И это оказалось возможным.
Я признаюсь во всем. В тот день я укоряла всевышнего за то, что он не сотворил меня красавицей. И не потому, что я стремилась овладеть чьим-либо сердцем, а потому, что красота — это предмет гордости.
Мне казалось, что сейчас, в эти великие для нашей родины дни, сыны ее должны найти среди женщин настоящую Джагаддхатри[12]. Но, увы, мужчины не поймут, что перед ними богиня, если ей недостает внешней красоты. Да и увидит ли во мне Шондип-бабу проснувшуюся Шакти нашей родины? Скорее всего он примет меня за обыкновенную женщину, хозяйку дома его друга.
Поутру я намазала свои длинные волосы маслом, расчесала их и искусно перевязала алой шелковой лентой. Гостя ждали в полдень, и у меня не было времени просушить волосы после купания и причесать их как обычно. Я надела белое мадрасское сари с золотой каймой и кофточку с короткими рукавами, тоже вышитую золотом. Такой наряд казался мне очень выдержанным, ничто не могло быть скромнее и проще его. Но меджо-рани, оглядев меня с ног до головы, поджала губы и многозначительно усмехнулась.
— Почему ты смеешься, диди? — спросила я.
— Да вот любуюсь твоим нарядом, — ответила она.
— Чем же он так тебя поразил? — осведомилась я, с трудом сдерживая негодование.
— Он просто замечателен, — с ехидной улыбкой сказала она. — Мне кажется только, что, если бы ты надела к нему одну из своих английских блузок с большим вырезом, твой костюм от этого еще больше выиграл бы.
Она вышла из комнаты, и от сдерживаемого смеха, казалось, вздрагивали не только ее губы и глаза, но и все ее тело. Я страшно рассердилась и решила сбросить все и надеть обыкновенное сари. Но я не выполнила своего намерения, трудно сказать, почему именно. Ведь женщина — украшение общества, — убеждала я себя, — и мужу, наверно, будет неприятно, если я появлюсь перед Шондипом-бабу в будничном наряде. Я решила выйти уже после того, как муж и Шондип-бабу сядут обедать. Пока я буду давать указания слугам и проверять, как они подают, исчезнет неловкость первой встречи. Но обед запоздал (был уже час дня), и муж послал за мной, чтобы представить мне гостя.
Я вошла, но от смущения не могла поднять глаз. С большим трудом я заставила себя сказать:
— Обед сегодня немного запаздывает.
Шондип-бабу весьма непринужденно подошел и уселся рядом со мной.
— Обедать мне приходится ежедневно, — начал он, — только обычно Аннапурна предпочитает не показываться при этом. Но раз уж богиня решила явиться моему взору, обед может и подождать.
И сейчас, как вчера, выступая перед большим собранием, он говорил свободно и убедительно. Сомнения и колебания, казалось, были незнакомы ему — он привык быть хозяином положения. Его, очевидно, не смущала мысль, что о нем могут подумать. Непринужденность его поведения казалась настолько естественной, что тот, кто вздумал бы упрекнуть его за это, попал бы сам в неловкое положение.
Я очень волновалась, как бы Шондип-бабу не принял меня за старомодную, наивную и застенчивую женщину, но блеснуть остроумием, поразить и пленить собеседника метким ответом было выше моих сил. «Что со мной? — с досадой думала я, — какой невероятно глупой должна я ему казаться!»
Кое-как дождавшись конца обеда, я поспешно поднялась, но он все так же непринужденно подошел к двери и, преградив мне путь, сказал:
— Вы не должны считать меня чревоугодником; я остался совсем не ради обеда, а ради вас. С вашей стороны будет нечестно покинуть нас так быстро.
Эти слова могли бы показаться неуместными, не скажи он их так просто и свободно; ведь как-никак они с мужем были большими друзьями, я могла относиться к нему почти как к брату! Я стояла в замешательстве, не зная, как выбраться из паутины слишком дружеской настойчивости Шондипа-бабу, но тут на помощь мне пришел муж.
— И правда, — обратился он ко мне, — почему бы тебе не вернуться после того, как ты пообедаешь сама?
Шондип-бабу потребовал от меня слова, что я вернусь и не обману его. Слегка улыбнувшись, я пообещала сейчас же вернуться.
— Мне хочется объяснить вам, почему я так недоверчив, — сказал он, — вот уже девять лет, как Никхилеш женат, и все эти годы вы избегали меня. Если вы сейчас опять исчезнете на девять лет, мы уже никогда не увидимся.
— Почему же мы не увидимся? — в тон ему спросила я.
— По гороскопу мне суждено умереть рано. Никто из моих предков не прожил более тридцати лет. А мне уже исполнилось двадцать семь.
Он знал, чем взять меня. В моем тихом голосе зазвучали искренние нотки участия.
— Молитвы всей страны оградят вас от дурного влияния звезд, — сказала я.
— Я должен услышать эту молитву из уст богини своей страны, поэтому я так хочу, чтобы вы вернулись. Пусть заклинание, которому суждено избавить меня от грозящих невзгод, начнет действовать сегодня же.
Хотя речной поток и мутен, но он быстро прокладывает себе путь. Шондип-бабу действовал так стремительно, что я невольно позволила ему говорить то, чего никогда не стала бы слушать ни от кого другого.
— Итак, я оставляю вашего мужа заложником, — сказал он, улыбаясь. — Если вы не придете, свободы лишится он.
Я направилась к двери, но Шондип-бабу снова обратился ко мне:
— У меня есть небольшая просьба.
Я с удивлением остановилась.
— Не пугайтесь, это всего лишь стакан воды. Я обычно пью не за едой, а немного погодя.
Волей-неволей мне пришлось заинтересоваться причиной и попросить объяснить, в чем дело. Он рассказал мне историю своего тяжелого желудочного заболевания, длившегося почти семь месяцев. Безуспешно испытав на себе все лекарства гомеопатов и аллопатов, он обратился к помощи кобираджей[13], лечение которых дало поразительные результаты. Заканчивая свой рассказ, он с улыбкой заметил:
— Даже болезни, которые послал мне всевышний, оказалось возможным лечить лишь одним лекарством — пилюлями «свадеши».
Но тут в разговор вмешался молчавший до этого муж:
— Однако склянки с английскими лекарствами но оставляют, по-видимому, тебя ни на одну секунду: в твоей гостиной три полки заставлены...
— Ты знаешь, что они мне напоминают, — перебил его Шондип-бабу. — Полицию, которая нам вовсе не нужна, но с присутствием которой мы вынуждены мириться, потому что она навязана нам современной системой управления. Приходится не только платить ей штраф, но и терпеть пинки.
Мой муж не выносит излишне пышных фраз, и я видела, что ему эти слова очень не понравились. Но ведь всякое украшение — это тоже излишество. Оно творение рук человека, а не бога. Помню, как-то раз я сказала мужу, оправдываясь в какой-то лжи:
— Только растения, птицы и животные говорят ничем не прикрашенную правду, потому что они лишены фантазии. Человек же наделен воображением, и в этом его превосходство над всем остальным миром, а женщина в этом отношении превосходит и мужчину. И как не портит женщину обилие драгоценностей, так не портит ее и правда, приукрашенная и расцвеченная ложью.
Я вышла из комнаты. На веранде стояла меджо-рани и смотрела сквозь щелки опущенных жалюзи.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я.
— Подсматриваю, — ответила она шепотом.
Когда я вернулась, Шондип-бабу ласково заметил:
— Вы, наверно, почти ничего не ели сегодня.
Я очень смутилась. В самом деле, я вернулась слишком быстро. Стоило только прикинуть в уме время, и можно было бы без труда заметить, что еда отняла его у меня немного по сравнению со всем остальным — куда меньше, чем того требовали правила приличия. По мне и в голову не приходило, что кто-нибудь займется таким подсчетом. По-видимому, Шондип-бабу заметил мое замешательство, и от этого я смутилась еще больше.
— Конечно же, вы хотели бежать отсюда, — сказал он, — как бежит в лес от людей пугливая лань. И я тем более пеню, что вы сочли возможным сдержать свое слово и вернуться.
Я не сумела достойно ответить и, вся красная от смущения, забилась в угол дивана. Теперь уже ничего не оставалось от созданной моим воображением Шакти, величественной и гордой, чье появление и благосклонный взгляд венчали бы Шондипа-бабу гирляндой победы.
Шондип-бабу затеял спор с моим мужем. Сделал он Это намеренно, зная, что именно в пылу спора особенно ярко проявляется его блестящий дар оратора, его остроумие. Я не раз замечала это впоследствии — он никогда не пропускал случая поспорить, если при этом присутствовала я.
Шондип-бабу прекрасно знал мнение моего мужа относительно мантры[14] «Банде Матарам».
— Значит, ты считаешь, Никхил, — сказал он с легким вызовом, — что в патриотических делах нет места фантазии?
— Нет, Шондип, я считаю, что в некоторых случаях вполне допустимо давать волю фантазии, но злоупотреблять этим не следует. Я хочу знать правду — только правду — о своей родине. Мне становится стыдно, меня страшит, когда вместо правды приходится слушать магические заклинания, затуманивающие человеческий мозг.
— Но то, что ты называешь магическим заклинанием, я называю истиной. Родина олицетворяет для меня бога. Я преклоняюсь перед Человеком вообще и верю, что именно в нем и в родине проявляется все величие божье.
— Но если ты действительно веришь в это, то для тебя должны быть равны все народы и все страны.
— Ты прав, так должно быть, однако возможности мои ограничены, поэтому весь пыл своего преклонения я отдаю богу своего отечества.
— Все это так, только мне не совсем ясно, каким образом ты сочетаешь такое преклонение перед богом с ненавистью к другим народам.
— Ненависть и преклонение неразделимы. В битве с Махадевой, одетым в тигровую шкуру, Арджуна завоевал себе друга[15]. Если мы будем готовы сразиться со всевышним, он, в конце концов, ниспошлет нам свою милость.
— Значит, те, кто предан родине, и те, кто приносят ей вред, — одинаково служат всевышнему? Зачем ты же тогда так горячо проповедуешь патриотизм?