— Не говори так, иначе я никогда не надену эти туфли, — воскликнула Бимола.
Как знакома мне эта спальня! Самый воздух здесь какой-то особенный, все здесь трогает меня до глубины души. Я никогда не ощущал так остро, как теперь, что мое истомившееся сердце приросло сотнями мельчайших корешков ко всем этим знакомым предметам. Выходит, недостаточно обрубить главный корень, чтобы освободиться. Цепляться и удерживать будет все, вплоть до маленьких туфель. Вот почему, хоть Лакшми и покинула меня, вид оборванных лепестков, разбросанных повсюду, продолжает кружить мне голову. Мой рассеянный взгляд упал на нишу. Портрет висел на прежнем месте, и только лежащие перед ним цветы почернели и увяли. Все переменилось, но он остался прежним. И эти засохшие цветы сегодня самый подходящий для меня дар. Они лежат здесь потому лишь, что нет нужды их выбрасывать. Горькая правда заключается в них — смогу ли я принять ее с тем же холодным безразличием, с каким взирает на нее мой портрет?
Я не заметил, как в комнату вошла Бимола. Поспешно отвернувшись, я направился к книжной полке, бормоча, что пришел за дневником Амиеля[29]. Нужно ли было спешить с объяснениями? Я почувствовал себя вдруг преступником, соглядатаем, человеком, стремящимся проникнуть в чужую тайну. Не смея встретиться взглядом с Бимолой, я поспешно вышел из комнаты.
Когда, сидя у себя в кабинете, я вдруг почувствовал, что не в состоянии продолжать чтение, что жизнь стала невыносимой и у меня нет ни малейшего желания ни смотреть, ни слушать, ни говорить, ни делать что-либо, и будущее представилось мне огромной, неподвижной глыбой, тяжелым грузом, давящим на сердце, — в комнату вошел Пончу со связкой кокосовых орехов и, положив их передо мной, низко поклонился.
— Что это, Пончу? Зачем? — спросил я.
Пончу — арендатор моего соседа, заминдара Хориша Кунду. Мне говорил о нем учитель. Вряд ли он рассчитывает, что я смогу как-то облегчить его положение, к тому же он очень беден, так что никаких оснований принимать от него приношения у меня нет. Я подумал, что несчастный, находясь в безвыходном положении, избрал этот путь, чтобы добыть немного денег на пропитание. Я вынул из кошелька две рупии и готов был уже отдать их ему, когда он, сложив с мольбой руки, воскликнул:
— Нет, господин, я не могу взять.
— Почему, Пончу?
— Сейчас я все объясню. Как-то, когда мне было особенно трудно, я украл из сада господина несколько кокосовых орехов. Может быть, смерть уже поджидает меня, поэтому я пришел отдать свой долг.
Чтение дневника Амиеля вряд ли могло принести мне пользу в тот день, но от слов Пончу у меня на душе стало легче. Наш мир намного шире, чем счастье или горе одного человека, сближение или разрыв его с женщиной. Мир огромен, и измерить свои слезы и радости можно, лишь находясь в центре его.
Пончу — один из почитателей моего учителя. Я хорошо знаю, на что ему приходится пускаться, чтобы прокормить свое семейство. Он встает на рассвете, кладет в корзинку бетель, табак, цветную пряжу, маленькие зеркальца, гребенки и другие вещи, дорогие сердцу крестьянских женщин, и по колено в воде бредет через болото в поселок номошудр[30]. Там он выменивает свои товары на рис и выручает, таким образом, чуть больше того, что истратил сам. Если ему удается вернуться пораньше, он, наскоро перекусив, отправляется к торговцу сладостями приготовлять баташа. Возвратившись же домой, он садится и за полночь трудится, делая украшения из раковин. При таком каторжном труде он вместе с семьей только несколько месяцев в году имеет возможность два раза в день съесть горсточку риса. Обычно перед едой он основательно наполняет желудок водой, а питается, главным образом, перезревшими дешевыми бананами. И все же, по крайней мере четыре месяца в году, его семейство ест один раз в день, не больше.
Я подумывал над тем, как бы помочь ему немного. Но учитель сказал мне:
— Своими подачками ты можешь погубить человека, а жизнь его как была, так и останется невыносимо тяжелой. Разве мало у нас в Бенгалии таких вот Пончу? Если молоко в груди матери-родины иссякло, деньгами тут не поможешь.
Я долго думал над его словами и пришел к решению, что необходимо найти какой-то выход. Я готов был всего себя без остатка отдать этому делу. В тот же день я сказал Бимоле:
— Давай посвятим жизнь искоренению нищеты в пашей стране.
— Ты, оказывается, мой царевич Сиддхартха[31], — смеясь, ответила она, — смотри, как бы поток твоих чувств не унес меня прочь.
— Сиддхартха давал обет без жены, я же без жены обойтись не могу.
Дело ограничилось этим шутливым разговором.
Надо сказать, что по натуре Бимола — настоящая госпожа. Семья ее весьма родовита, хоть и небогата. В душе она убеждена, что людям, принадлежащим к низшим классам, горести и невзгоды отпущены другой меркой, чем нам. Конечно, всю жизнь от колыбели до могилы их преследует нужда, но в их понимании это еще отнюдь не нужда. Они очень скромны в своих желаниях, и скромность служит им защитой, подобно тому как тесные берега служат защитой небольшому пруду — стоит берега раздвинуть, и вода разольется, обнажив илистое дно.
В жилах Бимолы течет кровь благородных предков, гордых своим исключительным правом на особое, пусть незначительное, положение среди избранных народов, каким обладала Индия. Бимола была истинным потомком знаменитого Ману.
Во мне же, по всей вероятности, течет кровь героев «Рамаяны» и «Махабхараты», и я не могу сторониться тех, кто беден и лишен всего. Индия для меня не только страна аристократов, и мне совершенно ясно, что деградация низших классов ведет к деградации Индии, с их смертью умрет и моя родина.
Бимола ушла из моей жизни. Она занимала в ней так много места, что сейчас, когда я утратил ее, моя жизнь сделалась пустой и жалкой. Я забыл о своих планах и стремлениях, я все отбрасывал от себя, чтобы освободить место для нее. Я был занят лишь тем, что день и ночь украшал ее, наряжал, развивал ее ум, ходил вокруг нее, забывая о том, сколько истинного величия кроется в людях, как драгоценна жизнь каждого человека.
Меня спас Чондронатх-бабу, который, как мог, старался сохранить во мне веру в великое. Без него я бы погиб. Удивительный он человек! Я говорю так потому, что он представляет собой исключение в наши дни. Он ясно видит свое предначертание, и потому ничто не может обмануть его. Сегодня я подвожу баланс своей жизни. В статье расходов оказывается один серьезный просчет, ошибка, большая потеря. Однако, сбросив ее со счета, я с облегчением обнаруживаю значительную прибыль.
Отец мой умер давно, и самостоятельность пришла ко мне еще в ту пору, когда я занимался с учителем. Я просил учителя оставить работу и навсегда поселиться у меня.
— Видишь ли, — ответил он, — за то, что я дал тебе, мне заплачено сполна. И если я возьму награду за то, что дам тебе сверх этого, то это будет равносильно тому, что я решил продать своего бога.
Не раз Чондронатх-бабу шел ко мне на урок пешком под дождем или палящим солнцем, и я никак не мог уговорить его воспользоваться нашим экипажем. Обычно он отвечал:
— Мой отец, добывая для нас кусок хлеба, постоянно ходил на службу из Боттолы в Лалдигхи[32] пешком и никогда не пользовался экипажем. Мы все потомственные пешеходы.
— Почему бы вам не заняться делами нашего имения? — спрашивал я.
— Нет, дитя мое, не заманивай меня в западню богачей, я хочу оставаться свободным.
Его сын сдал экзамен на магистра и искал работу. Я предложил юноше работать у меня. Ему понравилась такая перспектива. Он сказал отцу, но не встретил у него сочувствия. Тогда сын потихоньку намекнул об этом мне, и я с воодушевлением принялся уговаривать учителя. Однако все было напрасно, Чондронатх-бабу был непреклонен. Сыну показалось очень обидным упустить такой случай, и, рассердившись на отца, он уехал в Рангун.
Не раз Чондронатх-бабу говорил мне:
— Знаешь, Никхил, наши отношения тем и ценны, что построены на полной свободе. Мы очень унизим себя, если позволим деньгам встать между нами.
Теперь Чондронатх-бабу занимает должность директора в местной начальной школе. Он давно не бывал у нас. Последнее время я сам вечерами ухожу к нему, за разговором мы засиживаемся до поздней ночи. Но возможно, на сей раз он решил, что мне тяжело в осеннюю жару находиться в его маленьком домике, и поэтому сам поселился у меня. Странно, что к богачам он относится с таким же состраданием, как и к беднякам, и не может хладнокровно видеть их несчастья.
Когда вниманием человека завладевают мелочи повседневной жизни, истина невольно ускользает из поля его зрения и он теряет свою свободу.
Бимола виной тому, что мелочи жизни, заслонившие от моих глаз истину, стали так мучительно важны для меня. И нет исхода моему горю, и кажется, будто по всему свету рассеялась моя тоска. Потому-то, наверно, и звучит в ушах моих с раннего осеннего утра эта песня:
Месяц бхадро щедро дарит дождем.
Увы! Храм мой пуст.
Но, когда я смотрю на мир глазами Чондронатха-бабу, смысл песни совершенно меняется:
Молвит Биддапоти: дни вы влачите как,
Бога отринув?
Беды и заблуждения затмили истину. Но как жить без нее? Я задыхаюсь! О Истина, приди в мой пустой храм!
РАССКАЗ БИМОЛЫ
Трудно описать, что сделалось вдруг с душой Бенгалии. Словно живые воды Бхагиратхи внезапно коснулись праха шестидесяти тысяч сыновей Сагары. Веками покоился этот прах на дне глубокого водоема. Ни огонь, ни влага не могли дать ему жизнь, и вдруг этот прах воспрял и воскликнул: «Вот и я!»
Когда-то я читала, что в Древней Греции одному скульптору удалось вдохнуть жизнь в созданную им статую. Но перед ним была уже готовая форма. А разве пепел погребального костра нашей родины похож на отлитую форму? Будь он тверд, как камень, это было бы еще возможно: ведь и превращенная в камень Ахалья