[33] в один прекрасный день снова приняла человеческий образ. Но этот пепел просыпался, по-видимому, сквозь пальцы творца, и ветер развеял его по свету. Даже сметенный в кучи, он не мог соединиться. Но вот настал день, когда эта бесформенная масса обрела вдруг форму, выросла перед нами и заявила громовым голосом: «Я семь!»
И не удивительно, что все, происходившее тогда, казалось нам чем-то сверхъестественным. Этот момент нашей истории напоминал драгоценный камень, выпавший из короны захмелевшего бога прямо к нам в руки. Он не вытекал из нашего прошлого и был похож на ту самую воображаемую панацею от бед, которая на самом деле не существует. И нам казалось, что теперь все наши несчастья и страдания, как по волшебству, сгинут сами собой. Грань между возможным и невозможным исчезла. Все, казалось, говорило: «Вот оно! Оно здесь!»
Мы с восторгом решили, что колеснице нашей истории не нужны кони, что, подобно воздушной колеснице Куберы, она сама понесется вперед. Во всяком случае, нам не придется платить вознице — разве что подносить ему время от времени чашу с вином. Впереди нас ожидали дивные райские чертоги.
Нельзя сказать, чтобы мой муж оставался равнодушным к событиям. Но, несмотря на радостное возбуждение, царившее вокруг, тень печали в его глазах становилась с каждым днем все гуще и гуще. Можно было подумать, что он видит дальше, чем все мы, опьяненные восторгом происходящего, и смущен тем, что открылось его взору. Как-то раз во время одного из своих бесконечных споров с Шондипом, он сказал:
— Счастье затем и приблизилось к нашим дверям, затем и манит нас, чтобы показать, как не готовы мы к его встрече.
— Твои слова, Никхил, похожи на речи атеиста, — ответил Шондип, — ты, верно, совсем не веришь в наших богов. Мы ясно видим богиню, которая пришла дать нам свое благословение. А ты не хочешь верить даже собственным глазам.
— В бога я верю, — сказал муж. — Именно поэтому я и убежден, что мы не приготовились как следует, с должным благоговением встретить его. Во власти бога наградить нас, если он этого хочет, но нужно, чтобы и мы были в состоянии принять его милости.
Такие речи мужа страшно сердили меня.
— Ты считаешь, что в нас говорит опьянение, вмешалась я. — Но разве опьянение не дает людям силу?
— Силу, пожалуй, да, но не оружие, — ответил он.
— Сила — это дар всевышнего, — продолжала я. — А оружие может сделать простой кузнец.
— Кузнец даром не сделает, ему надо платить, — с улыбкой возразил муж.
— На этот счет не волнуйся, — важно заявил Шондип. — Кузнеца оплачу я.
— Ну, а уж музыкантов па праздник приглашу я, по не раньше, чем ты закончишь свои расчеты с кузнецами.
— Не воображай, пожалуйста, что без твоих щедрот у нас и музыки не будет, — презрительно заявил Шондип, — торжество за деньги не купишь.
И он сиплым голосом запел:
Нет денег — он не унывает: беда невелика!
Он, радостпый, в лесах блуждает,
Мотив чарующий выводит на флейте бедняка.
Взглянув на меня, Шондип, улыбаясь, сказал:
— Царица Пчела, я пою для того лишь, чтобы доказать, что отсутствие голоса не так уж важно, когда сердце хочет петь. Человек, который поет только потому, что обладает прекрасным голосом, умаляет значение песни. Нашу страну внезапно затопила песня, пусть же Никхил упражняется в гаммах, а мы тем временем своими надтреснутыми голосами поднимем страну.
«Куда же ты идешь? —
скрипит мой старый дом, —
Через порог шагнешь —
раскаешься потом».
Но глас моей души
уйти меня зовет:
«Спеши, спеши, спеши,
пусть прахом все пойдет!»
— Хорошо, пусть все идет прахом, хуже этого ведь ничего нет. Я согласен, это меня вполне устраивает.
«О, если ты уйдешь,—
дом говорит мне вслед, —
Сюда уж никогда
не возвращайся, нет!
С улыбкой я приму
слепой судьбы удар,
Пусть в сердце мне
течет несущий смерть нектар».
— Дело в том, Никхил, что сейчас уже нас не остановишь. Мы не можем долее оставаться в рамках возможного и мчимся по пути к невозможному:
О те, кто хочет вновь
к себе меня вернуть!
Вам счастья смысл
понять дано ль когда-нибудь?
Не прям — извилист путь,
он вдаль меня зовет.
Добро и прямота —
пусть прахом все пойдет!
Мне показалось, муж хочет что-то возразить. Но он ничего не сказал и медленно вышел из комнаты.
Вихрь, налетевший на нашу страну, заставил зазвучать какие-то нотки и в моем сердце. Приближается колесница бога моей судьбы, и день и ночь я слышу скрип ее колес и трепещу в ожидании. Мне все кажется, что со мной вот-вот случится что-то необычайное, за что я не могу быть в ответе. Грех ли это? Ведь дверь оттуда, где царствует добро и зло, порицание и раскаяние, сочувствие и лицемерие, сама открылась передо мной. Я никогда не хотела этого, не ждала, но... окиньте взором всю мою жизнь, и вы убедитесь — я не виновата. Когда наступил час воздаяния, передо мной явился не тот бог, которому я так долго и самозабвенно молилась. Моя очнувшаяся от оцепенения родина восторженными кликами «Банде Матарам» приветствовала свое еще не осознанное будущее. И в моей душе все так же пело и ликовало: «Приди! О таинственный загадочный, властный незнакомец, приди!»
Голос моей родины удивительно сливался с голосом моей души.
Однажды поздно ночью я тихонько встала и вышла па крышу. За оградой нашего сада расстилались поля зреющего риса. С северной стороны сквозь просветы рощи, расположенной за деревней, виднелась река, на другом ее берегу темнела полоса леса, и мне чудилось, будто в утробе безбрежной ночи все дремлет, утратив ясные очертания, подобно зародышу какого-то будущего творения. Я видела перед собой мою родину. Она была женщиной, подобно мне, полной ожидания, бросившей место у домашнего очага; едва заслышав зов его — таинственного незнакомца, она не раздумывала, куда он зовет ее, она даже не успела зажечь светильник, устремляясь вперед во тьму. О, я знаю, как откликается на этот зов вся душа ее, как вздымается ее грудь, какое чувство испытывает она, приближаясь к нему. Ей казалось, что она уже достигла цели! Она найдет его даже с завязанными глазами! Нет, она не мать. Она не слышит плача голодных детей, который несется ей вслед, она не думает о домашней работе и очаге, в котором ей надо развести огонь. Она возлюбленная. Она — родина наших вайшнавов[34]. Она покинула дом и забыла о своих обязанностях. Странное непостижимое желание влечет ее вперед. Куда? Зачем? Не все ли равно!
В ту ночь столь же страстное желание охватило и меня. Я тоже покинула свой дом и сбилась с пути. Я не вижу своей цели, не знаю, как достигну ее. Мной владеют два чувства — желание и нетерпение. Несчастная заблудшая душа! Остановись! Ночь пройдет, и займется заря, а ты не найдешь пути обратно. Но зачем возвращаться? Остается ведь еще смерть. Если Духу Тьмы, чья флейта звучит в ночи, угодно погубить меня, к чему беспокоиться о будущем? Когда тьма поглотит меня, исчезнет все, ничего не будет — ни меня, ни добра и зла, ни смеха и слез. Ничего!
В те дни машина времени Бенгалии работала на полный ход. Все, что было недоступным раньше, сделалось простым. Казалось, ничто не могло предотвратить проникновение новых веяний даже в наш далекий уголок. Однако мы долго не поддавались этому настроению. Главной причиной был мой муж. Он не хотел оказывать давление на кого бы то ни было. Истинными патриотами он считал тех, кто готов принести жертву ради блага родины. Тех же, кто насильно требует жертв от других, он называл врагами родины и говорил, что, подрубая корень свободы, они надеются оживить ее орошением.
Но после того, как Шондип-бабу поселился у нас, а его приверженцы наводнили округу и стали выступать с речами на ярмарках и базарах, волны возбуждения докатились и до нас. К Шондипу присоединилась группа местных юношей. Среди них были и такие, которые до этого, но общему мнению, только позорили свою деревню, теперь же они горели благородным энтузиазмом, и пламя его очистило их внутренне и внешне. Да это и понятно, когда над страной веет чистый ветер большой радости и надежды, он сметает прочь весь сор и отбросы. Когда в стране царят мрак и уныние, человеку трудно быть здоровым, чистым и правдивым.
И вот тогда все обратили внимание на то, что во владениях моего мужа еще не запрещены иноземные соль, сахар, ткани. Даже служащие мужа стали смущаться и стыдиться этого. А ведь совсем недавно, когда муж стал закупать для дома и деревни товары местного производства, все от мала до велика, кто явно, а кто втихомолку, посмеивались над ним. Пока свадеши не стало пашей национальной гордостью, мы относились к этому движению свысока. Правда, муж и теперь еще точит карандаш индийского производства того же производства перочинным ножиком, пишет тростниковой ручкой, пьет воду из медного кувшина и занимается вечером при светильнике. По эти его вялые никчемные уступки свадеши не встречали у пас никакого сочувствия. Наоборот, я не раз испытывала стыд за убогую обстановку гостиной мужа, в особенности когда он принимал почетных гостей, вроде судьи.
— Ну что ты расстраиваешься из-за таких пустяков, — смеясь, говорил муж.
— Они примут нас за дикарей, — отвечала я. — Или, уж во всяком случае, за людей малоцивилизованных.
— Ну что ж, в этом случае я могу отплатить им тем же и считать, что цивилизация затронула их очень поверхностно — не дальше их белой кожи.
На его письменном столе стоят обычно цветы в простом медном кувшинчике. Сколько раз, узнав, что он ждет в гости европейца, я потихоньку убирала кувшинчик и ставила цветы в переливающуюся радугой хрустальную вазу английской работы.