— Завтра я еду в Калькутту. Ты поедешь со мной.
— Почему? — возразил Шондип. — Разве я вхожу в твою свиту?
— Ладно, будем считать, что в Калькутту едешь ты, а я сопровождаю тебя, — ответил муж.
— Мне нечего делать в Калькутте.
— Поэтому-то тебе и нужно ехать туда. Здесь у тебя слишком много дел.
— Я не двинусь с места.
— Тогда тебя сдвинут.
— Насильно?
— Да, насильно.
— Ладно, в таком случае придется ехать. Но ведь мир не исчерпывается Калькуттой и твоими поместьями. На карте есть и другие места.
— Судя по твоему поведению, трудно было поверить, что на свете есть иные места, кроме моих владений.
Шондип встал.
— Человек порой оказывается в таком положении, когда весь мир заключается для него в маленьком клочке земли, — сказал он. — Я, например, познал вселенную, не выходя из твоей гостиной, вот почему я так засиделся здесь. — Зятем он повернулся ко мне: — Царица Пчела, никто, кроме вас, не поймет меня, возможно, не поймете и вы. Низко кланяюсь вам. Я ухожу, унося в сердце преклонение перед вами. С тех пор как я увидел вас, мой лозунг изменился. Теперь уж я не говорю: «Привет матери», а «Привет возлюбленной» и «Привет волшебнице»! Мать охраняет нас от гибели, возлюбленная же толкает к ней, но и гибель от ее руки прекрасна. Это вы заставили меня услышать звон запястий танцующей смерти. Это вы заставили меня, своего преданного слугу, новыми глазами взглянуть на нашу родину Бенгалию, «многоводную, плодородную, овеваемую прохладным ветерком»[55]. О, у вас нет жалости! Идите, волшебница, принесите чашу с ядом, и я осушу ее, для того ли, чтобы умереть мучительной смертью, для того ли, чтобы победить смерть и жить в веках.
— Да, — продолжал он, — времена царствования Матери миновали. Любимая! Истина, справедливость, само небо — ничто перед вами! Долг, обязанности превратились в пустой звук, оковы законов и правил упали с меня. Любимая! Я мог бы предать огню весь мир, кроме того клочка земли, на которой ступала ваша изящная ножка, и исполнить неистовый танец на пепле пожарища. Благородные люди, хорошие люди! Они хотят всем делать добро, словно это и есть истина. Нет, нет! Истиной владею лишь я один, эта истина в вас. Я склоняюсь перед вами. Страсть к вам сделала меня жестоким, а преклонение перед вами зажгло во мне огонь разрушения. Я не праведник! Я не верю ни во что! Для меня на земле нет ничего святого. Я почитаю лишь ее одну — ту, что стала для меня выше всего на свете!
Поразительно! Совсем недавно я ненавидела его всем сердцем. Но то, что казалось мне кучкой холодной золы, вспыхнуло вдруг ярким пламенем. Без всякого сомнения, огонь, пылающий в его душе, был истинным. О, зачем бог создал человека таким сложным? Разве лишь затем, чтобы показать свое сверхъестественное мастерство? Всего лишь несколько минут тому назад я считала, что Шондип, бывший когда-то в моих глазах властелином, годится теперь разве что в герои бродячей труппы. Но это не так, нет, не так! И под пышным театральным костюмом может биться сердце истинного владыки. Оно скрыто под бесчисленными покровами грубости, алчности, фальши. Но все же, все же... Мы не поняли его до конца, как, впрочем, не можем понять и самих себя. Человек — удивительное создание! Только Шива знает, для какой таинственной цели живет человек. Мы же сгораем от внутреннего огня. Разрушение! Шива — бог разрушения! Он— воплощение радости! Он и освободит нас от наших оков!
Снова и снова думаю я, что во мне живут два разных человека. Один из них в ужасе отшатывается от Шон- дина, который представляется ему воплощением страшного бога разрушения, другой же в упоении тянется к нему. Тонущий корабль увлекает за собой на дно всех, кто находится поблизости от него. Шондип обладает той же губительной силой. Он — как водоворот, его притяжение неодолимо, он овладевает вами прежде, чем вы почувствуете спасительный страх, и в мгновение ока заставляет отбросить прочь повседневные заботы, твердо сложившиеся привычки, властно отрывает от неба, добра и света, от всего, что дорого и необходимо, и увлекает за собой на дно — туда, откуда нет спасения! Он прислан к нам из царства бедствий, он проходит по дорогам нашей страны, бормоча кощунственные мантры, и девушки и юноши со всех сторон стекаются к нему. Мать, обитающая в лотосе сердца Бенгалии, рыдает: они взломали двери кладовой, где хранился нектар, и пируют, наполняя чаши пьянящим напитком. Они льют на землю драгоценные вина, приготовленные ею для богов, и вдребезги разбивают древние сосуды. Я всей душой сочувствую ей, но у меня нет сил противостоять общему возбуждению — оно захватывает и меня.
Сама истина послала нам столь суровое испытание, чтобы проверить, по-прежнему ли мы преданы ее заветам. Драпируясь в божественные одежды, пляшет перед паломниками хмельная радость и говорит: «Безумцы, зачем вы вступили на бесплодный путь аскетизма! Этот путь длинен и долог. Меня послала к вам сама повелительница бога Индры. Я готова принять вас! Я прекрасна, я страстна, в моих мгновенных объятиях вы познаете радость исполнения желаний!»
Немного помолчав, Шондип снова обратился ко мне.
— Настало время мне покинуть вас, богиня. Так надо! Я выполнил свое назначение. Если задержусь здесь еще, все, чего мне удалось достичь, постепенно погибнет. Движимые алчностью, мы перестаем по-настоящему ценить то, что прекраснее и выше всего на свете, и в результате теряем все. Вечное может в один миг стать незначительным и пустым, если растянуть мгновение. Мы едва не погубили наше мгновение, в котором заключена вечность. Лишь сверкнувшая по вашей воле молния спасла нас от этого. Вы решили вступиться, чтобы сохранить чистоту и непорочность служения вам, — своим поступком вы спасли и того, кто преданно служил вам. Сейчас, в момент прощанья, я отчетливо вижу, что преклонение перед вами — самое святое, что есть у меня в жизни. Отныне и я возвращаю вам свободу, богиня! Мой скромный храм не может дольше вмещать мои чувства — он каждую секунду грозит развалиться. Теперь я помещу ваше изображение в просторном, прекрасном храме и там буду прославлять вас. Только когда между нами ляжет расстояние, я почувствую, что вы действительно принадлежите мне. Здесь я знал только вашу доброту, там я стану вашим избранником.
На столе стояла шкатулка с моими драгоценностями. Я подняла ее кверху и, протягивая Шондипу, сказала:
— Я вверяю свои драгоценности вам. Положите их к ногам той, кому я поклоняюсь, той, кому я обещала их в дар.
Муж молчал. Шондип вышел из комнаты.
Только я собралась делать пирожки для Омулло, как в комнату вошла меджо-рани.
— Что это, чхуту, — воскликнула она, — да ты, никак, решила сама себе угощенье готовить в день своего рождения?
— Будто уж мне совсем некого угостить?
— Ну, сегодня тебе не полагается заботиться об угощении для других. Это наша обязанность. Я как раз собиралась взяться за стряпню, а тут вдруг эти потрясающие новости! Я просто в панике — шайка в пятьсот или шестьсот разбойников напала на одну из наших контор и похитила шесть тысяч рупий. Все уверены, что теперь разбойники явятся грабить наш дом.
Я почувствовала большое облегчение. Так, значит, это были наши деньги. Надо сейчас же позвать Омулло, я скажу, чтобы он немедленно вернул шесть тысяч рупий мужу, предоставив мне давать необходимые объяснения.
— Не пойму я тебя, — удивленно сказала меджо-рани, заметив радостное выражение моего лица. — Ты что, правда, ничего не боишься?
— Я просто не верю этому, — ответила я. — Ну, зачем им понадобилось бы нападать на наш дом.
— Не веришь? А кто бы мог поверить, что ограбят нашу контору?
Не отвечая, я занялась начинкой пирожков. Меджо-рани долго смотрела на меня, потом сказала:
— Ну, я пошла. Разыщу братца и попрошу его вынуть наши шесть тысяч из сейфа и отправить их в Калькутту, пока не поздно.
Не успела меджо-рани удалиться, как я бросила свои пирожки на произвол судьбы и стремглав помчалась в комнату, где хранились деньги. Куртка мужа, в кармане которой лежали ключи, все еще висела там — он стал так рассеян. Я сдернула с кольца ключ от сейфа и спрятала его в складках своего сари.
Снаружи постучали.
— Я переодеваюсь, — крикнула я в ответ.
Меджо-рани рассуждала за дверью:
— Только что готовила пирожки, а сейчас уже переодевается! Что она еще готовится выкинуть, интересно знать! Опять, что ли, собрание этих «Банде Матарам» у них сегодня? Эй, Деби Чоудхурани! —закричала она мне через дверь, — ты что там — выручку от налета подсчитываешь, а?
Когда они ушли, я, сама не знаю зачем, осторожно открыла сейф. Возможно, в глубине души теплилась надежда, что все случившееся — сон и что, выдвинув внутренний ящичек, я найду там аккуратно сложенные столбики золотых. Увы! Ящик так же пуст, как истина в устах лжеца.
Мне пришлось завершить комедию переодевания и даже причесаться по-новому без всякой надобности. При виде меня меджо-рани фыркнула:
— Сколько раз ты еще намерена сегодня переодеваться?
— Но ведь сегодня день моего рождения, — ответила я.
— Ты это рада сделать по всякому поводу, — заметила невестка, рассмеявшись. — Видела я кокеток, но ты им всем сто очков вперед дашь!
Пока я собиралась послать слугу за Омулло, мне подали написанную карандашом записку от него.
«Диди, — писал он, — вы приглашали меня к себе, но я решил сперва выполнить ваш приказ, а затем уж принять угощение из ваших рук. Вернусь я, возможно, поздно».
Кому собирается он вернуть деньги? В какую еще ловушку может угодить этот бедный мальчик? О, несчастная, выпустить Омулло, как стрелу из лука, ты могла. Ну, а что, если стрела не попадет в цель, как ты вернешь ее обратно?
Я должна была сразу же признаться, что сама виновата во всем. Но ведь вся жизнь женщины основана на доверии к ней окружающих, на этом покоится ее мир. И если окажется, что она злоупотребила доверием, сохранить свое место в этом мире для нее уже невозможно. Прежнее приволье разлетается вдребезги, и пол устилают осколки, по которым ей придется ходить отныне до конца дней своих. Грешить легко, но искупить грех невероятно трудно, особенно женщине.