Но зачем все это? Действительно ли я хочу вырваться из сладкого плена? Нет! Пусть горе постигнет нашу семью, пусть поникнет и съежится все лучшее, что есть во мне, лишь бы сохранилось чудесное блаженное состояние, в котором я нахожусь.
Как страшно негодовала я, когда муж моей золовки Муну, напившись, бил ее, а затем умолял о прощении и клялся, что больше никогда не притронется к вину, и в тот же вечер снова начинал пить.
Но чем лучше опьянение, в котором живу я сама? Вся разница в том, что вино, которое пьянит меня, не покупают и не разливают в стаканы, оно играет и пенится у меня в крови. И я не могу, не знаю, как уберечься от соблазна. Неужели такое состояние может продолжаться долго?
Иногда я, спохватившись, оглядываюсь на себя и думаю: «Все это нелепый сон. В один прекрасный момент он должен оборваться и рассеяться. Слишком уж все это неправдоподобно, во всем этом нет никакой связи с моим прошлым. Что это? Откуда это наваждение? Я ничего не понимаю.
Однажды меджо-рани, смеясь, заметила:
— Чхото-рани показывает чудеса гостеприимства — она так ухаживает за гостем, что он, кажется, решил навсегда остаться у нас. В свое время нам тоже приходилось принимать гостей, но мы не лезли из кожи вон, чтобы угодить им. По глупости мы все свое внимание отдавали мужьям. Бедный братец расплачивается за свои современные взгляды. Ему следовало бы войти в наш дом гостем, тогда еще он мог бы рассчитывать на какое-то внимание, а теперь похоже на то, что делать ему тут нечего. Ты сущий дьяволенок, — неужели тебя совсем не трогает его вид?
Такие выпады меня не задевали. Разве могли понять мои невестки, что лежало в основе моего преклонения перед Шондипом-бабу. Восторженное сознание, что я приношу жертву родине, как броня, защищало меня от стрел их сарказма.
С некоторых пор мы перестали говорить о родине. Теперь темами наших разговоров были взаимоотношения мужчин и женщин в наше время и тому подобные вопросы. Отдавали мы должное и поэзии — английской и вишнуитской. Все это под аккомпанемент мелодии — неслыханной по красоте, в низких бархатистых нотах которой мне слышалась властная сила и истинная мужественность.
Наконец все покровы спали. У Шондипа-бабу не было ни малейшей причины продолжать жить у нас, не было никаких оснований и для наших разговоров с глазу па глаз.
Поняв это, я страшно рассердилась на себя, на меджо-рапи, на весь мир и решила: нет, больше я ни за что не выйду из своих комнат, не выйду даже ценою смерти!
Два дня я держалась. За это время мне впервые стало ясно, как далеко я зашла. Мне казалось, что я окончательно утратила вкус к жизни. Все было мне противно. Я словно превратилась в ожидание. Чего я ждала? Кого? От напряженной тревоги кровь моя взволнованно Звенела.
Я придумывала себе занятия. Пол в моей спальне был достаточно чист, но я заставила снова вымыть его при себе, выливая один кувшин воды за другим. Вещи в шкафу лежали в определенном порядке, я повытаскивала их, перетряхнула без всякой нужды и уложила все по-новому. На купанье у меня ушло времени вдвое больше, чем обычно. Я даже не нашла времени до обеда причесаться как следует и, кое-как подвязав волосы, ходила по дому, придираясь ко всем, пока наконец не добралась до кладовки. Убедившись в исчезновении многих продуктов, я, однако, не посмела никого потребовать к ответу — ведь невольно у каждого мелькнула бы мысль: «А где раньше были твои глаза?»
Короче говоря, весь день я вела себя как одержимая.
Назавтра я попыталась заняться чтением. Не помню, что за книгу читала я в тот день. Погрузившись в задумчивость, я и не заметила, как, читая, очутилась на веранде, соединявшей женскую половину дома с гостиной. Машинально остановилась я у окна и приподняла жалюзи. Прямо против меня, по ту сторону квадратного внутреннего дворика, были окна комнат внешней половины нашего дома. Одна из этих комнат уже на другом берегу моего жизненного океана, думала я, и переправы туда нет. Мне оставалось только смотреть. Я — словно дух былых правителей, которых уже давно нет в живых, но все вокруг напоминает об их существовании.
И вдруг я увидела Шондипа. С газетой в руках он вышел на веранду. Вид у него был чрезвычайно раздраженный, можно было подумать, что злобу его вызывают и дворик и перила веранды. Он скомкал и отшвырнул прочь газету жестом, не оставлявшим сомнения в том, что он с удовольствием перевернул бы вверх тормашками весь мир. Моего решения не выходить к нему как не бывало. Но не успела я сделать и шага в сторону гостиной, как увидела позади себя меджо-рани.
— Великий боже! Нет, это уж слишком! — воскликнула она и скрылась.
В гостиную я не пошла.
На следующий день рано утром ко мне вошла горничная.
— Чхото-рани, пора выдавать продукты.
— Пусть выдаст Хоримоти, — ответила я и, бросив ей связку ключей, села к окну и занялась вышиванием.
Вошел слуга и подал мне письмо.
— От Шондипа-бабу, — сказал он.
Его дерзости нет границ! Что мог подумать слуга? Сердце мое усиленно застучало. Вскрыв конверт, я увидела несколько слов, написанных без всякого обращения: «Срочное дело, касающееся свадеши. Шондип».
Я отбросила вышивание, подбежала к зеркалу, торопливо поправила волосы. Сари я не переменила и лишь надела другую кофточку, с которой у меня были связаны особые воспоминания. Мне нужно было пройти через веранду, где по утрам обычно сидела меджо-рани и резала бетель. Сегодня такое препятствие меня ничуть не смущало.
— Куда направилась, чхото-рани? — спросила она.
— В гостиную.
— Так рано? Утреннее свидание?
Я прошла, ничего не ответив. Невестка насмешливо запела мне вслед:
Ушла моя Радха, исчезла навеки...
Так в темной морской глубине
Скрывается макара[22]... След пропадает,
Незрим он становится мне.
Шондип был в гостиной. Он стоял спиной к двери и внимательно рассматривал иллюстрированный каталог картин Британской академии художеств. Шондип считал себя большим знатоком искусства. Муж однажды сказал ему:
— Пока Шондип жив, художники могут быть спокойны — в нужный момент он придет им на помощь, все объяснит и всему научит.
Мужу несвойственно было говорить колкости, но теперь его характер изменился: он не щадил Шондипа и пользовался любым случаем, чтобы съязвить на его счет.
— А ты считаешь, что художники не нуждаются в учителях? — спросил Шондип.
— Таким людям, как мы, придется еще долго учиться у художников, ибо иных средств понять искусство у нас нет.
Но замечание мужа показалось Шондипу смешным.
— Ты, наверно, думаешь, Никхил, — сказал он, — что скромность — это своего рода капитал, который тем больше приносит прибыли, чем чаще пускать его в оборот. Я же считаю, что люди, лишенные самонадеянности, похожи на водяные растения, которые стелются на поверхности и не врастают корнями в почву.
Каждый раз, присутствуя при таких разговорах, я испытывала настоящее смятение. С одной стороны, мне хотелось, чтобы муж одержал верх в споре и сбил немного спесь с Шондипа, с другой — именно эта беззастенчивая самоуверенность и влекла меня так к Шондипу. Она слепила глаза, подобно бриллианту чистейшей воды, и, казалось, готова была померяться блеском и игрой лучей с самим солнцем.
Я вошла в комнату. Я знала, что Шондип слышал звук моих шагов, но он продолжал рассматривать книгу, делая вид, что ничего не заметил. Я боялась, как бы он не начал разговора об искусстве. Я никогда не могла побороть своего смущения, когда он высказывал мнение о картинах. Делать же сугубо безразличный вид, как будто я не нахожу в его словах ничего предосудительного, мне бывало трудно. У меня мелькнула мысль, не вернуться ли, но в этот момент Шондип глубоко вздохнул, поднял голову и искусно разыграл удивление при виде меня.
— А, вот вы и пришли! — воскликнул он.
В его словах и тоне я не могла не почувствовать сдержанного упрека. Мое положение было таково, что я приняла этот упрек. Можно было подумать, что он имеет на меня такие права, что даже кратковременное мое отсутствие рассматривает как преступление. Я понимала, что его тон оскорбителен для меня, но, увы, обидеться на него не могла. Я молчала. Стараясь не смотреть в сторону Шондипа, я все время ощущала его жалобный взгляд, устремленный на меня. Что делать! Уж лучше бы он заговорил — тогда я могла бы найти убежище, укрывшись за его собственными словами. Прошло несколько минут, и наконец я не выдержала и спросила:
— В чем дело? О чем вы хотели поговорить со мной?
Шондип с притворным изумлением ответил:
— Но разве всегда надо говорить только о деле? Неужели дружба сама по себе ничего не стоит? Почему такое отношение к самому великому и прекрасному на земле? Можно ли, Царица Пчела, вышвыривать за дверь, как бездомную собаку, преданное сердце?
Все во мне затрепетало. Опасность нарастала, и отвратить ее было уже нельзя. Страх и безудержная радость боролись в моей душе. Вынесу ли я на своих плечах это бремя? Устою ли? Или буду повергнута в прах?
Руки и ноги у меня дрожали.
— Шондип-бабу, вы звали меня по какому-нибудь делу, связанному со свадеши? — сделав над собой усилие, повторила я. — Я бросила все домашние дела и пришла.
— Но ведь я как раз это и пытаюсь объяснить вам, — улыбнувшись, ответил он. — Я пришел сюда, чтобы совершить обряд поклонения, и вы знаете эго. Разве я не говорил вам, что вы олицетворяете в моих глазах Шакти нашей родины? Ведь родина — это отнюдь не географическое понятие. Кому придет в голову отдать жизнь за географическую карту? Только увидев вас, я понял, как прекрасна моя родина, как дорога она мне, сколько дает силы и энергии. Приняв благословение от вас, я буду знать, что это моя родина благословила меня на дальнейшую борьбу. Если мне суждено пасть пораженному смертоносной стрелой, то не на пыльную землю страны, очертания которой известны мне из атласа, мысленно опущусь я, а на любовно расстеленное сари. И знаете, на какое? На то самое, какое было на вас в тот день: сари цвета огненной земли, с алой, как кровь, каймой. Я никогда его не забуду. Такие воспоминания дают силу ярко жить и красиво умереть.