инь, которые провели вечер, исполняя танец на коленях за выпивку. Пожар был событием, неожиданным и неизвестным, и создавал атмосферу настоящего приключения. Глядя на пламя, Кальвино думал о «Стене», о Бунме, о катои и о доме духов, куда Вичай отнес мешочек с героином. Он вспомнил свой последний взгляд на Вичая в нише. Тот трясся от страха, но надеялся, потому что Кальвино обещал вернуться за ним. Он вспомнил, как Тик отбросила ногой револьвер. Вспомнил Бена Хоудли, сующего палец в дырку на месте уха чучела циветты. Раскаленной жар пламени поглотил все, уничтожил и превратил в пепел, словно всего того, о чем помнил Винсент, никогда не существовало.
Несколько часов спустя, после того, как пожар потушили, но тонкие струйки дыма еще вырывались из выгоревшего помещения, Кальвино вошел внутрь и обошел то, что осталось. Обугленное тело мальчика нашли в комнате наверху. Винсент стоял рядом с Праттом, который приехал в гражданской одежде, когда тело, пахнущее сгоревшей плотью и дымом, проносили мимо. Лицо его узнать было невозможно, но Кальвино знал, кто это, и полковник знал, почему это случилось.
– Чанчай сворачивает операцию, – сказал Пратт. – Он испуган, и мы его ищем. Мы хотим, чтобы он подтвердил то, о чем мы уже подозреваем.
– Твой друг из управления, который является его партнером, – сказал Кальвино, делая упор на слове «партнер». Он в упор смотрел на Пратта, думая о том, как трудно ему было показаться на глаза всем остальным сотрудникам управления в гражданской одежде. – Он тебя уволил, да?
Пратт улыбнулся и поддел носком туфли расплавленный комок, который, Кальвино был уверен, представлял собой все, что осталось от чучела циветты из бара «Африканская Королева».
Глава 18Решающее очко
Вдалеке жалобно завывал тенор-саксофон. Мелодия «Ист-Ривер-драйв» плыла сквозь жаркую, темную ночь подобно реквиему. Такси остановилось у высоких железных ворот с кольцами колючей проволоки наверху. Внутри находился огороженный участок, где жил Пратт. Дом стоял в глубине переулка, отходящего от Сой Джусмаг, улицы с большими домами-крепостями для американских военнослужащих. Слуги полковника знали Кальвино и звали его «кхан Уини». Винсент расплатился с таксистом и подошел к охраннику, спящему на стуле с жесткой спинкой, натянув пластиковый козырек шапки на глаза. Сыщик кашлянул. Никакой реакции. Тогда он протянул руку и легонько потряс охранника за плечо. Тот подскочил, открыл глаза и поправил шапку.
– Кхан Уини, – произнес он. – Не говорите кхану Пратту. Я засыпаю, когда слышу музыку.
– Давно он играет?
Охранник склонил голову набок, послушал саксофон, взглянул на часы, потом зевнул и вытянул руки над головой.
– Почти два часа, – ответил он, отпирая ворота.
– Это всегда неприятности, – сказал Кальвино.
Охранник кивнул и закурил сигарету, которую достал из-за уха.
– Жена уехать. Дети уехать. Уехать в Чанг Май, – высказал он предположение. – Она уехать вчера ночью. Она тоже плакать. Дети плакать. Только Най не плакать, но у него очень болеть сердце.
– Он один? – спросил Винсент, сделал два шага внутрь двора и остановился, чтобы послушать саксофон.
– Он один, – ответил охранник, закрывая за ним ворота.
Подъездная аллея шла через пышный сад с громадными пальмами, шелестящими в ночи и отбрасывающими тени на газон. И сад, и дом вызывали потустороннее ощущение заброшенности; словно все, что было сказано, осталось здесь и повисло в воздухе. Ни детей, ни жены, ни слуг. После пожара в «Африканской Королеве» Пратт практически не произнес ни слова, отгородился стеной молчания. И эта стена так и осталась. Полковник сел в свою машину и поехал домой.
Кальвино чувствовал его страдание. Он почувствовал его снова, шагая по аллее во дворе Пратта. Может быть, это и есть самое лучшее определение дружбы: другой человек страдает от твоей боли, которую невозможно выразить словами, делает ее своей болью, делит это страдание с тобой, не испытывая потребности задавать вопросы и объяснять. Он остановился перед маленьким домом духов возле большой пальмы. Слуги полковника оставили подношение из фруктов и цветов. Винсент услышал голос Пратта, призвавший его из глубин памяти: «Читай Шекспира». Бангкок был обширной территорией, усеянной домами духов; это был мир духов, заселенный людьми, которые пришли отдать дань уважения этим невидимым силам и предложить дары в обмен на защиту. Бангкок был городом, где жизнь человека полна неопределенности, грубости и жестокости. Верующие искали помощи в любом месте, где могли ее получить, – и в этом мире, и в потустороннем.
* * *Он нашел Пратта, который сидел, наклонившись вперед, на плетеном стуле и играл на саксофоне. Шагнул с лужайки на длинную деревянную веранду. С одной стороны тянулся пруд с рыбками, подсвеченный подводными огнями. Большие золотые рыбки и китайские карпы медленно плавали в жаркой ночи. На веранде Кальвино встал у перил, глядя на россыпь звезд, усеявших ночное небо. Совсем как в прежние дни в Гринвич-Виллидж, когда Пратта охватывала тоска по дому и Винсент находил его сидящим в позе лотоса на полу комнаты играющим «Ист-Ривер-драйв». Иногда он играл часами. Кальвино ходил вокруг него, пил пиво и слушал, потом уходил из квартиры Пратта. Иногда они не обменивались ни единым словом; в этом не было необходимости. Для Винсента имело значение то, что он проявлял к другу учтивость и становился свидетелем чего-то очень личного – и давал ему понять, что он понимает. Когда демоны вырывались на поверхность жизни и пытались утащить свою жертву вниз, в пустоту, особое значение приобретал друг, который вытащит тебя обратно. Однажды Кальвино уже был таким другом.
Он подумал о жене Пратта, Манувади – ее имя сокращали до Мани. Она была из тех женщин, с которыми любой мужчина не расстался бы и на одну ночь. В стране, где красота была обычным явлением, Мани выделялась даже в переполненной комнате. Она была изысканной, забавной, жизнерадостной, ободряющей и сильной и непоколебимо верной Пратту. Кальвино никогда не видел ее сердитой и не слышал ее голоса, повышенного в гневе. Некоторые женщины наводят на мысль о таких духовных качествах, которые поднимают их над поверхностью земли. И Мани была одной из них. Как и Пратт, она вышла из привилегированного класса. Ее семья владела большим поместьем возле Чанг Май вместе с тысячью раи[29] рисовых полей. Она росла в семье с садовниками, служанками, шоферами, нянями, дедушками и бабушками, дядями, тетями, кузинами и кузенами, друзьями друзей, гостями из-за рубежа. Это было феодальное семейство, которое иногда разрасталось до ста человек. Мани была второй дочерью. У нее был старший брат и сестра. Каждого из детей отправили в университет за границу. Все они говорили на английском, французском, немецком и тайском языках. Ее мать еще говорила немного по-китайски. Кальвино научил мать Мани паре слов на идиш и на итальянском. Ее любимым словом было «мешуга», что на идише значит «ненормальный».
Обед в фамильном поместье Мани напоминал заседание комитета ООН, где беседа шла на трех языках одновременно. Ее брат руководил отделом коммерческих кредитов в крупном банке. Ее старшая сестра вышла замуж за немца и жила в Берлине. Мани познакомилась с Праттом на приеме для иностранных студентов в Нью-Йоркском университете. Кальвино был шафером на их свадьбе в Нижнем Манхэттене. Так что, в каком-то смысле, Кальвино был рядом с ними обоими с самого начала. У них было двое детей. Мальчик, Сучин, десяти лет, был всего на месяц старше дочери Кальвино, Мелоди. А девочке, Сутхорн, исполнилось семь лет в тот день, когда Бена Хоудли прикончили у компьютера.
Пратт прекратил играть. Положил саксофон на стол и откинулся на спинку стула.
– Мани и дети в Чанг Май, – сказал Кальвино.
– Они испуганы.
– Никогда не видел Мани испуганной.
Это значило, что у Пратта большие неприятности в управлении.
– Кто-нибудь на тебя круто наехал?
– Достаточно круто.
– Кто это, Пратт?
Полковник не ответил прямо. Вместо этого он достал из кармана листовку, развернул ее и подал Кальвино. Она была напечатана на ксероксе. Винсент посмотрел на нее и улыбнулся.
– Она на тайском языке. Сутхорн в семь лет читает по-тайски. А я функционально неграмотен. Тебе придется заполнить пробелы между этими ломаными колечками, которые вы называете алфавитом.
– Несколько сотен разбросали по Сиам-сквер два дня назад. Здесь говорится, что, будучи в Нью-Йорке, я организовал там торговлю наркотиками. Я был тем тайным лидером, который завез в Америку опиум. Мне вменяют в вину убийства на прошлой неделе. И здесь говорится, что во время церемонии жертвоприношения после смерти моего отца я требовал деньги у своих подчиненных и бизнесменов. Начальник Отдела служебных расследований – мой друг, но и на него оказывают давление. Так случается в Отделе служебных расследований. Поэтому он предложил мне подумать, может, будет разумно согласиться на перевод в полицию Сухотай. Наверное, тебе надо выпить. Наверное, мне тоже надо выпить.
Они вошли в большой дом. Пратт взял бутылку «Джонни Уокер Блэк Лейбл». Кальвино он налил двойную порцию. Сыщик подошел к стене, включил вентилятор под потолком и сел на диван. Внутренняя борьба в тайской полиции была похожа на постоянно меняющуюся линию фронта в зоне боевых действий. В понедельник Пратт мог чувствовать себя надежно и безопасно на своей должности, во вторник оказаться на переднем крае на ничейной земле, а к пятнице – так далеко за вражеской линией, что никто не захочет рисковать своей карьерой и положением, чтобы пойти туда за ним. Проблема Пратта была проблемой социального происхождения. Он был одним из «благородных»; этот титул говорил о родстве с королевской семьей, о его власти и положении. Он никогда не брал взяток. Его честность ставила его в особое положение среди остальных служащих полиции. Это не один раз делало его мишенью. Но на этот раз они действовали без перчаток. Листовки оказались на улицах потому, что кто-то из вышестоящих одобрил этот план.