— Это совершенно другое. Когда дело касается отчизны — все решает сердце.
— Почему не пойти дальше? Поскольку бог проявляется в нас самих, не следует ли в первую очередь сотворить культ из собственного «я». Кстати, это будет очень естественно.
— Никхил, все, что ты говоришь, — плод сухих умозаключений. Разве ты совсем не признаешь то, что принято называть душой?
— Я тебе скажу совершенно откровенно, Шондип, — возразил мой муж, — когда вы пытаетесь оправдать содеянную несправедливость своим долгом или выдать порок за высокое моральное качество, больше всего страдает во мне именно душа. Тот факт, что я не способен воровать, объясняется вовсе не моей способностью логически мыслить, а тем, что я питаю к себе некоторое уважение и имею кое-какие идеалы.
Внутренне я кипела от негодования и, не в силах далее сдерживаться, воскликнула:
— Разве история Англии, Франции, Германии, России и всех других цивилизованных стран не есть история бесконечных грабежей и разбоя во имя блага родины?
— За эти грабежи они понесут ответ, некоторые уже несут его, а история еще далеко не закончена.
— Прекрасно, — подхватил Шондип-бабу, — и мы так сделаем. Сперва мы обогатим казну нашей родины похищенными сокровищами, а затем через несколько лет, окрепнув достаточно, дадим ответ за свои деяния. Но мне интересно знать: кто те, которые, по твоим словам, несут ответ за это?
— Когда пришло время Риму расплачиваться за свои грехи, мало кто из живущих в то время понял это — ведь до самого конца богатства его, казалось, были неистощимы. То же самое происходит и сейчас — мы не замечаем, как расплачиваются за прошлое огромные цивилизованные государства-хищники. Но скажи мне, неужели ты не видишь, как придавливает их страшное бремя грехов, которые они тащат на своих плечах, как вся эта лживая политика, обманы, предательство, шпионаж, попрание истины и справедливости во имя сохранения своего престижа все более и более обескровливают их культуру? Я считаю, что те, для кого нет ничего святого, кроме родины, кто равнодушен даже к истине, равнодушен, в конце концов, к самой родине.
Я ни разу не присутствовала при спорах мужа с посторонними людьми. Правда, иногда я сама вступала с ним в спор, но он слишком любил меня, чтобы стремиться одержать надо мной верх. Сегодня я впервые убедилась в его умении спорить.
И все-таки в душе я не могла согласиться с его доводами. Мне казалось, что на все его слова есть достойный ответ, только найти его я не могла. Когда речь заходит об истине, как-то трудно сказать, что не всегда она уместна. У меня явилась идея написать возражения, которые родились в моей голове во время этого спора, и вручить их Шондипу-бабу. Потому-то я и взялась за перо, как только вернулась к себе.
Во время разговора Шондип-бабу вдруг взглянул на меня и спросил:
— А что вы думаете по этому поводу?
— Я мало разбираюсь во всяких тонкостях, — ответила я. — Но я скажу вам, что я думаю, в общих чертах. Я человек, и мне тоже свойственна жадность. Я страстно хочу богатства для своей родины. Ради этого я готова па грабеж и насилие. Я вовсе не добрая. Во имя родины я могу быть злой и, если надо, способна зарезать, убить, чтобы отомстить за нанесенные ей в прошлом обиды. У меня есть потребность восторгаться, и я хочу, чтобы мой восторг принадлежал родине. Я хочу видеть ее, осязать — мне нужен символ, который я могла бы называть матерью, богиней, Дургой. Я хочу обагрить землю у ног се кровью жертвы. Я — только человек, а не святая.
— Ура! Ура! — закричал Шондип-бабу, однако в следующий момент он спохватился и воскликнул: — «Банде Матарам!», «Банде Матарам!»
На лицо мужа легла тень страдания. Но она тут же исчезла, и он очень мягко сказал:
— Я тоже не святой, и я — только человек, поэтому-то я никогда и не допущу, чтобы зло, которое есть во мне, выдавалось за образ и подобие моей страны. Никогда!
— Ты видишь, Никхил, — заметил Шондип-бабу, — как истина обретает плоть и кровь в сердце женщины. Паша истина не имеет ни цвета, ни запаха, ни души — она просто схема. Но сердце женщины — подобно кровавому лотосу[16], в нем пышно расцветает истина, и она не беспочвенна, как наши споры. Только женщины могут быть по-настоящему жестоки; мужчины не способны на это — они склонны к самоанализу. Женщина легко может все разрушить. Мужчина тоже может, но его мучат сомнения. Женщины бывают яростны, как буря, но их ярость грозна и прекрасна. А ярость мужчины уродлива, потому что его точит червь сомнений и колебаний. II я утверждаю: спасение родины зависит от женщин! Сейчас не время проявлять благородство и щепетильность. Мы должны быть жестокими, беспощадными, несправедливыми. Мы не должны останавливаться перед грехом. Мы должны освятить его, совершить над ним обряд помазания кровавым сандалом[17] и передать в руки женщин. Разве ты не помнишь слова нашего поэта?
Приди, о грех! Прекрасная, приди!
И огненным, пьянящим поцелуем Взволнуй мне кровь и сердце пробуди.
Пусть раковины о беде трубят,
(Отметь мое чело тавром позора,
И черный этот грех, о мать разора,
Укрой навечно на моей груди![18]
— К дьяволу добродетель, которая не умеет разрушать и хохотать при этом!
Шондип-бабу дважды с силой стукнул тростью, и вспугнутые пылинки заклубились над ковром. В мгновенном порыве он оскорбил то, к чему испокон веков во всех странах мира люди относились, как к святая святых. Он встал, гордо обвел нас взглядом. У меня пробежала по телу дрожь, когда я взглянула ему в глаза. И снова загремел его голос:
— Я узнаю тебя — ты прекрасный дух огня, испепеляющий дом и озаряющий мир. Одари же нас неукротимой силой, дай нам мужество разрушить все дотла, сделай так, чтобы гибель и разрушение стали прекрасными!
К кому был обращен этот страстный призыв, осталось непонятным. Может быть, к той, кого воспевает «Банде Матарам», а может быть, к бенгальской Лакшми, которая олицетворяла бенгальских женщин и находилась в эту минуту перед ним.
Мне вспомнились санскритские стихи Вальмики, отринувшего зло во имя любви и добра[19]. А теперь Шондип- бабу во имя зла отринул добродетель! А может быть, это был просто способ познакомить нас со своим драматическим талантом, при помощи которого он давно улавливал в свои сети людские сердца?
Он продолжал бы и дальше в том же духе, но внезапно мой муж встал и, прикоснувшись к его плечу, тихо сказал:
— Шондип, пришел Чондронатх-бабу.
Я обернулась и увидела в дверях благообразного старика, с осанкой, полной тихого достоинства; он стоял в нерешительности, не зная, входить ему или нет. Лицо его светилось нежным, мягким светом, подобным свету вечерней зари.
— Вот мой учитель, — шепнул муж, обращаясь ко мне. — Я много говорил тебе о нем. Поклонись ему.
Я склонилась перед учителем и взяла прах от его ног.
— Да храпит тебя всевышний долгие годы, мать! — сказал он, благословляя меня.
Как я нуждалась в его благословении в этот момент!
РАССКАЗ НИКХИЛЕША
Когда-то я верил, что вынесу любое испытание, ниспосланное мне всевышним. Но проверить это не представлялось случая. Теперь мой час пробил. Порой в душе я старался испытать свою стойкость, представляя себе несчастья, которые могут выпасть на мою долю: нищету, тюрьму, бесчестие, смерть — даже гибель Бимолы. Едва ли я солгу, если скажу, что сумел бы перенести любое из них с высоко поднятой головой.
Но одну беду я никак не мог себе представить. Вот о ней-то я и думаю сейчас, и мысль, хватит ли у меня сил перенести все это, не перестает мучить меня.
Словно острый шип впился мне в сердце, и боль, которую он причиняет, не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Не успею я проснуться, мне начинает казаться, что прелесть утреннего света меркнет. Что это значит? Почему так случилось? Откуда эта тень? Отчего хочет она затмить радость моей жизни? Все мои чувства обострились до предела. Даже прошлые печали, подернувшиеся было дымкой счастья, сейчас обнажились и вновь терзают мне душу. Стыд и горе вплотную придвинулись ко мне, и как ни стараются они замаскироваться, я вижу их все явственнее. Я весь обратился в зрение: я вижу то, чего не должен, чего не желаю видеть.
Коварное благополучие сделало меня нищим. Я долго не замечал этого. Но проходили день за днем, минута за минутой, и моему взору и слуху открылось вдруг во всей своей наготе убожество моего обманчивого счастья. Отныне до последнего вздоха жизнь заставит меня с процентами возмещать ей долг за те иллюзии, которыми я жил в течение девяти лет юности. Лишь тот, чей капитал уже исчерпан, понимает, как тяжко это бремя. И все же я не могу не воскликнуть с жаром: «Да здравствует истина!»
Вчера приходил Гопал, муж моей двоюродной сестры Муну. Он просил помочь ему устроить свадьбу дочери. Взглянув на обстановку в моем доме, он, по всей вероятности, решил, что на свете нет человека счастливее меня.
— Передай Муну, что завтра я приду к тебе пообедать, — сказал я Гопалу.
Небесным раем стал бедный дом Муну, наполненный нежностью ее сердца. Я рвался туда, где прекрасная Лакшми раздавала пищу изголодавшимся духом. Бедность сделала ее еще прекрасней. «Я приду, чтобы увидеть тебя... О святая, пыль от твоих божественных ног все еще дарует земле благость!»
Стоит ли притворяться? Не лучше ли, склонив смиренно голову, признать, что мне чего-то не хватает. Быть может, именно той решимости, которую женщины так стремятся найти в мужчине? Но разве решимость — это тщеславие, бесстыдный произвол, деспотизм?.. Впрочем, кому нужны мои возражения? Они ведь не восполнят недостатка. Я — недостоин! Недостоин! Недостоин! Ну и что из этого? Любовь тем и ценна, что награждает и недостойных. Для достойных на земле много наград, а для недостойных судьба приберегла одну лишь любовь.