то были друзья Прайдов. Ведущий разволновался, говоря о докторе Дрю, и несколько секунд откашливался, потом промокнул глаза белым платочком и только после этого продолжил:
– «Мы тратим так много сил на то, чтобы преодолевать сковывающую среду, в которой живем, что на создание новых идей или объектов у нас остается очень мало сил. Однако каждый раз, когда кто‐то из нас вносит важный вклад в общество и тем самым прорывается сквозь высокие стены тюрьмы, которую представляет собой “негритянская проблема”, не только он сам зарабатывает больше свободы, но и часть стен обваливается. Поэтому каждый студент, изучающий науку, должен стремиться выбить из этой стены хотя бы пару-тройку кирпичей благодаря своим достижениям». Эти мудрые слова произнес наш брат доктор Чарльз Дрю всего за три года до своей безвременной кончины.
Закончил он перечислением всех достижений доктора Дрю, а потом зал взорвался аплодисментами. Отец Уильяма и его друзья принялись перешептываться.
– По поводу смерти Дрю до сих пор много слухов. Кажется, уже подтвердили, что авария случилась в закатном городе [9].
Один из собеседников присвистнул.
– Водить машину на сельском Юге вредно для любого негра.
– Вы же знаете, что собой представляют эти сегрегированные больницы. Я слышал, его просто положили в палату и оставили лежать.
Отец Уильяма наклонился к ним поближе.
– Мой коллега рассказывал, что это было в Дьюке. Когда Дрю привезли в больницу, им сказали, что негров они не принимают, надо ехать через весь город в больницу для цветных.
– Ему не дали плазмы, которую он помог разрабатывать? Как глупо.
– Они, наверное, считают, что все негры – люди второго класса.
– Его жизнь оборвалась, потому что он был негром… В больнице была плазма, но с пометкой «только для белых», – добавил Уильям, когда Дон Ширли закончил петь и поклонился публике.
По залу фланировали официанты с корзинками для сбора пожертвований. На сцену вышел Дюк Эллингтон, а за ним его оркестр из двенадцати человек. Они играли, пока подавали обед. Именно к моменту обеда Элинор и Уильяму полагалось уйти. Роуз, сидевшая на другой стороне стола, посмотрела на Элинор и кивнула.
– Думаю, мне придется отпроситься. Ребенок что‐то плохо на мне сказывается.
– Ох, Элинор, мы понимаем. Мы все были в таком положении, – сказала подруга Роуз, имя которой Элинор забыла.
– Ладно, тогда пойдем, – сказал Уильям и положил салфетку.
– Ой, сынок, так жаль будет, если ты не поздороваешься с Минни Дрю и не пообщаешься с родными. Льюис с нашей машиной ждет снаружи, он может отвезти Элинор домой. Я уверена, она не будет возражать, – сказала Роуз легкомысленным тоном.
Об этом они не договаривались. Все гости за столом посмотрели на Элинор. Ей хотелось, чтобы Уильям поехал с ней домой – они уже давно не были вместе вдвоем. Но как она могла публично возражать Роуз? Элинор попала в ловушку.
– Дорогой, твоя мать права. Я приеду домой и сразу лягу. А ты оставайся, отдохни и пообщайся с друзьями. Увидимся позже.
– Ты уверена? – спросил он, и Элинор показалось, что она разглядела облегчение, мелькнувшее у него на лице.
– Конечно. – Элинор взяла его за руку и позволила помочь ей подняться. Когда они выходили, Элинор подняла голову и увидела, что навстречу им плывет не кто иной, как Грета Хепберн в облегающем платье.
Домой Уильям пришел поздно, и Элинор почувствовала запах бренди – наверняка он после обеда пил его у барной стойки с остальными мужчинами. Уильям потянулся к ней, но она отодвинулась и глубже зарылась в подушку, делая вид, что спит. Элинор уже и не помнила, когда они последний раз занимались любовью, но слишком разозлилась, чтобы чувствовать возбуждение. Уильям не стал настаивать и перекатился на свою сторону кровати. Когда Элинор услышала, как он храпит, то открыла глаза и уставилась в потолок, думая о том, почему он не постарался поактивнее добиться от нее ласки. Потом она перевела взгляд на мужа и стала наблюдать, как вздымается и опадает его грудь.
Глава 8Молчание агнцевРуби
Свой семнадцатый день рождения я встретила с натертыми коленями, отмывая полы и раскаиваясь в своих грехах. После ужина мы смотрели фильм, который назывался «Приходи в конюшню» – комедийную драму про то, как две французские монашки приехали в маленький городок в Новой Англии и убедили жителей помочь им построить детскую больницу. Это было лучше, чем ничего. У Гертруды, прыщавой бессрочницы, которой поручено было делать попкорн, он очень удачно закончился, как раз когда дошло до нас, девушек с чердака.
Перед тем, как нас отправили спать, на круглый обеденный стол поставили шоколадный торт со свечками, а потом – это меня совсем потрясло – кухонная сестра Кэтлин предложила всем спеть мне «С днем рожденья тебя». Это было самое приятное, что со мной случилось с момента прибытия в Пряничный домик, и самое вкусное, чем меня угощали. Когда мы поднялись наверх, я надела ночную рубашку, чувствуя себя довольной.
Я лежала в кровати, держа поздравительную открытку от тети Мари, и тут ребенок толкнулся ножкой. Интересно, думает ли обо мне сейчас Шимми? Он хоть помнит, что у меня день рождения семнадцатого ноября? С момента моего приезда сюда он прислал мне три письма, но они лежали запечатанные на дне моего ящика в комоде. Я знала только один способ справиться с ситуацией – полностью забыть о нем, и до сегодняшнего дня у меня неплохо получалось. А сегодня мне весь день хотелось, чтобы он кормил меня с руки кренделем в шоколаде, хотелось почувствовать сладкий запах нашего укромного места в кладовке за кондитерской, услышать его голос, почувствовать, как он перебирает мне волосы.
Я лежала и мечтала, но тут Баблс резко вскочила на ноги. Свет она включила ровно в тот момент, когда между ног у нее хлынула на пол жидкость.
– Ты что, писаешься? – Лоретта в ужасе отшатнулась.
– По-моему, у меня воды отошли! – Баблс согнулась практически вдвое.
– Что это значит? – озадаченно спросила я.
Я прожила в Пряничном домике три месяца, и за это время никто ни слова не сказал о том, что случается во время перехода. Из клиники девушки возвращались молчаливые и не хотели делиться подробностями.
– Значит, что ребенок скоро выйдет. – Баблс кусала губы.
– Я сбегаю за помощью. – Я шагнула к двери.
– Нет! – тихо сказала она. – Я рожу этого ребенка прямо тут. А потом мы вместе выпрыгнем из окна и отправимся домой.
Лоретта осуждающе цокнула языком. Она явно считала, что Баблс сошла с ума.
– Я же говорила, что не отдам ребенка этим чокнутым монашкам, и я не шутила. – Лицо у нее было серьезное, взгляд ясный. – Моя бабушка была повитухой в своем приходе. Я уже украла чистых лоскутов, салфеток и ножницы – посмотрите у меня под матрасом.
Джорджия Мэй подняла левую сторону матраса, открывая запасы Баблс.
– Баблс, это сумасшествие. Ты не можешь сама родить. – Я скрестила руки на животе.
– На родине женщины уходили в буш, рожали в одиночку и возвращались с младенцем. Я тоже могу. Я так и сделаю, – сказала она, скривившись от боли.
Чего она не сказала, так это того, что в тех далеких африканских деревнях женщины часто умирали при родах. Я читала о бедных странах в учебниках по мировой истории и понимала, как это опасно. Не говоря уже о том, что будет, если мать Маргарет узнает, что мы помогли Баблс. Она могла позвонить миссис Шапиро, и я потеряла бы стипендию.
Мы с Лореттой переглянулись, не имея ни малейшего понятия, что делать. Но тут Джорджия Мэй подошла к Баблс и начала поглаживать ее по спине. Боль накатывала примерно каждые десять минут, и каждый раз Джорджия Мэй делала глубокий вдох и медленно выпускала воздух, знаком показывая Баблс делать то же самое, пока они не нащупали ритм. Я тоже наконец пришла в себя и, сложив одеяла, подоткнула ими дверь, чтобы снаружи ничего не было слышно. А еще это должно было помочь, если мать Маргарет вдруг заглянет на наш этаж.
– Выключите свет, – скомандовала Баблс. – Пусть лучше думают, что мы спим.
В темноте мы трое устроились вокруг Баблс.
– Ты уверена? – прошептала Лоретта.
– Златовласка, я вообще не хотела сюда приезжать. Я здесь только потому, что мой папа – пастор нашей церкви, – Баблс прикусила губу, словно сказала больше, чем собиралась.
Мать Маргарет строго-настрого велела нам не сообщать друг другу личную информацию. Обычно мы соблюдали этот местный код молчания, но тут Баблс закатила глаза и сказала:
– К черту! Вы здесь мне почти как семья, я хочу, чтобы вы знали, кто я. – Она обвела нас взглядом и опустилась на подушку.
И все время, пока ее мучили схватки, Баблс разговаривала. Ее голос отвлекал меня от происходящего, да и ей самой наверняка тоже так меньше было страшно. Она рассказала нам, что ее мать идеальная первая леди, вся такая чопорная и правильная, и каждое воскресенье она подает пример всем прихожанам, являясь в церковь в нарядной шляпке и хорошем платье. Баблс послали в этот дом, чтобы ее ошибка не позорила родителей перед их драгоценными прихожанами.
– После того, как у меня два месяца не было месячных, Рей пошел к моим родителям и попросил моей руки, но они ему отказали.
Баблс поправила подушки и рассказала нам, что Рей старше ее, ему двадцать пять лет, а ей семнадцать. Рей уже был раньше женат, и его жена отравилась таблетками. Все считали, что он виноват в ее самоубийстве, но он сказал Баблс, что его жена просто все время была грустная, что бы он ни делал. После нее осталась двухлетняя дочь, и мать Рея помогала сыну ее растить.
Баблс крепко сжала мне руку; даже в темноте я чувствовала, что ей очень больно. Сделав глубокий вдох, она рассказала нам, что Рей работал уборщиком в ее школе.
– Началось все чисто дружески. Привет-пока и тому подобное. А потом я наткнулась на него на ярмарке. Я гуляла с друзьями, а он пытался выиграть для своей дочери игрушечную панду. Когда я его увидела, то отошла от подруг и дальше гуляла с ним. Мне нравилось, как он мило себя со мной вел, – сказала она с усмешкой. – Поначалу он не хотел иметь со мной дела. Сказал, что я слишком молодая, но потом он быстро об этом забыл.