— Не пойму, чего ты хочешь?
— Чтобы ты помалкивал со своей судьей. А то: коллектив, новая жизнь, колхоз! Пороть бы тебя, Степка, пороть сыромятными вожжами, а ты в председатели, хоз-зяин… Иди с глаз моих, пока цел!
— Глупо-то как, ты же старик и…
— Уйди, говорю, поганец! — Яка остановился и повернулся к нему, сжав кулаки в двойных варежках.
Степан махнул рукой и пошел обратно. Яка поглядел ему вслед, постоял и пошел за ним: вспомнил, что поблизости работает пельменная, можно царапнуть стакан-другой «белого». Или самогонки ахнуть у вдовы Кукурузиной. Она злую гонит, «черной тучей» рыбаки прозвали. А может, к Ваньке опять затулупиться? Вон какая там четверть осталась, поди, и убрать не успели. Не надо было вздорить с ним перед уходом, зря обидел мужика, хотя слишком уж довольный он был. Что он сейчас делает?