Бимола соскользнула с кресла и упала к моим ногам. Затем последовал неудержимый поток рыданий.
Вот он гипнотизм — чудесная сила, обладая которой можно покорить мир. Никаких средств, никакого оружия, одно только неотразимое внушение. Кто сказал: «Да победит истина»?! Победит ложь! Бенгальцы это поняли, потому-то они и почитают десятирукую богиню, восседающую на льве[41]. Теперь бенгальцы должны создать новую богиню, которая очарует и покорит весь мир. «Банде Матарам!»
Я осторожно поднял Бимолу и усадил в кресло. Прежде чем у нее после возбуждения наступила реакция, я сказал:
— Царица, я получил приказание свыше зажечь в Бенгалии огонь поклонения нашей святой Родине-Матери. Но что я могу сделать — ведь я беден!
Все еще с пылающими щеками и затуманенными глазами Бимола сказала прерывающимся голосом:
— Вы бедны?! Вам принадлежит все, что есть у каждого из нас. Для чего полны мои шкатулки? Возьмите все мои драгоценные камни и золото, раз вам нужно! Мне ничего не надо.
Бимола и раньше хотела отдать мне свои украшения. Я редко перед чем-нибудь останавливаюсь, но здесь я почувствовал границу, перешагнуть которую я не в состоянии. Я знаю, откуда эти колебания: мужчина должен дарить женщине украшения, отбирать их у нее — оскорбительно для его мужского самолюбия.
Однако сейчас я должен забыть об этом. Я беру не для себя. Речь идет о Матери-Родине, это дань поклонения, которая будет принесена на ее алтарь. Торжество должно быть обставлено с невиданной в нашей стране пышностью, нужно, чтобы оно навсегда осталось в истории новой Бенгалии. Это будет мой ни с чем не сравнимый дар народу! Глупцы поклоняются богам, а создает этих богов Шондип! Но до этого еще далеко! Теперь же надо добывать средства. Нам нужно достать хотя бы три тысячи — пять тысяч устроили бы нас окончательно. Но как заговорить о деньгах после того, как мы только что парили в небесах? Однако времени терять нельзя.
Я подавил все колебания. В мгновение ока я был на ногах.
— Царица, — сказал я твердым голосом, — сокровищница наша пуста, мы не сможем продолжать начатое дело.
По лицу Бимолы скользнула тень страдания. «Она думает, что я снова буду просить пятьдесят тысяч», — мелькнуло у меня в голове. Мысль о них, наверно, камнем лежит у нее на сердце. Наверно, она не одну ночь провела без сна, ища и не находя выхода. Бимола не может открыто принести к моим ногам свое сердце, и потому ей хочется, принеся мне в дар такую огромную — для нее — сумму денег, дать выход своему затаенному чувству. Но она не находит пути для выполнения своего желания и мучится. Ее страдания заставляют больно сжиматься мое сердце, ведь теперь она целиком моя. Зачем же терзать бедняжку? Я должен беречь и хранить ее.
— Царица, — продолжал я, — у нас сейчас нет особой нужды в пятидесяти тысячах рупий. Я подсчитал и думаю, что пока хватит пяти и даже трех тысяч!
Бимола облегченно вздохнула.
— Я принесу вам пять тысяч, — словно пропела она, и в ее голосе послышался отзвук песни Радхи:
Посмотри, любимый, на цветок,
Что приколот к волосам моим.
На земле, на небе — в трех мирах,
Что еще сравниться может с ним.
Звук свирели воздух напоил,
По не слышно в этой песне слов
О реке любви, что разлилась,
Выйдя навсегда из берегов.
Та же мелодия, та же песня, те же самые слова: «Я принесу тебе пять тысяч!» — «Посмотри, любимый, на цветок, что приколот к волосам моим». У свирели очень узкие скважины, и поэтому мелодия ее так тонка и проникновенна. Сломай я, мучимый алчностью, эту свирель, и музыка умолкнет вовсе, а я услышу совсем другую песню: «Зачем тебе столько денег? Где я, женщина, достану такую сумму?» и т. д. Что очень мало напоминало бы песнь Радхи. Поэтому я утверждаю: одна иллюзия реальна, она и есть сладкозвучная свирель, тогда как истина всего лишь немая пустота внутри этой свирели.
За последнее время с этим чувством окончательной пустоты пришлось познакомиться и Никхилу — я вижу это по его лицу. Даже мне тяжело смотреть па него. Но ведь Никхил сам всегда бравировал жаждой истины. Я же упорно настаивал, что дорожу только иллюзией. Каждый получил то, что хотел. Так что жаловаться не на что.
Желая удержать Бимолу в заоблачных высотах, я прекратил разговор о пяти тысячах рупий и принялся рассуждать о торжестве, которое мы устроим в честь Дурги. Где и когда оно состоится? В Руимари, в одном из поместий Никхила, в середине декабря отмечают мусульманский праздник, и туда стекаются сотни тысяч богомольцев. Конечно, хорошо было бы устроить торжество именно там. Бимола вся так и загорелась. Это ведь не сжигание иностранных тканей, думала она, и не поджог жилищ. Никхил ничего не будет иметь против этого. В душе я смеялся: как мало они знают друг друга, несмотря на прожитые бок о бок девять лет! В рамках домашней жизни они еще кое-как понимали друг друга, когда же речь заходит о жизни за пределами их дома, они совершенно теряются. В течение девяти лет они тешились мыслью, что полная гармония существует между их домом и внешним миром. Им приходится расплачиваться сейчас за свое заблуждение, потому что наверстать упущенное и установить гармонию теперь уже невозможно.
Ну что ж, пусть на горьком опыте познают свои ошибки те, кто делает их! Меня это очень мало трогает. Пока что мне порядком надоело заставлять Бимолу парить в небесах, подобно воздушному шару на привязи; дело нужно довести до конца.
Когда Бимола встала и направилась к двери, я как бы вскользь бросил:
— Итак, относительно денег...
— В конце месяца, когда я получу деньги на личные расходы, — обернувшись, ответила Бимола.
— Боюсь, что будет слишком поздно.
— Когда же вы хотели бы получить их?
— Завтра.
— Хорошо, я принесу их завтра.
РАССКАЗ НИКXИЛЕША
В газетах стали появляться заметки и письма, направленные против меня. Я слышал о готовящихся на меня пасквилях и карикатурах. Забил фонтан остроумия, брызги лжи разлетаются повсюду и заставляют покатываться от смеха всю страну. Газетчики знают, что им принадлежит исключительное право окатывать грязью, ни в чем не повинному прохожему трудно рассчитывать сохранить в чистоте свое платье.
В моих владениях, пишут они, люди всех слоев и положений готовы поддержать свадеши, но из страха передо мной предпочитают держаться в стороне. Нескольких смельчаков, которые хотели ввести в обиход товары местного производства, я на правах заминдара будто бы жестоко наказал. У меня будто бы тайная связь с полицией; я близко знаком с судьей, и, кроме того, из «достоверных источников» известно, что мои отчаянные усилия присоединить к наследственному титулу новый, иноземный, по всей вероятности, увенчаются успехом. Имя — богатство человека, — сообщают они, — однако, по имеющимся у них сведениям, человека обрекают на безродство.
Мое имя прямо не упоминалось, но намеки были весьма прозрачны. В то же время в газете появляются одна за другой статьи, восхваляющие преданного родине Хориша Кунду. «Если бы таких преданных родине патриотов в стране было больше, — распространялся автор одной из статей, — то даже трубы Манчестера скоро затрубили бы гимн «Банде Матарам».
Пришло на мой адрес письмо, написанное красными чернилами, со списками заминдаров-предателей, чьи владения были сожжены. «Священный огонь, — говорилось в письме, — призван выполнять свою очистительную миссию. Есть силы, которые следят за тем, чтобы недостойные сыны отчизны не обременяли ее лона». Подпись: «Смиренный обитатель материнского лона Шриомбикачорон Гупто».
Я догадывался, что все это сочинения местных студентов. Нескольких из них я вызвал и показал письмо. Бакалавр многозначительно сказал мне:
— Мы тоже слышали, что организовалась группа отчаянных, для которых ничего не стоит устранить любое препятствие, мешающее успеху свадеши.
— Если хоть один человек пострадает от их бессмысленной жестокости — это будет страшным поражением для всей страны, — ответил я.
— Я вас не понимаю, — возразил магистр исторических наук.
— Страх привел нашу страну на край пропасти — сначала страх перед богами, затем перед полицией. А теперь вы хотите во имя свободы заменить устаревшее пугало новым. Если вы думаете прийти к победе, угнетая и запугивая слабых, помните, что вам никогда не удастся согнуть тех, кто действительно любит родину, — сказал я.
— А скажите, есть ли такие страны, где подчинение власти не основывалось бы на страхе? — не унимался магистр.
— В любой стране степень свободы, — сказал я, — находится в прямой зависимости от того, как далеко простирается страх, на котором основывается власть. Там, где она вселяет страх только в бандитов, воров и проходимцев, правительство имеет право сказать, что оно стремится к освобождению человека от насилия со стороны другого. Там же, где под угрозой наказания предписывается, что человек должен надевать, где покупать товары, что есть и с кем садиться за один стол, — попирается свобода воли и в самом корне убивается чувство человеческого достоинства.
— Но разве в других странах не существует насилия над личностью? — настаивал магистр.
— Отрицать этого не станет никто, — сказал я. — Степень уничижения человека как личности в той или иной стране определяется именно степенью его закабаления.
— Значит, кабала — естественное состояние человека, его неотъемлемая природа, — вмешался магистр.
— Шонднп-бабу очень хорошо объяснил нам все это на примере, — вступил в разговор бакалавр. — У ваших соседей-заминдаров, Хориша Кунду и Чоккроборти, все владения выметены под метелку, там теперь невозможно достать и горсти иноземной соли. А почему? Да потому, что они правят железной рукой. Самое страшное несчастье для тех, кто по природе своей раб, остаться без хозяина.
— Я знаю один такой случай, — вмешался провалившийся на экзамене претендент на бакалавра. — У Чоккроборти был арендатор из касты писцов. Человек он был упрямый и ни за что не хотел подчиниться Чоккроборти. Против него возбудили судебное дело. И в конце концов он совсем разорился. После того как его семья просидела несколько дней без еды, он решил продать серебряные украшения жены — последнее, что у него осталось. Но из страха перед заминдаром никто не осмелился купить их. Управляющий Чоккроборти предложил бедняку пять руп