все открытыми глазами. Я получил свободу, и я дам ее другим. И в труде я найду спасение.
Возможно, когда-нибудь сердце заноет снова. Но теперь я уже знаю эту боль и смогу не поддаться ей. Ведь больно будет только мне — значит, какая же цена этой боли? Я готов Припять на себя часть страданий вселенной, пусть они будут гирляндой на моей шее. О истина! Спаси меня, спаси! Не допусти моего возвращения в мир лживых иллюзий. Если я обречен идти один, позволь мне, по крайней мере, идти твоим путем. И пусть твои литавры играют победный марш в моем сердце.
РАССКАЗ ШОНДИПА
Несколько дней назад Бимола плакала. Она вызвала меня к себе и долго не могла произнести ни слова, а глаза ее были полны слез. Я понял: она ничего не добилась от Никхила. Бимола была уверена, что настоит на своем, но я не разделял ее уверенности. Женщины очень хорошо видят, в чем слабость мужчин, но они совершенно не способны понять, в чем кроется их сила. Короче говоря, мужчина — такая же тайна для женщины, как женщина для мужчины. Будь это иначе, разделение полов означало бы напрасную трату сил со стороны природы.
О, гордость! Бимолу отнюдь не угнетает то, что она не выполнила важного дела. Она до глубины души возмущена тем, что просьба, на которую она решилась только после трудной внутренней борьбы, была отвергнута мужем. К чему только женщина не прибегает, чтобы поставить на своем. В ее арсенале — слезы и ласка, хитрость, намеки и обман. Женщины гораздо более индивидуальны, чем мужчины — в этом-то и заключается их очарование. Создавая мужчину, творец чувствовал себя школьным учителем, у которого в сумке хранятся лишь сухие заповеди да правила. Когда же наступило время создавать женщину, он превратился в художника, а в его сумке нашлись кисть и палитра. Разрумянившаяся, с глазами, полными слез уязвленного самолюбия, стояла передо мной Бимола. В этот момент она напоминала сверкающую зарницами грозовую тучу, нависшую над горизонтом, и была так прекрасна, что я не выдержал — подошел к ней совсем близко и взял за руку. Рука задрожала, но Бимола не отдернула ее.
— Царица, — сказал я, — ведь мы товарищи, у нас одна цель. Сядем и поговорим, как нам быть.
Она не протестовала, и я усадил ее в кресло. Но удивительное дело! Страстный порыв, овладевший мной, вдруг угас, словно натолкнувшись на невидимое препятствие. Так в период дождей с ревом и грохотом несется вперед Падма, и кажется — ничто ее не остановит. Но вдруг она беспричинно меняет свое направление и сворачивает в сторону. Что за преграда встретилась на ее пути — не знает сама Ганга. Когда я дотронулся до руки Бимолы, все струны моего сердца отозвались дивным аккордом, но стоило мне сделать одно движение — и музыка внезапно оборвалась. Я понимал, что глубочайшее ложе потока жизни прокладывается не сразу, а долгие годы. Стремительный напор желании только разрушает и портит его. Что же остановило меня? Во всяком случае, не какое-то определенное препятствие, скорее сплетение тысяч помех, возникших вдруг передо мной, необъяснимое чувство связанности. Одно мне теперь ясно: я сам себя не знаю и не могу поручиться за себя. Я — тайна для самого себя, и потому я так полон собой. Если бы я мог до конца разгадать эту тайну, я перестал бы терзаться сомнениями и обрел блаженство покоя.
Опускаясь в кресло, Бимола страшно побледнела. По всей вероятности, она тоже поняла, что опасность миновала. Комета промчалась стороной, чуть задев ее своим огненным хвостом, и от этого потрясения Бимола на несколько мгновений словно потеряла сознание. Желая рассеять ее угнетенное настроение, я сказал:
— Препятствия неизбежны, но мы должны бороться, а не падать духом. Не правда ли, Царица?
Не сразу овладев собой, Бимола промолвила:
— Да.
— Чтобы было ясно, с чего начинать, необходимо наметить план действий, — продолжал я, доставая из кармана карандаш и бумагу.
Мы принялись обсуждать, как распределить обязанности среди юношей, приехавших из Калькутты и примкнувших к нам. Вдруг Бимола прервала меня на полуслове:
— Оставим это пока что, Шондип-бабу, я приду в пять часов, и мы поговорим об всем. — С этими словами она поспешно вышла из комнаты. Очевидно, она была не в состоянии слушать меня и что-то решать. Ей нужно было побыть одной и, возможно, хорошенько выплакаться.
Когда Бимола ушла, меня с новой силой охватило то же пьянящее чувство. Подобно тому как после заката солнца гуще и богаче становятся краски облаков, после ухода Бимолы во мне снова вспыхнула страсть еще более пламенная. Я понял, что упустил замечательный, неповторимый случай. Какая трусость! Может быть, Бимола ушла, презирая меня за нерешительность? Она, безусловно, имела на это право.
От всех этих мыслей у меня кружилась голова. Вошел слуга и доложил, что меня хочет видеть Омулло. Я хотел было сказать, чтобы он пришел попозже, но не успел — он появился в дверях.
Омулло сообщил о столкновениях, которые уже произошли в разных местах из-за продажи соли, сахара, платья, я скоро угар страсти, охвативший меня, окончательно рассеялся. Я словно пробудился от долгого сна и встал готовый к борьбе. Впереди поле битвы! «Банде Матарам!»
— Большинство торговцев — арендаторы заминдара Кунду, — рассказывал Омулло, — перешли на нашу сторону. Да и среди служащих Никхила многие тайно поддерживают нас и играют нам на руку. Купцы-марвари[37] просят разрешить им продать иноземные ткани хотя бы ценою небольшого штрафа, иначе они разорятся. И только несколько мусульман продолжают упорствовать. Один из них купил своим детям по дешевке немецкие шарфы, а здешний парень — наш, конечно, — отобрал их и сжег. С этого и пошло. Мы сказали, что купим теплые шарфы, только индийские. Но где их возьмешь, чтобы они стоили так же дешево? Цветных тканей не видно. Не можем же мы купить ему кашмирскую шаль! Крестьянин отправился к Никхилу и нажаловался, тот посоветовал ему подать в суд на парня, который сжег шарфы. Хорошо еще, служащие Никхила сумели все это замять и не допустить до суда. Ведь даже его адвокат на нашей стороне.
Я вот только что думаю — где мы будем брать деньги, чтобы покупать местные ткани взамен тех, что сожжем, да еще оплачивать потом судебные издержки. И самое забавное — то, что уничтожение иноземных товаров лишь повышает спрос на них, а следовательно, и барыши иностранцев. Это напоминает случай с торговцем люстр, дело которого оказалось очень прибыльным, так как его навабу нравился звон бьющегося хрусталя. И потом вот еще что — дешевых теплых тканей местного производства на рынке нет. Наступили холода. Как нам быть с английской фланелью и шерстью? Может быть, в отношении их сделаем исключение?
— Совершенно ни к чему дарить индийские ткани тем, у кого мы отобрали иностранный товар, — сказал я.— Наказаны должны быть они, а не мы. Л если они станут подавать на нас в суд, мы будем поджигать их амбары. Не стоит жалеть их. Ну, ну, Омулло, чему ты удивляешься? Меня тоже совсем не радует перспектива такой иллюминации. Но не забывай, что это война. Если ты боишься причинить кому-либо горе, будь добреньким, бейся головой о стену и кричи: «Не надо!» Для нашего дела такое настроение не подходит. Что же касается иноземных теплых тканей, то, как бы трудно ни было, нельзя соглашаться снять с них запрет. Я ни за что не пойду на компромисс. Когда не было цветных английских шалей, крестьяне заворачивались с головой в домотканые и прекрасно обходились, пусть и теперь делают так. Я знаю, что это им не понравится, но сейчас не время считаться с чьими-то желаниями.
Всякими правдами и неправдами нам удалось привлечь на свою сторону большинство лодочников, которые перевозят товары на базар. Однако самый влиятельный из них, Мирджан, никак не поддавался на уговоры. Тогда я спросил нашего агента, здешнего управляющего, не возьмется ли он потопить его лодку.
— Отчего не взяться? Возьмусь, — ответил тот. — Но не пришлось бы мне ответить за это?
— Нужно сделать все это половчее, чтобы не попасться. Ну, а если попадешься, то отвечу за все я, — сказал я.
И вот как-то раз в базарный день Мирджан оставил свою лодку у пристани, а сам отправился на рынок. Гребцов поблизости тоже не было: управляющий заманил их на какое-то представление. Под вечер он нагрузил лодку всяким хламом, сделал в днище пробоину и пустил ее по течению. Она затонула на середине реки.
Мирджан прекрасно все понял. Он явился ко мне и, сложив с мольбой руки, сказал:
— Господин, я был неправ, я не понял...
— Как же ты теперь все так хорошо понял? — с из. девкой спросил я.
Оставив мой вопрос без ответа, он продолжал:
Господин, лодка стоила около двух тысяч рупий. Я сознаю теперь свою ошибку. Если вы простите меня на этот раз, я никогда... — И он повалился мне в ноги.
Я предложил ему зайти ко мне дней через десять. Стоит дать Мирджану две тысячи рупий, и его можно будет прибрать к рукам. А он как раз тот человек, который может оказаться очень полезным. Нам нужно иметь в своем распоряжении солидную сумму денег, иначе мы ничего не добьемся.
Как только Бимола вошла в тот вечер в гостиную, я поднялся с кресла и сказал:
— Царица, время настало, и медлить нельзя, успех обеспечен, но нам необходимы деньги.
— Деньги? Сколько денег? — спросила Бимола.
— Не очень много, но любым путем мы должны достать их.
— Но скажите сколько, — настаивала Бимола.
— В настоящий момент всего-навсего пятьдесят тысяч рупий.
Услыхав о такой сумме, Бимола внутренне содрогнулась, но постаралась не подать виду. Могла ли она снова признаться в своем бессилии?
— Царица, вы одна, кажется, способны сделать невозможное возможным, — сказал я. — Вы это доказали уже не раз. Вы бы поняли свою силу, если бы я мог показать вам, как много вы сделали. Но время для этого еще не пришло. Оно придет, а пока нам нужны деньги.
— Я дам их вам, — последовал ответ.
Я понял: Бимола решила продать свои драгоценности, поэтому я сказал: