Порой, увидев Ребекку после перерыва, я заново поражаюсь ее красоте. Красоте и хрупкости.
— Знаете, — сказала она, — у нас целый проект с его фотографиями луны. Мы их увеличили, вырезали луну и наклеили на холсты, а потом я нанесла вокруг великолепные краски моря и на некоторых холстах добавила коллажи. Покрыла водорослями и кусочками морского стекла.
— Наверное, это мило. Хотелось бы увидеть. — Я допила бокал.
— В том-то и дело, — сказала Ребекка. Она наклонилась ближе ко мне. — Прекрасные, прекрасные картины. И поодиночке никому из нас такое не удалось бы. Понимаете, о чем я? Просто… ни к кому такого не испытывала, Хильди! Я знаю, что мы созданы друг для друга. Я думаю о нем, когда просыпаюсь, — он первое, о чем я думаю; я думаю о нем перед сном. Я стала такая забывчивая. Знаете, однажды забыла подобрать Лайама на автобусной остановке. Он шел домой по снегу.
— Ребекка, — сказала я. — Вы не должны так трястись над ним, это ни к чему.
Бутылка стояла на столе между нами — по моим прикидкам, осталось как раз на полтора бокала. Я не потянусь. Не доставлю Ребекке такого удовольствия.
— Дело не только во мне, Хильди. Питер постоянно думает обо мне, о нас. Вы не представляете, как он одинок. Вы не представляете, как мы оба одиноки, когда врозь.
Тогда я плеснула оставшееся вино в свой бокал; Ребекка снова рассердила меня. У Ребекки дома дети. У нее муж и любовник. У Питера такой же расклад. А я живу одна. Мои дети выросли, у меня нет любовника бог знает сколько лет, а они одиноки, и я должна их пожалеть.
— Вы представить не можете такого одиночества, — вздохнула Ребекка.
— Да ну? — спросила я.
На следующее утро грохочущий будильник разбудил меня в половине пятого. Я сварила кофе и надела на себя теплое белье, толстые штаны от тренировочного костюма, водолазку и толстый шерстяной свитер. Кофе я перелила в большой термос и прихватила коробку черничных кексов, которую купила накануне в пекарне Сью Долибер. Я перерывала шкаф в поисках теплых перчаток, когда на улице загудел автомобиль Фрэнки. Он предупредил, что заедет за мной в пять. Я нашла перчатки, натянула старые ботинки на толстые носки и вышла в угольно-черное утро.
Фрэнк открыл пассажирскую дверцу, и я протянула ему термос и кексы, потом забралась в кабину.
— Хильди, где твоя шапка? — спросил Фрэнк. — Сегодня подмораживает.
— Мне не нужно, — ответила я. Почему-то шапки мне не идут. У меня довольно длинный нос, а от головных уборов он кажется еще длиннее.
— У Мэнни целый ящик шапок, перчаток и прочего на лодке. И на плохую погоду найдется. Там ведь сыро.
— Фрэнки! — воскликнула я, пытаясь сообразить, куда поставить ноги. Пол кабины скрылся под мусором — банки из-под газировки, обертки, старые газеты, дверные ручки, сиденье от велосипеда, два буйка, ящик с инструментами и окаменелый недоеденный бублик. Я подняла лежавшую рядом с моим ботинком старую ржавую подкову. — Что это за дерьмо?
Фрэнки засмеялся и покачал головой.
— Да, ее точно нужно хорошенько почистить.
— Но как старая подкова попала в машину?
— Она приносит удачу. Нашел на стройплощадке. Подумал, оставлю на счастье.
— Мне казалось, что полагается вешать их вот так, — сказала я, взяв подкову в руки рогами вверх. Иначе все счастье утечет.
— Ну да, просто мне все некогда ее повесить, улыбнулся Фрэнки.
Я прислонила подкову к ветровому стеклу.
— Уж не знаю, какое тебе будет счастье, если я вдруг дам по тормозам и эта хрень отлетит и выбьет тебе все зубы, Хильди.
Я засмеялась и бросила подкову на пол.
— Я принесла кофе и кексы.
— Здорово. Мы обычно завтракаем в «Плавнике», но до тех пор, пока не вернемся, приходится голодать.
Мы ехали по темному, спящему Вендоверу; на дороге больше не было ни одной машины. На вендовер-ской пристани местные ловцы омаров парковали грузовики и мрачно приветствовали друг друга, выдувая клубы пара. Отчаянные парни — большинство ловцов вытаскивают лодки на берег в ноябре. Мы остановились прямо у ржавого голубого пикапа Мэнни. Ночь таяла в холодном серебристом рассвете, из мрака стали проступать старые сараи вокруг причала. Я натянула воротник водолазки по самый подбородок, Фрэнки достал из кузова какие-то причиндалы, и мы пошли к причалу.
Был отлив, пандус от стоянки к причалам оказался крутым; Фрэнк легко шагал с тяжелой бухтой каната и нес мою сумку с термосом и кексами, а мне приходилось цепляться за веревочные перила и спускаться со всей осторожностью. А когда-то мы с Линдси пролетали по пандусу босиком.
Наступал тот момент рассвета на берегу, когда небо и море приобретают один и тот же оттенок серого и горизонт пропадает. Была видна только одна лодка — она словно плыла по воздуху, — и на ней Мэнни в ярко-желтой куртке. Мэнни носил желтый комбинезон — форму омароловов — даже жарким летом.
Мэнни здоровый. Ростом примерно шесть с половиной футов, он довольно крепок, и рыжие кудри все еще топорщатся из-под шляп, с которыми он не расстается. Подозреваю, что Мэнни лысеет, поскольку не видела его без шляпы добрых лет двадцать. Летом он носит грязную водительскую бейсболку; зимой — вязаную рыбацкую шапочку.
— Есть что-нибудь надеть для Хильди? Она ничего не привезла, — сказал Фрэнк, поднявшись на борт и подавая мне руку. Я взяла его руку и попыталась легко запрыгпуть на борт, чтобы он почувствовал, что я все та же легкая малышка, что и прежде. И чуть не повалила Фрэнка. Он засмеялся и удержал меня. Я сделала вид, что ничего особого не произошло. Прошла на корму, изучая лодку Мэнни. Ее звали «Мёрси».
Все лодки для ловли омаров построены примерно одинаково. Бак, прямо перед рубкой, короткий и обычно опущенный по центру, так что в бурную погоду вода запросто стекает в обе стороны. Именно на этих скошенных досках мы с Линдси привыкли раскидываться в бикини, словно парочка юных, мокрых, обгоревших на солнце носовых фигур, — в то далекое, далекое лето. Каждый раз, удаляя очередную родинку, я вспоминаю старую лодку Мэнни.
Рубка нынешней лодки Мэнни, как на большинстве лодок для ловли омаров, предназначена для стояния, но здесь оказалось два высоких вращающихся капитанских кресла. Крыша и переднее стекло немного защищали от дурной погоды, однако сзади рубка открыта на кормовую часть, где должны умещаться десятки ловушек на омаров. Большинство ловушек Мэнни уже стояли в море, так что на громадной корме остались привязанными всего несколько штук — на замену, если обнаружатся поврежденные.
Лодка Мэнни не так напичкана техникой, как некоторые «лобстер-боты», которых сейчас полно в Вендо-верской гавани и вокруг. Но на ней есть всякие гаджеты, которых у него не было на старых лодках; Мэнни показал их мне с гордостью. Система навигации, спутниковое радио, связь с берегом — можно подумать, она теперь ни к чему, раз у всех есть мобильники, но Мэнни сказал, что мобильная связь начинает сбоить, стоит выйти из гавани.
Мэнни завел двигатель, и тихое утро внезапно наполнилось густым пыхтением мотора. Воздух пропитался запахами дохлой рыбы, солярки и соли. Мэнни и Фрэнк опростали ведра мертвой рыбы в большие вонючие баки для наживки и начали насыпать ее в мешки из тонкой сетки. Фрэнк прыгнул на пирс, отвязал канаты, снова запрыгнул на борт, и мы отчалили.
Пока мы шли через почти пустую гавань, я вдруг подумала, что никогда не была на воде зимой. Точнее, как-то в начале шестидесятых ударил такой мороз, что гавань замерзла, и мы на коньках доезжали по льду от пристани до мыса Маяка, но на лодке я никогда не выходила позже октября. Было зябко. Фрэнк не зря предупреждал. Мэнни предложил мне одно из кресел в рубке, однако и там ветер обжигал кончики ушей, и брызги летели от бурунов сбоку.
— Мэнни, где у тебя лишняя одежда? — проорал Фрэнк, увидев, как я закрываю уши руками в перчатках.
— Там внизу старый пластмассовый ларь. Хильди, сходи взгляни. А то скоро промокнешь насквозь, — крикнул Мэнни.
На лодке для ловли омаров общаться можно только криком — так громко работает двигатель. Люди мало говорят друг другу на воде, наверное, поэтому они так многословны и громогласны в местном баре «У Барни» по вечерам.
Я открыла люк в маленький отсек на баке, нашла ларь и скоро уже была в замызганном рыбьими кишками комбинезоне, только темно-сером, и таком же сером дождевике размеров на пять больше, чем нужно. Выбор шляп оказался невелик. Две вязанные, грязные и заляпанные неизвестно чем. Я отряхнула наименее отвратительную и натянула на голову; потом пробралась на корму и сделала вид, что любуюсь удаляющейся гаванью. Долго делать вид не понадобилось. Я увидела длинную дамбу, идущую до мыса Маяка, и вспомнила, как мы с братом и сестрой прыгали по этим камням, когда были маленькие. Мы ловили с дамбы рыбу. Брат однажды поймал песчаную акулу.
Рядом с устьем гавани находится скала Пег Суини — говорят, туда является призрак молодой женщины из Вендовера, изнасилованной и убитой пиратами двести лет назад. И будто бы по ночам еще можно услышать крики несчастной Пег Суини, оказавшись рядом со скалой. Поколения детишек подплывали к этой скале — на моторе, на веслах, под парусом — летними ночами и пугали друг друга до полусмерти собственными стонами и визгом. Мы шли к острову Певицы. Когда мотор притих, я повернулась и увидела, как Фрэнк подцепил багром с воды один из черно-золотых буйков Мэнни. Он поднял буек, и Мэнни, схватив его, бросил на подъемник. Потом нажал кнопку, и подъемник сам начал выбирать линь. Когда мы были маленькие, Мэнни и его команде приходилось выбирать линь вручную.
Мэнни заметил, что я с улыбкой смотрю на внушительную механику, и крикнул:
— Гидравлическая лебедка. Здорово, а, Хильди?
— Чертовски здорово, Мэнни, — ответила я и подошла посмотреть, что он вытянул. Три приличных омара, пара крабов и один недомерок. Фрэнк потянулся в плетеную ловушку и выбросил крабов в воду. Потом измерил мелкого — тот оказался нормальным, и Фрэнк бросил его в бак с остальными. Потом сунул мешок с наживкой в ловушку — и я инстинктивно отскочила назад. Фрэнки снова прицепил ловушку-корзину к канату, который, когда мы двинулись дальше, протащил ловушку по палубе и сбросил в воду с открытой кормы. Вот почему мы с Линдси предпочита