Последнее время мне вообще стало трудно разговаривать о чем-либо с мужем. Как же я могла вдруг явиться к нему со своим потрясающим сообщением. Сегодня он пришел обедать с большим опозданием, около двух часов дня, и был настолько озабочен, что почти ничего не ел. А я утратила даже право уговаривать его есть побольше. Отвернувшись, я молча утирала глаза краем сари.
Мне так хотелось сказать ему: «Ты выглядишь очень усталым — пойди и отдохни в спальне». Но только я набралась духу заговорить с ним, как вошел слуга.
— Инспектор полиции привел стражника Касема, — доложил он.
Муж с расстроенным видом поспешно встал и вышел, так и не кончив обедать. Через несколько минут появилась меджо-рани.
— Почему ты не дала мне знать, когда пришел братец? Я решила искупаться, раз он задержался. Когда же он...
— А зачем он тебе?
— До меня дошли слухи, что вы оба завтра уезжаете в Калькутту. Так я тебе прямо скажу — я здесь не останусь. Боро-рани и не собирается расставаться со своим Радхаваллабха Тхакуром[56]. Ну, а я не намерена сидеть взаперти в пустом доме и прислушиваться к каждому шороху. Это окончательно решено, что вы уедете завтра?
— Окончательно, — ответила я.
Как знать, какой оборот примут события еще до наступления завтрашнего дня, — промелькнуло у меня в голове, — может быть, нам будет безразлично — ехать ли в Калькутту или оставаться. Я не могла себе представить, что станется с нашей семьей, жизнью, — будущее было зыбким и неясным, как сновидение. Через несколько часов решится моя судьба. Неужели никто не в состоянии остановить бег времени и дать мне возможность исправить все, что в моих силах, или хотя бы подготовить себя и близких к надвигающемуся удару.
Подобно семенам, лежащим глубоко в земле, таятся невидимые предвестники грядущих катастроф. Они никак не обнаруживают себя и ни у кого не вызывают страха. Но приходит день, и крошечный росток подымается над землей и начинает быстро тянуться вверх. И тогда его уже не закроешь ни краем сари, ни грудью, не заслонишь самой жизнью.
Я решила ни о чем больше не думать и молча ждать своей участи. Через два дня все будет позади: огласка, насмешки, слезы, вопросы и объяснения — все!
Но я не могу забыть прекрасного, светящегося преданностью лица Омулло. Уж он-то не ждал с покорным отчаянием своей судьбы, а с головой бросился в пучину опасности. Я — ничтожная женщина, склоняюсь к его ногам. О, юный бог, он решил спасти меня: шутя и смеясь, он взвалил на свои плечи тяжесть моего греха и уготованную мне кару. Но найду ли я в себе силы перенести столь суровое милосердие всевышнего?
Я благоговейно склоняюсь перед тобой, мой сын, мой брат! Ты чист, прекрасен и смел! Я благоговейно склоняюсь перед тобой и молю небеса, чтобы в следующем рождении я могла бы прижать тебя к груди, как свое родное дитя.
Слухи разрастаются с каждой минутой. В доме толчется полиция; слуги и служанки взбудоражены.
Ко мне пришла моя служанка Кхема и попросила спрятать в сейф ее золотые кольца и браслеты. И ни кому не скажешь, что сеть всех этих волнений и тревог сплетена руками чхото-рани, которая сама же в нее и попалась. Пришлось играть в добрую покровительницу и прятать украшения Кхемы и сбережения Тхако. Наша молочница тоже принесла коробку, в которой лежали бенаресское сари и другие ценные вещи.
— Это сари, рани-ма, я получила в подарок на вашей свадьбе, — сказала она.
Когда завтра откроют сейф в нашей комнате, Кхема, Тхако, молочница... Ох, лучше не думать... Лучше представить себе, что будет в этот же день — в середине января — через год. Затянутся ли, заживут ли к тому времени раны моей семейной жизни?
Омулло обещал прийти ко мне вечером. Я не находила себе места от нетерпения и снова занялась пирожками. Я нажарила уже целую гору, но остановиться не могла. Кто будет их есть? Вечером я угощу ими всю прислугу. Сегодня еще мой день, мой последний день. Завтра уже не в моей власти.
Без устали жарила я один пирожок за другим. Иногда мне казалось, что сверху, из моей комнаты, доносится какой-то шум. Быть может, муж хочет открыть сейф и ищет ключ и меджо-рани созвала всех слуг помогать ему в поисках. Не надо обращать внимания. Лучше поплотнее закрыть дверь.
Вдруг в комнату влетела Тхако. Задыхаясь, она воскликнула:
— Чхото-рани-ма!
— Иди, иди, — сердито вскричала я, — не мешай мне!
— Меджо-рани послала за вами, — продолжала Тхако. — Какую машину привез из Калькутты ее племянник Нондо-бабу! Ну прямо как человек говорит. Вы только послушайте!
Плакать мне или смеяться? Не хватало еще тут гнусавящего граммофона! Как ужасно, когда машина начинает подражать человеку!
Сумерки опустились на землю. Я не сомневалась, что Омулло непременно даст мне знать, как только вернется, и все же сгорала от нетерпения. Вызвав слугу, я приказала ему сходить за Омулло. Слуга скоро вернулся и сообщил: «Омулло-бабу нет!»
В ответе слуги не было ничего особенного, но он резанул меня по сердцу. Омулло-бабу нет! В сгущающемся вечернем полумраке слова эти прозвучали как сдавленное рыдание. Нет! Его нет! Словно золотой луч заходящего солнца, он появился и исчез! Сколько всяких несчастий представлялось мне. Это я послала его на смерть. Ну и что ж из того, что он смело отправился исполнять мое приказание, — это лишь доказывает его благородство. Но как же я буду жить после того, что случилось! Как?
У меня не осталось ничего, что напоминало бы мне об Омулло, разве что пистолет — его братский дар. В этом даре, возможно, был перст всевышнего. Мой бог, принявший облик мальчика, вручил мне, прежде чем исчезнуть навсегда, оружие, чтобы я могла покончить с преступлением, так исковеркавшим всю мою жизнь. О, дар любви! В нем заключались милость и спасение!
Открыв ящичек, я достала пистолет и благоговейно поднесла его к виску. В этот самый момент в нашем домашнем храме зазвучал гонг, и я распростерлась на полу, повторяя слова молитвы.
Вечером я угощала пирожками всех домашних.
— Пир ты устроила нам просто замечательный, — сказала меджо-рани, — и все сама, все сама! Но ничего — сейчас и мы тебе доставим удовольствие.
И она завела граммофон, из которого раздался пронзительный, дребезжащий голос певицы. Ее пение походило на радостное ржание, доносящееся из конюшен гандхарвов[57].
Пир продолжался далеко за полночь. Сильное желание взять прах от ног мужа овладело мною. Я вошла в спальню. Муж крепко спал после волнений и беспокойств минувшего дня. Тихонечко приподняв край полога, я опустила голову к его ногам. По всей вероятности, мои волосы коснулись и защекотали его, он шевельнулся во сне и слегка задел меня ногой.
Я вышла и села на веранде с западной стороны дома. Поодаль росло тутовое дерево. Все его листья опали, и сейчас, в темноте, оно напоминало скелет. Позади него медленно плыл по направлению к горизонту молодой месяц. И вдруг мне показалось, что даже звезды страшатся меня, что весь огромный ночной мир недоверчиво, с опаской смотрит на меня. Почему? Да потому, что я одна во всем мире. Одинокий человек — что может быть более противоестественного на свете? Одинок не тот, у кого один за другим умирают все родные, — его связь с ними остается, несмотря на преграду, воздвигнутую смертью. По-настоящему одинок тот, кто живет под одной крышей со своими родными, но далек от них, кто стал чужим в своей семье; на него из темноты даже звезды смотрят с содроганием. Я здесь — и меня нет здесь. Я бесконечно далека от всех, кто окружал меня, — нас разделяет пропасть, и над этой пропастью живу я, как капля росы на листе лотоса.
Почему, меняясь, человек не изменяется до конца? Заглянув в свое сердце, я нахожу там все прежние чувства и привязанности, только все они смешались и перепутались. Все, что было аккуратно разложено, сейчас перевернуто, и драгоценные камни моего ожерелья рассыпались в пыли. Мне очень тяжело.
Мне хочется умереть, а в сердце бьется жизнь. Кроме того, я не верю, что смерть принесет конец всему. Скорее всего, она принесет еще более тяжкие мучения. Нет, то, с чем суждено покончить, должно быть кончено при жизни — иного пути нет.
Боже, молила я, прости меня! Прости только на этот раз! Ты дал мне счастье, я же приняла его как жизненное бремя. Я больше не в состоянии его нести, но и сбросить не могу. Боже, сделай так, чтобы я еще раз услышала дивные звуки флейты — той, что пела мне в далекие дни, когда только начинали розоветь облака на заре моей юности. Сделай так, чтобы все трудное, сложное стало простым и ясным! Ничто, кроме звуков твоей флейты, не может скрепить разбитое, сделать чистым запятнанное. Так создай же сызнова мой очаг своей волшебной мелодией! Иного выхода я не знаю.
Я ничком упала на землю и горько зарыдала. Я молила бога о милосердии, о капле милосердия. Я молила о защите, о знаке прощения, о скромном луче надежды — надежды, что все еще в моей жизни может исправиться. «О создатель, — в исступлении шептала я, — день и ночь д буду лежать здесь, не принимая ни воды, ни пищи, и ждать, пока ты не дашь мне своего благословения».
Вдруг я услышала шаги. Сердце забилось сильнее. Кто сказал, что бога нельзя увидеть? Я не решалась поднять глаза, чтобы не спугнуть его. Приди, о приди же ко мне! Коснись своей стопой моей головы, моего трепещущего сердца, владыка, и дай мне умереть в это мгновение!
Он подошел и опустился на землю рядом со мной. Мой муж! Мое «я» в его сердце, вероятно, содрогалось от слез. Мне показалось, что я теряю сознание. Затем страдание, скопившееся в душе, прорвалось и бурным потоком слез хлынуло наружу. Я прижала ноги мужа к своей груди, — как бы я хотела, чтобы их отпечаток сохранился навеки!
Настала минута открыться во всем. Но как? Слова застревали у меня в горле.
Муж ласково погладил меня по голове. Я приняла его благословение. Теперь у меня хватит сил вынести публичный позор, который ждет меня завтра, я смиренно приму заслуженную кару и с чистым сердцем сложу ее к стопам своего владыки.