— Вот что, Касем, — сказал я, — поменьше болтай и не старайся кого-нибудь запутать в это дело. Тебе никто не поручал возбуждать подозрение против Хориша Кунду.
Вернувшись домой, я попросил учителя зайти ко мне. Выслушав меня, он покачал задумчиво головой и сказал:
— Если люди заменяют совесть понятием «родина», ни к чему хорошему привести это не может. В таких случаях бесстыдно обнажаются пороки страны во всем их безобразии.
— Как вы думаете, дело чьих рук...
— Не спрашивай меня. Помни, однако, что порок заразителен. Немедленно удали их всех из своих владений.
— Я дал Шондипу еще один день. Послезавтра они все уедут.
— Да, вот еще что. Забери с собой в Калькутту Бимолу. Здесь кругозор ее слишком ограничен — она не способна видеть людей и их поступки в истинном свете. Покажи ей мир, людей, занятых трудом. Пусть она научится смотреть на вещи широко.
— Я уже думал об этом.
— И не медли. Помни, Никхил, история человечества создается соединенными усилиями всех народов мира. Поэтому нельзя продавать совесть из соображений политики и делать фетиш из родины. Я знаю, что Европа придерживается другого мнения, но разве имеет она право претендовать на роль нашего духовного руководителя? Отдавая жизнь во имя истины, человек становится бессмертным. Обессмертил бы себя на страницах истории человечества и целый парод, погибший за правду. Так пусть же Индия будет первой страной, которая осознала истину в мире, содрогающемся от хохота дьявола. Какая страшная эпидемия порока проникла в нашу родину из чужеземных стран!
Весь день прошел в суматохе допросов и расследования. К вечеру я устал и решил, что отнесу деньги невесток в конторский сейф завтра утром.
Ночью я вдруг проснулся. Было темно. Мне показалось, что я слышу стопы. По-видимому, кто-то плакал. Отчаянные, прерывистые всхлипывания были похожи па порывы ветра дождливой ночью. Мне почудилось, что это рыдает душа нашей комнаты.
В спальне не было никого: ведь с некоторых пор Бимола спит в соседней комнате. Я встал и вышел на веранду. Там на полу ничком лежала Бимола.
Есть вещи, которые не поддаются описанию. Они открываются лишь тому, кто видит все страдания мира и всем сердцем разделяет их. Безмолвное небо, тихие звезды, немая ночь, и на этом фоне безудержные, неутешные слезы!
Мы даем определения человеческим чувствам. Шастры учат нас делить их на дурные и хорошие и для каждого находить свое название. Но как назвать эту муку, хлынувшую из разбитого сердца в ночную тьму? Глубокая ночь, покой которой сторожили миллионы безмолвных звезд, обступила меня со всех сторон. Я смотрел на лежащую у моих ног женщину и с трепетом благоговения думал: «Кто дал мне право осуждать Бимолу? О жизнь, о смерть! О владыка мира, которому пет ни начала, ни конца. Я склоняюсь в низком поклоне перед тайной, которую храните вы!»
Надо уйти, — мелькнуло у меня в голове. Но уйти я не мог. Опустившись на пол рядом с Бимолой, я положил руку ей на голову. В первую минуту она словно окаменела, а затем разразилась бурным потоком слез.
Трудно представить себе, сколько слез хранится в человеческом сердце.
Я ласково провел рукой по ее волосам. Неожиданно она обхватила мои ноги и прижала к своей груди с такой силой, что, казалось, хотела раздавить ее.
РАССКАЗ БИМОЛЫ
Сегодня утром Омулл о должен вернуться из Калькутты. Слуге приказано немедленно сообщить о его приходе. Не находя себе места в ожидании его, я отправилась в гостиную.
Посылая Омулло в Калькутту продавать свои драгоценности, я думала только о себе. Мне и в голову но приходило, что юноша, который продает такие ценные украшения, неминуемо вызовет подозрение. Мы, женщины, настолько беспомощны, что норовим переложить на плечи другого бремя опасности, угрожающей нам, а вступая на путь гибели, обязательно тащим за собой близких.
Я с гордостью заявила, что спасу Омулло. Но может ли спасти другого тот, кто сам идет ко дну? Увы!.. Вместо того чтобы спасти, я послала его навстречу гибели. Нечего сказать, хорошей сестрой оказалась я для тебя, братик мой дорогой. Как, наверно, смеялся бог смерти в тот день, когда тебе дала благословение я — несчастная женщина!
Сейчас мне представляется, что зло нападает на человека, как чума. Неизвестно откуда занесенный микроб начинает действовать, и в одну ночь — смерть оказывается у порога. Почему же больного не отделяют от всех остальных? Я-то знаю, как опасна эта зараза. Такой человек подобен пылающему факелу, который может поджечь весь мир.
Пробило девять часов. Мысль о том, что Омулло попал в беду, что его схватила полиция, не переставала мучить меня. Можно себе представить, какой переполох поднялся в полицейском участке из-за моих драгоценностей: чья это шкатулка, откуда она у него? На все эти вопросы ответ в конце концов придется дать мне — дать публично. О меджо-рани, сколько времени я презирала тебя! Сегодня пришел и твой черед. Ты будешь отомщена за все. О боже, спаси меня на этот раз, и я сложу свою гордыню к ее ногам.
Не в силах долее оставаться одна, я отправилась во внутренние покои, к меджо-рани. Она сидела в тени на веранде и приготовляла бетель. Увидев рядом с ней Тхако, я на мгновение смутилась, но потом овладела собой, склонилась перед невесткой и взяла прах от се ног.
— Вот те па! Чхото-рани, что это на тебя нашло? — воскликнула она. — Откуда вдруг такая почтительность?
— Диди, сегодня день моего рождения, — сказала я.— Я часто причиняла тебе зло. Благослови меня, диди, чтобы это больше никогда не повторялось. Я очень глупа.
Я распростерлась у ее ног, поспешно встала и пошла к двери, но она окликнула меня:
Чхуту[53], ты никогда не говорила мне, когда день твоего рождения. Приглашаю тебя на обед. Смотри но забудь, дорогая моя, приходи обязательно.
О всевышний, сделай сегодняшний день действительно днем моего рождения! Неужели я не могу снова появиться на свет? О владыка, очисти меня от скверны, испытай меня еще раз!
Я вошла в гостиную почти одновременно с Шондипом, при виде его волна отвращения поднялась в моей душе. Сейчас, в лучах утреннего солнца, лицо его, казалось, потеряло свое волшебное обаяние.
— Уходите отсюда, — не сдержавшись, сказала я.
— Раз уж Омулло нет, — улыбнувшись, возразил Шондип, — полагаю, что вы можете уделить время и мне для таинственного разговора.
О несчастная! Вот где подстерегала меня гибель! Как отнять у него право, которое я сама же ему дала?
— Я хочу побыть одна...
— Царица, — ответил он, — мое присутствие не может нарушить вашего одиночества. Не смешивайте меня с толпой. Я, Шондип, всегда одинок, даже когда меня окружают тысячи людей.
— Прошу вас, приходите в другое время, сегодня утром я...
— Ждете Омулло?
Едва владея собой, я повернулась, чтобы выйти из комнаты, но в эту минуту Шондип вынул из-под шарфа мою шкатулку с драгоценностями и с шумом поставил ее на мраморный столик.
Я вздрогнула.
— Значит, Омулло не поехал?
— Куда?
— В Калькутту.
— Нет, — ответил Шондип, рассмеявшись.
Спасена! Несмотря ни на что, мое благословение сделало свое дело! Я воровка —пусть я и понесу наказание, какое всевышнему будет угодно послать мне. Лишь бы он пощадил Омулло!
Облегчение, отразившееся на моем лице, не понравилось Шондипу.
— Вы так довольны, Царица? — с ехидной усмешкой заметил он. — Эти украшения так дороги вам? Как же вы хотели принести их в дар богине? Собственно говоря, вы уже сделали это. Неужели вы хотите отнять их теперь?
Гордость не покидает человека даже в самые критические минуты. Я понимала — нужно показать Шондипу, что я ни во что не ставлю эти драгоценности.
— Если они возбуждают вашу жадность — берите их, — сказала я.
— Да, я жаден: я хочу владеть всеми богатствами Бенгалии, — ответил Шондип. — Есть ли на свете сила более мощная, чем алчность? Алчность сильных мира сего так же движет миром, как Айравата — Индрой. Значит, эти драгоценности мои?
Но не успел Шондип завернуть шкатулку в шарф, как в комнату ворвался Омулло. Под глазами у него были синяки, губы пересохли, волосы взлохмачены. Казалось, в один день он утратил все очарование и свежесть юности. У меня сжалось сердце.
Даже не взглянув на меня, Омулло кинулся к Шондипу.
— Так это вы вынули из чемодана мою шкатулку с драгоценностями? — воскликнул он.
— Разве она твоя?
— Нет, но чемодан мой.
Шондип разразился смехом.
— Дорогой Омулло, ты слишком четко разграничиваешь понятия — твое и мое. Сомнений быть не может — ты умрешь религиозным проповедником.
Бросившись в кресло, Омулло закрыл лицо руками.
Я подошла и, положив руку ему на голову, спросила:
— В чем дело, Омулло?
— Диди, мне так хотелось самому вручить вам вашу шкатулку! — сказал он, вставая.—Шондип-бабу знал о моем намерении и потому поспешил...
— Не нужны мне эти драгоценности! Пусть пропадают, какая в том беда?
— То есть как пропадают? — спросил пораженный Омулло. — Почему?
— Драгоценности мои, — вмешался Шондип. — Они — дар, полученный мною от моей Царицы.
— Нет, нет, — как безумный воскликнул Омулло. — Никогда, диди! Я возвращаю их вам, и вы не должны отдавать их никому другому.
— Я принимаю твой дар, брат мой, — сказала я, — а теперь пусть заберет их тот, чья жадность ненасытна.
Омулло взглянул на Шондипа так, словно хотел растерзать его.
— Вы знаете, Шондип-бабу, — едва сдерживаясь, произнес он, — что виселицы я не боюсь. Если вы возьмете шкатулку...
— И тебе, Омулло, пора бы знать, что я не из тех, кого можно запугать, — с деланным смешком сказал Шондип. — Царица Пчела, я пришел сегодня не для того, чтобы взять эти драгоценности, а для того, чтобы вернуть их вам. Я не хотел, чтобы вещь, принадлежащую мне, вы получили из рук Омулло. Чтобы не допустить этого, я решил сперва удостовериться в том, что они действительно мои. Теперь я дарю их вам. Улаживайте свои отношения с этим юношей, а я ухожу. Последние дни у вас все время происходят какие-то чрезвычайно важные совещания, участия в которых я не принимаю, так и не пеняйте же на меня, если на вас обрушатся события чрезвычайной важности. Омулло, — продолжал он, — чемодан, книги и другие вещи, которые были у меня, я отправил к тебе домой. В будущем прошу тебя не оставлять ничего у меня в комна