Клара, с самого начала противившаяся намерению выдать Бланку замуж против ее воли, решила не присутствовать на торжестве. Она осталась в комнате, составляя печальные прогнозы для новобрачных, которые в точности исполнились, в чем можно было убедиться впоследствии. Муж пришел умолять ее переодеться и появиться в саду хотя бы на десять минут, дабы предотвратить пересуды приглашенных. Клара неохотно выполнила его просьбу и из любви к дочери вставила зубы и попыталась улыбнуться всем гостям.
Хайме появился к концу торжества, потому что не мог оставить работу в больнице для бедных, где началась его первая медицинская практика. Николас явился с прекрасной Амандой, которая только что открыла для себя Сартра. В ее лице проступила фатальность, свойственная европейским экзистенциалистам, она казалась бледной в своем черном одеянии. Арабские глаза были подведены, темные распущенные волосы доходили до пояса, а звенящие бусы, браслеты и серьги вызывали волнение при ее приближении. Николас же, словно санитар, был одет в белое, на грудь свисали амулеты, с которыми он не расставался. Отец вышел ему навстречу, схватил за руку и силой затащил в ванную, где, невзирая ни на что, сорвал талисманы.
– Ступайте в свою комнату и повяжите приличный галстук! Возвращайтесь к гостям и ведите себя как кабальеро! Не вздумайте проповедовать приглашенным какую-нибудь еретическую религию! И скажите этой ведьме, которая пришла с вами, чтобы закрыла декольте! – приказал Эстебан сыну.
Николас подчинился, хотя и пришел в ужасное настроение. Он исповедовал трезвость, но от злости выпил несколько рюмок, опьянел и в саду прямо в одежде бросился в фонтан, откуда его вскоре извлекли, но достоинство уже было подмочено.
Бланка провела празднество, сидя на стуле и смотря на торт растерянным взглядом, она плакала, в то время как ее новоиспеченный супруг порхал среди гостей, объясняя отсутствие тещи приступом астмы, а слезы невесты свадебным волнением. Никто ему не поверил. Жан де Сатини целовал Бланку в щеку, брал за руку и пытался утешить шампанским и крупными креветками, заботливо выбранными им и поднесенными, но ничто не помогало, она не переставая вытирала слезы. Несмотря ни на что, праздник стал событием, как и предвидел Эстебан Труэба. Ели и пили до отвала, а на рассвете танцевали под звуки оркестра. В это же время в центре города безработные грелись у небольших костров, где горели газеты; банды молодых людей в коричневых рубашках приветствовали встречных поднятой рукой, подобно тем, кого они видели в фильмах о Германии, а политические партии отрабатывали последние детали избирательной кампании.
– Победят социалисты, – говорил Хайме, который так долго находился рядом с простыми рабочими, что поверил в мечту.
– Нет, сынок, победят те, кто и раньше побеждал, – отзывалась Клара, читавшая это по картам, да и здравый смысл подсказывал то же самое.
После праздника Эстебан Труэба увел зятя в библиотеку и вручил чек. Это был его свадебный подарок. Он распорядился о том, чтобы супружеская пара поехала на север, где Жан де Сатини собирался удобно устроиться и жить на ренту своей жены, подальше от пересудов наблюдательных соседей, которые не преминули бы заметить ее преждевременное интересное положение. У графа появилась идея заняться коммерцией, связанной с мумиями и изделиями индейского племени диагитов.
Прежде чем новобрачные покинули праздник, они отправились попрощаться с Кларой. Клара отвела в сторону Бланку, не прекращавшую плакать, и поговорила с ней наедине.
– Перестань плакать, доченька. Обильные слезы причинят вред младенцу, и, возможно, от этого он не будет счастлив, – сказала Клара.
Бланка ответила рыданием.
– Педро Терсеро Гарсиа жив, дочка, – добавила Клара.
Бланка всхлипнула и вытерла нос кружевным платком.
– Как вы это узнали, мама? – спросила она.
– Я видела сон, – ответила Клара.
Этого было достаточно, чтобы совершенно успокоить Бланку. Она вытерла слезы, подняла голову и больше ни разу не плакала вплоть до смерти матери, спустя семь лет, несмотря на то что ей выпало и горе, и одиночество, и многое-многое другое. Расставшись с дочерью, с которой она всегда была так тесно связана, Клара почувствовала растерянность и странную подавленность. Она продолжала жить прежней жизнью, дом всегда был полон людей, устраивались собрания спиритов и литературные вечера, но Клара утратила способность легко смеяться и часто устремляла свой взор в пространство, погружаясь в размышления. Она попыталась установить с Бланкой систему прямой связи, что позволило бы ей обходиться без почты, которая то и дело задерживалась, но телепатия не всегда помогала. Она убедилась в том, что ее сообщения искажались неконтролируемыми помехами и воспринимались иначе, не так, как она предполагала. Кроме того, Бланка не была склонна к подобного рода опытам и, несмотря на то что всегда была рядом с матерью, никогда не проявляла любопытства к возможностям духовной деятельности. Она была практичной, земной и недоверчивой, и ее современная, прагматичная натура противилась нетрадиционным способам общения. Клара вынуждена была отказаться от телепатии. Мать и дочь писали друг другу почти ежедневно, и их обильная переписка на несколько месяцев заменила Кларе ее дневники. Таким образом Бланка была в курсе всего, что происходило в «великолепном доме на углу», и могла тешить себя иллюзией участия в жизни семьи, считая свой брак дурным сном.
В том году дороги Хайме и Николаса разошлись окончательно, ибо натуры братьев были несовместимы. Николас в эти дни страстно увлекся танцами фламенко, которым, как он говорил, выучился у цыган в пещерах Гранады. В действительности он никогда не выезжал из своей страны, но сила его убеждения была такова, что даже в его собственной семье стали в этом сомневаться. Недоверчивым он демонстрировал танец. Он вскакивал на огромный дубовый стол, который послужил в свое время последним ложем Розы и перешел в наследство Кларе, и начинал хлопать в ладоши как безумный, судорожно выбивать дробь ногами, прыгать, пронзительно кричать, пока не сбегался весь дом, слуги и соседи, а однажды даже примчались полицейские с вынутыми из чехлов дубинками и перепачкали своими сапогами ковры, но закончилось представление аплодисментами и криками «оле». Стол, героически выдерживавший танец, через неделю стал напоминать прилавок в мясной лавке, который служит для разделывания туш. Фламенко не имел никакой практической ценности для столичного общества того времени, но Николас поместил скромное объявление в газете о своих услугах в роли учителя этого зажигательного танца. На следующий день у него уже была одна ученица, а через неделю распространился слух о его невероятном обаянии. Девушки прибывали группами, на первых порах они стеснялись и держались робко, но он кружил их в воздухе, отбивал дробь, придерживая их за талию, улыбался им соблазнительно, в своем духе, и спустя какое-то время они приходили в восторг. Успех был полный. Стол готов был разлететься в щепки. Клара начала жаловаться на головные боли, а Хайме закрывался в своей комнате и пытался заниматься, заткнув уши шариками из воска. Когда Эстебан Труэба узнал о том, что происходит в доме в его отсутствие, он впал в дикий, но праведный гнев и запретил своему сыну превращать дом в академию фламенко или чего-либо другого. Николасу пришлось отказаться от своих кривляний, но этот опыт сослужил ему службу: он стал самым популярным молодым человеком сезона, королем праздников и всех дамских сердец, потому что, пока другие учились, облачались в серые дорожные костюмы и отращивали усы в стиле болеро, он проповедовал свободную любовь, цитировал Фрейда, пил перно и танцевал фламенко. Успех в обществе тем не менее не пригасил его интереса к сверхъестественным способностям матери. Но напрасно он пытался сравниться с ней. Он изучал оккультные науки неистово, экспериментировал с опасностью для здоровья, по пятницам посещал собрания, где присутствовали три сестры Мора, несмотря на запрет отца, упорствовавшего в своем убеждении, что это неподобающее занятие для мужчин. Клара пыталась утешить сына в его неудачах.
– Этому нельзя научиться и это нельзя унаследовать, – говорила она, когда видела, что Николас напрягается так, что вылезают глаза из орбит, в несоразмерном усилии сдвинуть солонку с места, не притрагиваясь к ней.
Сестры Мора очень любили юношу. Они приносили ему старинные книги и помогали найти ключ к гороскопам и картам судеб. Они садились вокруг него, взявшись за руки, чтобы наполнить благотворными флюидами, но и это мало помогало Николасу в постижении тайной мудрости. Они защищали его любовь к Аманде. Вначале девушка была очарована и столом о трех ножках, и блистательными художниками в доме Николаса, но вскоре ей надоело вызывать духов и читать наизусть Поэта, стихи которого передавались из уст в уста, и она пошла работать репортером в газету.
– Жульническая профессия, – высказался Эстебан Труэба, узнав об этом.
Труэба не испытывал симпатии к Аманде. Ему не нравилось видеть ее у себя в доме. Он считал, что она плохо влияет на сына, и думал, что ее длинные волосы, подведенные глаза и звенящие бусы являются проявлением какого-то скрытого порока, а ее привычка снимать туфли и садиться на пол, скрестив ноги подобно туземке, выдает в ней грубую натуру.
Аманда отличалась весьма пессимистичным видением мира и, чтобы подавить депрессию, курила гашиш. Николас присоединялся к ней. Клара видела, что ее сын временами бывал не в себе, но даже ее удивительная интуиция не находила объяснения странному поведению, сопровождавшемуся бредом, тяжелым сном и неоправданной веселостью, ведь она никогда не слышала ни об этом наркотике, ни о каком другом. «Все дело в возрасте, это у него пройдет», – думала она, увидев, как Николас расхаживает словно лунатик. В такие моменты она забывала, что Хайме, родившийся в тот же день, не страдал ни одним из этих недугов.
Безумства Хайме были совсем иного рода. Он чувствовал в себе призвание к самопожертвованию и умерщвлению плоти. В его шкафу висели всего три рубашки и две пары брюк. Клара зиму напро