Но одна мысль не перестает мучить меня — неужели никогда больше в этой жизни не зазвучит для меня мелодия флейты, сопровождавшая меня девять лет тому назад, когда я готовилась переступить порог дома мужа. Существует ли наказание достаточно суровое, чтобы искупить мою вину и дать мне возможность снова занять священное место невесты! Сколько потребуется дней, столетий, эпох, чтобы снова повторился день, который я пережила девять лет назад!
Всевышний создает новое, по в состоянии ли он восстановить разрушенное?
РАССКАЗ НИКХИЛЕША
Сегодня мы уезжаем в Калькутту. Жизнь становится тяжким бременем, если ее тревоги поглощают вас целиком. Не надо сидеть на одном месте, не надо накапливать тревоги в сердце. Впрочем, я ведь и не хозяин дома, а всего лишь случайный прохожий на дороге жизни. Не мне сносить удары судьбы и ждать, пока не грянет последний — смерть. Нет, наш союз с тобой, Бимола, — всего лишь союз двух путников. Пока у нас был один путь, все было хорошо, но, если мы будем стараться сохранять наш союз и впредь, он только стеснит нас. Сегодня мы сбрасываем его оковы и снова в путь. Вполне достаточно, если иногда мы сможем мимоходом обменяться взглядом или коснуться рукой руки другого. А дальше? Дальше нам откроется бесконечно широкая дорога, и вечный поток жизни подхватит и понесет нас. Разве ты можешь лишить меня многого, любимая? Стоит мне прислушаться, и до моего слуха откуда-то издалека доносится сладостная песня флейты. Божественный нектар Лакшми неиссякаем, — иногда она нарочно разбивает чаши жизней и с улыбкой смотрит на наши слезы. Но я не стану собирать осколки, а пойду вперед с неутоленной жаждой в сердце.
— Братец, — обратилась ко мне меджо-рани, — твои книги упакованы в ящики и готовы к отправке. Скажи, что это значит?
— Это значит, что я очень к ним привязан и не могу с ними расстаться.
— Я бы хотела, чтобы ты был привязан и к кое-чему другому. Неужели ты больше не вернешься сюда?
— Я буду приезжать, но оставаться здесь надолго больше не хочу.
— Правда? Знаешь что, пойдем ко мне, и я покажу тебе, к скольким вещам я привязана.
С этими словами меджо-рани повела меня к себе.
Ее комната была заставлена всевозможными сундуками, узлами и ящиками. Приоткрыв один из них, она показала мне все необходимое для приготовления бетеля.
— Вот бутылочка с ароматическим порошком, а здесь, в металлических коробочках, разные пряности. Вот карты. Я не забыла и шахматной доски: я найду себе партнеров, если вы оба будете там слишком заняты. Вот гребешок, ты помнишь его? Это один из гребней свадеши, который ты подарил мне, а это...
— Но в чем дело, меджо-рани? Зачем ты собрала эти вещи?
— Я еду в Калькутту вместе с вами,
— Как?
— Не бойся, братец, не бойся. Я не собираюсь ни соблазнять тебя, ни ссориться с чхото-рани. Рано или поздно всем приходится умирать, поэтому, пока есть время, лучше устроиться на берегу Ганги. При мысли о том, что меня могут сжечь под нашим старым баньяном, я испытываю настоящий ужас. Поэтому я и не хотела умирать до сих пор и раздражала вас своим присутствием.
Наконец-то я услышал настоящий голос своего домашнего очага. Меджо-рани вошла в наш дом невестой, когда ей было всего девять лет, а мне только что исполнилось шесть. В жаркий полдень, прячась в тени под высокой стеной, мы играли с ней в разные игры. В саду я взбирался на манговое дерево и срывал незрелые плоды, а она сидела на земле, крошила манго, приправляла их перцем, солью и душистыми травами, приготовляя совершенно несъедобное блюдо. Все обязанности по добыванию из кладовой продуктов, необходимых для празднования кукольной свадьбы, лежали на мне, так как бабушкин свод наказаний не предусматривал для меня никаких кар. Я же бегал с ее поручениями к старшему брату, когда меджо-рани нужно было выпросить у мужа что-нибудь из ряда вон выходящее, — я умел так пристать к нему, что в конце концов он соглашался на все. Как-то я заболел лихорадкой, и в течение трех дней врач разрешал мне только подогретую воду и засахаренные зерна кардамона. Меджо-рани не могла видеть моих лишений и несколько дней тайно доставляла мне всякие вкусные вещи. И досталось же ей, когда ее поймали как-то на месте преступления! А затем, когда мы подросли, наша дружба перешла в привязанность более нежную, более интимную, у нас бывали и ссоры — и какие! Случалось, что интересы наши сталкивались, вызывая подозрительность, ревность, порой даже вражду. С появлением в доме Бимолы разрыв, казалось, должен был стать неизбежным. Но целительные силы, дремавшие на дне души, легко затягивали трещинки, образовавшиеся на поверхности. Отношения, сложившиеся с детства, окрепли и выросли, обвивая, словно плющ, весь дом, стены двора, крытые веранды, сад. И сейчас, когда я увидел, что меджо-рани собрала и уложила все свои пожитки и готовится покинуть наш дом, сердце мое больно заныло, словно кто-то до предела натянул нити, связывающие нас, желая оборвать их. Я хорошо понимал, почему решила устремиться навстречу неведомому меджо- рани, которая переступила порог нашего дома девятилетней девочкой и с тех пор ни разу не покидала его, свыклась с его укладом, сроднилась с ним и вряд ли представляет себе жизнь за его стенами. Но она, конечно, никогда не скажет мне истинной причины своего желания уехать и будет приводить всякие пустые доводы.
Во всем мире, кроме меня, у нее не осталось никого близкого. И эта обиженная судьбой, рано овдовевшая, бездетная женщина вкладывала в свое чувство ко мне всю нежность, накопившуюся в ее сердце. Только стоя в ее комнате, среди разбросанных ящиков и узлов, я по-настоящему понял всю глубину горя, которое причиняла ей самая мысль о возможности разлуки. Я отлично сознавал, что в основе ее мелочных ссор с Бимолой и столкновений из-за денег лежало вовсе не корыстолюбие — просто ей было трудно примириться с тем, что попираются ее права на единственного близкого ей человека, что слабеют узы их дружбы, и все это потому, что между ними встала неизвестно откуда взявшаяся женщина. Ее самолюбие страдало на каждом шагу, но она не могла и не должна была жаловаться.
Бимола тоже понимала, что права, которые предъявляет на меня меджо-рани, основываются не только на наших родственных отношениях, что корни их уходят гораздо глубже. Потому-то она так ревниво относилась к нашей дружбе, возникшей еще в детские годы.
На душе у меня было тяжело. Я опустился на сундук и сказал:
— Диди, как бы мне хотелось вернуть дни, когда мы впервые встретились здесь.
— Нет, брат, я не хотела бы снова пережить свою жизнь, — сказала она, глубоко вздохнув. — В облике женщины — ни за что! Пусть уж те страдания, которые мне пришлось перенести, окончатся в этой жизни. Начать все снова у меня просто не хватило бы сил.
— Свобода, к которой приходят путем страданий, искупает их, — заметил я.
— Возможно, братец. Вы — мужчины, для вас и существует свобода. А мы, женщины, любим связывать других — для этого мы и сами можем надеть оковы. О, вам нелегко освободиться из наших сетей. Если вам непременно нужно расправить крылья и улететь, приходится брать с собой и нас — мы отказываемся сидеть на месте. Поэтому-то я и упаковала столько сундуков. Разве можно отпускать тебя в путь совсем налегке?
— Твою ношу легко унести, — улыбнулся я. — И если уж мужчины не жалуются на свое бремя, то, по всей вероятности, женщины, которые заставляют их нести тяжелую ношу, щедро вознаграждают их за это.
— Вы не жалуетесь на тяжесть, потому что наш груз слагается из всяких мелочей. Но если вы хотите отбросить хоть какую-нибудь из них, женщина начинает убеждать вас, что именно эта мелочь ничего не весит. Вот при помощи этих пустячков мы и угнетаем вас. Так когда же мы едем, братец?
— В половине двенадцатого ночи. У нас еще много времени.
— Вот что, братец, дорогой, послушай хоть раз в жизни моего совета: ляг отдохнуть сегодня после обеда и выспись хорошенько. Ведь ночью в поезде ты не поспишь как следует. Ты так скверно выглядишь, кажется — еще немного, и совсем свалишься. Пойдем, сначала тебе надо искупаться.
Мы пошли на мою половину, но по дороге нам встретилась Кхема. Она плотно укуталась в свое покрывало и умоляющим шепотом сообщила мне:
— Господин полицейский инспектор кого-то привез, он хочет видеть махараджа.
— Разве махарадж вор или разбойник, что инспектор от него не отстает? — вспылила меджо-рани. — Пойди скажи инспектору, что махарадж пошел купаться.
— Дай только схожу и узнаю, в чем там дело, — сказал я, — может быть, что-нибудь срочное.
— Не к чему! — решительно возразила она. — Вчера чхото-рани напекла целую гору пирожков, сейчас пошлю несколько инспектору, это поможет ему скоротать время, пока ты купаешься.
С этими словами она втолкнула меня в ванную комнату и закрыла за мной дверь.
— Мое чистое платье! — взмолился я изнутри.
— Сейчас достану, ты пока купайся.
Я не нашел в себе сил противиться такому деспотизму, это не слишком частое явление на свете. Пусть так, пусть полицейский инспектор лакомится пирожками, с делом можно и повременить. Последние дни полиция усердствовала вовсю — не проходило и дня, чтобы ко мне не приводили какого-нибудь человека, подозреваемого в краже, который, к величайшему удовольствию окружающих, тут же доказывал свою непричастность к этому делу. По всей вероятности, приволокли еще одного несчастного. Но почему же угощаться пирожками будет один инспектор? Какая несправедливость!
Я начал колотить в дверь.
— Если у тебя начался приступ безумия, облей голову холодной водой, — крикнула мне с веранды меджо- рани, — это тебе поможет.
— Пошлите пирожков на двоих, — прокричал я через дверь, — наверно, тот, кого инспектор привел сюда как вора, больше их заслуживает. Скажите слуге, чтобы ему положили побольше.
Я поспешно вымылся и вышел из комнаты. У двери на полу сидела Бимола. Неужели это была моя Бимола — гордая, самолюбивая Бимола?! Что привело ее к моим дверям? Я резко остановился. Она встала и, не поднимая глаз, сказала: