– У Джорджии Мэй Роу нет родителей. Ее привезла работодательница, белая леди из Роанока. Согласно ее делу, ребенка хотела усыновить дальняя родственница из Ричмонда, – сказала мисс Джин.
– Хм-м, этот ребенок слишком светлокожий, чтобы жить среди бедных негров. У нас есть клиенты, которым этот мальчик гораздо лучше подойдет, – и эти клиенты наверняка сделают нам серьезное пожертвование.
Я услышала шелест бумаги.
– Для семьи доктора из Вашингтона рановато, им достанется ребенок Лоретты. У нас есть пара в Нью-Йорке, которая давно уже ждет. Муж там юрист, и я уверена, что за такого удачного мальчика мы получим…
И тут с края подноса, который я держала, упала ложка.
– Кто там? – рявкнула мать Маргарет.
Я вошла в комнату.
– Девочка, надо предупреждать, что ты тут ходишь. Отнеси еду и возвращайся на урок, – хмуро заметила мать Маргарет.
Я пошла в потайную комнату, неся томатный суп на подносе. Мисс Джин выпрямилась, наблюдая за мной. Получалось, я никак не смогу рассказать о том, что подслушала, и не попасться. Мне хотелось предупредить Джорджию Мэй, что ее сына не отдадут тетке, где она сможет иногда с ним видеться, что его передадут совсем другой семье, но это было невозможно. И потом, когда я вошла в комнату, Джорджия Мэй и малыш спали. Я оставила еду на складном стуле, вышла, и мисс Джин негромко закрыла за мной дверь. Пока я шла через кабинет матери Маргарет, она меня окликнула.
– Да, ваше преосвященство?
– Сегодня утром звонила миссис Шапиро. Она попросила тебе напомнить, зачем ты здесь и чем рискуешь. Я знаю, что ты дружила с Баблс.
– Я помню, ваше преосвященство.
Она оглядела меня с ног до головы с мрачным выражением на морщинистом лице.
– Теперь мы позаботимся о Джорджии Мэй. Ты освобождаешься от этой работы. Беги на урок обаяния.
Тем вечером, когда мы с Лореттой остались одни, я рассказала ей то, что услышала.
– Мы все знаем, зачем мы здесь, – сонно пробормотала она. Нос у Лоретты расплющился, и ей, похоже, трудно было дышать. – Я просто хочу, чтобы все это закончилось, хочу вернуться домой. Я больше не могу.
Я беспокоилась за Джорджию Мэй, слушала храп Лоретты и почти не спала, только плакала по всем нам, пока подушка у меня не промокла насквозь. Сколько еще этого безумия я вынесу? Ноги у меня беспокойно подергивались, я всю ночь то высвобождала их из одеял, то прятала обратно. Когда пора было идти на завтрак, я попросила Лоретту сказать, что я заболела и лежу в постели. Через несколько минут пришла сестричка Бетани и померила мне температуру.
– Что случилось?
– Я просто очень устала, – сказала я.
Она заглянула мне в глаза.
– Отдыхай, дитя. Но кроме отдыха ничем лучше не занимайся. Мы больше не можем себе позволить никаких неприятностей.
Я кивнула, повернулась к стене и крепко уснула. Мне снилось, как я купаюсь в океане на пляже Чикен-Боун в Атлантик-Сити с тетей Мари и ее друзьями из «У Кики», и тут дверь в комнату распахнулась.
Вошла Джорджия Мэй. Плечи у нее были опущены, майка промокла от молока.
– Что случилось? – хрипло поинтересовалась я.
Она повалилась на свою койку. Крик, который вырвался из ее уст, звучал так, будто ее смертельно ранили.
– Не-е-ет, – простонала она, и я удивилась – оказывается, у Джорджии Мэй есть голос. А я‐то думала, что она родилась немой.
– Джорджия Мэй? Что случилось?
– Они. Его. Забрали. Они забрали моего малыша. Моего Дэвида.
Я легла рядом с ней и прижала ее к себе. Скоро верх моей ночной рубашки промок от ее слез. Наконец ее стоны утихли, и некоторое время мы лежали молча. Через несколько минут Джорджия Мэй повернула лицо к потолку. Глаза у нее были как мертвые, а губы начали шевелиться.
– Это мой второй ребенок от этого мужчины. – Слово «мужчина» в ее устах было наполнено ядом. – Я работаю в их приличном доме, полном хороших вещей. Убираю и бегаю за их гадкими детьми.
Голос у нее был хриплый и низкий. На какое‐то время она опять затихла. Настолько затихла, что я решила, что она снова погрузилась в себя. Джорджия Мэй поднесла руки к животу. Он осел, будто пирог, не успевший подняться.
– Первого ребенка я от него родила в тринадцать. Только дважды месячные были, прежде чем он поймал меня в сарае. Эта его жена делала вид, что ничего не знает. Даже когда живот у меня начал расти. Когда я родила, в дом пришел кто‐то от властей и забрал мою девочку. – Голос у нее задрожал. – Я ее назвала Шарлоттой.
Джорджия Мэй уставилась в стену, не глядя на меня. Ее боль оплетала меня и душила, будто моя собственная.
– Когда он снова меня поймал и живот у меня опять выпер, эта его жена стала надо мной издеваться. Говорить, что я шлюха, называть проституткой. Вечно кричала мне всякие гадости. Потом велела садиться в машину и привезла сюда.
– У тебя есть какая‐то родственница, которая, как ты надеялась, возьмет Дэвида? – спросила я, вспомнив подслушанный разговор.
Она утвердительно кивнула головой.
– Когда я сюда попала, написала тете письмо, и она согласилась. Они все согласились, но наврали. Все наврали. – Она снова заплакала.
– А что случилось внизу? – спросила я.
Она вытерла лицо подолом рубашки.
– Я кормила Дэвида. Было уже поздно, за полночь, когда я услышала шаги. И потом они трое ворвались ко мне. Две бессрочницы меня держали, а медсестра оторвала Дэвида прямо от моей сиськи. Молоко потекло прямо по мне, а он так кричал. Я пыталась встать и пойти за ними, но они заперли дверь и закрыли меня. Я билась и билась в нее, но они унесли моего малыша. – У нее опять потекли слезы, и я прижала ее к себе.
– Неправильно это – родить двоих и не иметь ни одного.
Рассказав мне все, Джорджия Мэй снова потеряла голос. На следующее утро ее переселили из нашей комнаты в прачечную, к остальным бессрочницам. Мы с Лореттой редко ее видели, а когда видели, она едва встречалась с нами взглядом. Голос ее я больше никогда не слышала.
Глава 11Странный плодЭлинор
Когда трансляция парада в честь Дня благодарения закончилась, Элинор оставила телевизор в качестве фонового шума, а сама стала собирать пазл от «Уитмэн» на 275 кусочков, который ей прислал отец. Пазл назывался «На охоте» и изображал англичанина в красном рединготе верхом на лошади, который ехал на охоту в окружении собак. Они с отцом всегда по праздникам собирали пазлы, пока Элинор не уехала в Говард, так что сейчас, перебирая детальки и ставя их на место, она ощущала покой.
Уже стемнело, когда Элинор приготовила себе горячую ванну с лавандой. Она погрузилась в мыльную воду, и тут мозги у нее заработали. Окруживший ее пар словно растворил стену, которую Элинор выстроила у себя в сознании, заставив себя забыть о вечеринке в честь помолвки Теодора.
Зная Роуз, Элинор была уверена, что вечеринка пройдет в самом пафосном месте, в какое только пускают негров. Стол будет украшен цветочными композициями и освещен белыми свечами. Все гости будут в своих лучших нарядах, в модных шляпах, с золотыми часами и блестящими драгоценностями.
Теодор Прайд, которого Элинор встречала всего несколько раз, потому что он жил в Нью-Йорке, будет сидеть во главе стола, а его чудесная невеста будет ему улыбаться, к радости Роуз Прайд.
На ее милом Уильяме будет идеально сшитая темно-синяя визитка. Грета будет сидеть напротив. Элинор очень отчетливо все представляла: прямые волосы Греты падают ей на плечи, вырез сердечком подчеркивает грудь. Каждый раз, когда Уильям шутит, она наклоняется вперед и хихикает, демонстрируя ему свои достоинства. А взгляд ее все это время говорит: я куда лучше в постели, чем твоя жена. Давай я тебе покажу.
У всех семей на вечеринке была схожая история. Они учились в одних и тех же университетах – Спелман, Мурхаус, Хэмптон и Говард, – вращались в одних и тех же кругах, и за много поколений все переженились.
Поливая лицо водой, Элинор пыталась заставить себя не воображать самое худшее. Уильям ее любит, только это и имеет значение. У нее прекрасный дом, и они ждут ребенка. Неважно, откуда этот ребенок появится, это будет их ребенок, и они будут его любить. Ничто на вечеринке не сможет этого изменить, даже Грета.
В пятницу Элинор проигнорировала индейку, которая еще оставалась в холодильнике, и нажарила себе оладий. Когда она уже поливала оладьи на тарелке теплым сиропом, в заднюю дверь внезапно постучали. В окно заглядывал Берни. Элинор не надевала накладку на живот, так что она повернулась к окну спиной и побыстрее вышла из кухни, надеясь, что через просвечивающие занавески он не разглядит ее плоский живот. Возвращаясь, чтобы впустить его, она напомнила себе, что надо переваливаться с ноги на ногу.
– Берни! Я тебя сегодня не ждала, – сказала Элинор слишком радостно и увидела, что он покраснел от такого внимания.
– Извините, если помешал. Только что привезли доски для полок, и я хотел проверить, подходят ли они, пока грузовик моего друга все еще у меня.
– Заходи, на улице холодно. – Она закрыла за ним дверь. – Я как раз завтракала. Хочешь оладий?
Он посмотрел на нее с изумлением. За последние несколько недель они подружились и часто разговаривали о музыке, его детстве на Гренаде, ее работе в библиотеке, но есть вместе – это было слишком фамильярно.
Элинор прикусила нижнюю губу, понимая, что от одиночества сказала лишнее.
– Нет, мэм, я только что поел. Если вы не против, я просто отнесу доски из грузовика наверх.
Элинор ушла, чтобы ему не мешать, и вернулась в кухню к своему завтраку. Берни что‐то мурлыкал себе под нос, ходя вверх-вниз по лестнице, и ее это успокаивало. Доев оладьи и вымыв посуду, она не удержалась и поднялась наверх.
– Ничего, если я тут посижу? – Она показала на кресло-качалку, которое привезли несколько дней назад.
Берни закатал рукава, открывая мускулистые коричневые руки, и Элинор в очередной раз задумалась о его семье. Где он живет? Есть ли у него жена и дети, или он одинок?