Когда они спустились на три-четыре ступени, Орест услышал, как охнул один стражник. Оглянулся и увидел, как двое других скрутили его.
Мать тоже услышала и обернулась. Когда он нагнулся и нашел нож, она оказалась к нему едва ли не лицом. Увидев, как он подбирает нож, она мгновенно вскрикнула и попыталась проскользнуть мимо него, столкнуть его в кустарник внизу. Но он двинулся к стене, смог утащить ее за собой, воткнуть ей в спину и вытащить нож. Изо всех сил толкнул ее, чтобы она упала в заросли.
Когда он приблизился, она лежала навзничь. Пытаясь заколоть ее в шею, он отчетливо видел ее глаза, ужас в них. Она защищалась руками, держала его, пока хватало сил. Ей ничего не оставалось, лишь звать на помощь. Он заколол ее в грудь и в шею, а затем держал, пока жизнь ее не покинула.
Клитемнестра
Наступит время, когда тени обернут меня собою. Мне это известно. Но сейчас я бодрствую или бодрствую почти. Помню то и се – вспоминаются очертания и призрачные голоса. Дольше всего держатся черты, черты людей, присутствий, звуков. В основном я гуляю среди теней, но иногда рядом оказывается намек на кого-то – того, чье имя я знала когда-то или чьи голос и лицо были мне подлинны, кого-то, возможно, когда-то любимого. Я не уверена.
Впрочем, есть один отголосок, что приходит и остается. Это моя мать в некий миг далекого прошлого; она беспомощна, ее теснят. Я слышу крики – ее крики – и пронзительные вопли фигуры над ней, или же эта фигура лежит на ней, а затем – крики громче, силуэт ускользает, фигура с клювом и крыльями, с тенью крыльев, крылья бьют по воздуху, мать лежит бездыханно, стонет. Но мне неведомо, что это все означает и почему навещает меня.
Чувствую, что, если останусь неподвижна, придет что-то большее. Трудно не бродить по этим местам, когда царит тишина. Там есть присутствия, с какими хотела бы я соприкоснуться, присутствия близкие, но близки они недостаточно, чтобы притронуться, разглядеть. Не думается мне об именах – об их именах. И лица их я не вижу отчетливо, хотя бывают мгновения, пока я тиха, пока не прилагаю усилий какое-то время, чтобы вспомнить, сосредоточиться, мгновения, когда лицо надвигается, лицо кого-то знакомого, но блекнет прежде, чем обретает черты того, кого я узнаю́.
Знаю, было чувство и есть различие между тем, где я сейчас, и тем, где находилась когда-то. Было время, знаю, когда жила во мне ярость, жила во мне скорбь. Но теперь я утратила то, что ведет меня к ярости или скорби. Возможно, брожу я в этих местах лишь потому, что есть какая-то связь с другим чувством – или с тем, что от него осталось. Возможно, это чувство – любовь. Есть кто-то, кого я люблю до сих пор – или любила и защищала, но в этом я не уверена. Не приходит имен. Приходят слова, но не те, каких я желаю: я желаю имен. Смогу назвать имена – узна́ю, кого я любила, найду их или пойму, как увидеть их. Заманю в тени, когда время придет.
Никто в их мире не знает, как мало здесь есть. Всё пустота, чужеродность, молчание. Едва ли движение. Отзвуки, словно вода вдалеке течет под скалой, а затем, иногда, этот звук надвигается, но все равно глух. Если слушаю слишком усердно, он исчезает.
Может, есть нечто, не обретшее окончания, пока я там была, и оно не проходит – как слова, что должны быть произнесены, или же как слова, что не дались мне и вернутся, или могут вернуться, или вернуться обязаны, пока я здесь жду. Всё со временем. Я не знаю, сколько его у меня или сколько его вообще. Но знаю, что должна истончиться, что в этом я не смогу задержаться. Истончение постепенно. К концу я не буду знать ничего. Надеюсь лишь еще на один порыв, на часы или даже мгновения, когда возвращусь в мир и в нем погощу, недолго, словно жива.
Пока же есть память, она связывает, соединяет, отталкивает. Она – почти нечто. Смутная мысль пари́т, но никогда не устойчива. Словно фигура с крыльями, она подбирается к тому, что бывает – или же было. Я живу внутри того, что наделено плотью. Ощущаю, как скользят вдаль многочисленные настоятельные устремления.
Впрочем, остались мне лишь серые очертания, лишь намеки.
Похоже, вот какова она, тень, каков отголосок. Черты, силуэты, вроде бы сообразные в прошлом, может, все еще сообразны, однако сейчас будто случайны. Вот бы постичь, в чем были их намерения, или же пошептать тому, кто сотворил их. Это желание ближе всего к тому, что есть во мне из чистых чувств, но и оно вовсе не близко. Меня здесь оставят на часы, или дни, или годы, какие мне причитаются. Не дольше.
Оторопь и растерянность вытесняют правду и знание, вытесняют все настоящее, ощутимое. Пространство, где я обитаю, подобно печальному дару, что выдан, но будет отнят.
А затем мне приходит слово, слово, в котором я не сомневаюсь. Слово «греза». Оно появилось, и я знала, что́ «грезой» было когда-то или всё есть, и не усомнилась: я не грежу в этом ничто и ничто происходящее – не греза; все настоящее, все действительное.
Следом возникли другие слова – словно звезды в темнеющем небе. Я отчаянно возжелала присвоить их все, но не смогла удержать. Они падали, или блестели, или же удалялись. Но довольно было и увидать их, чтоб осознать их силу, понять, что некоторые возвратятся, станут частью устойчивой тени, ведущей меня.
Я шла коридорами того дворца, где когда-то жила. Почти помнила кое-что из случившегося. Был чей-то образ в саду или же на ступеньках, что вели в сад, на меня смотрели свирепо, свирепо дышали, а затем – ничего, лишь неподвижность в саду, а еще чуть погодя не стало и сада, одно лишь пространство.
Но я все еще бодрствовала. Ждала, зная, что впереди перемены, что так не будет всегда. Осознавала, как легко, стоит мне появиться в тех коридорах, страже заметить меня, если подам звук или задвигаюсь быстро и возмущу воздух. А затем, постепенно, я начала понимать, зачем я здесь и кого ищу. Его имя мне не явилось, и лица я вообразить не смогла, но чувствовала, что он близко.
Могла вообразить стражника, увидевшего меня или заметившего мое присутствие, как он советуется с другим стражником, а затем оба двигаются на меня: один из них – тот, кого я ищу, или же его друг, что о нем заботится.
Мой супруг мертв, как и дочь моя. Они оба – полностью тени. Дочь здесь, но тот, кого я ищу, – мой сын.
Я бодрствую; известные мне слова спят. Иногда они ворочаются в ночи или в своем беспредельном сновидении издают звуки, а затем просыпаются. Часто, пусть лишь на миг, они открывают глаза и следят за мной. Я выдерживаю их взгляд, чтобы они, засыпая опять, меня не забыли. Изучаю их, пока они неподвижны. Улавливаю любое движение их. Мне слышны их темные стоны в ночи, перемежающие их дыхание. Вижу, как они тянут руки, чтобы я их взяла.
Теперь я различаю ночь и день. Знаю тишь, что спускается на сады и коридоры в ночи, молчание, что нарушают лишь тихие перемещения стражников или котов. Вот мое царство, где я вольна бродить. Выхожу в сад и осознаю, что стражники чуют движение воздуха. Остается всего одно, чтобы дать им понять: я – с ними. Звук. Стремительный жест.
Когда время пришло, я знала, что услышу его имя, имя моего сына, довольно и прошептать его, будто кто-то молится. Оно придет ко мне, когда будет нужно.
– Орест, – прошептала я в такую ночь и удалилась в тени. – Орест, – повторила я, отпуская отзвук по коридору.
Увидела, как двое стражников забегали туда и сюда, призвали еще одного, друга моего сына, тот заметался, стал проверять двери и закоулки.
Я ждала, пока он не ушел, и затем зашептала одному из стражников.
– Скажи Оресту, что я его мать. Он должен выйти один в коридор. Пусть будет один.
Стражник будто собрался удрать, но затем замер.
– Повтори, – произнес он тихо, повесив голову.
– Скажи Оресту, чтоб вышел один, – сказала я.
– Сейчас? – спросил он.
– Скоро. Пусть Орест выйдет скоро.
– Ты намерена причинить ему вред?
– Нет, я не намерена причинить ему вред.
Орест
Когда пришли вести, что Диноса убили, Эгиста взяли в плен, их войска разбили наголову, а Леандр с армией возвращается к дворцу, Электра поселилась в комнате у матери, в угол поставила ложе для Ианты. В те дни, когда Орест ел с ними, его поражало, что сестра обращается со слугами в точности так же, как в свое время мать. Сам голос Электры, похожий на материн, словно бы подчеркивал, что она тут при власти, даже когда было ясно, что она глубоко озабочена чем-то еще. Иногда почти не имело значения, что именно она говорила.
Оресту это оказалось едва ли не утешительным, поскольку ему самому мало что было сказать. Ианта вообще не разговаривала: мягко вперялась вдаль, будто само понятие речи было ей чуждо – ненужное отвлечение.
После убийства матери Электра к Оресту в комнату не пришла. Когда он в тот день вернулся к себе – услышал, как она орет в коридоре. Счел в некий миг, что сестра придет с ним поговорить, посидеть на его постели, утешить его, похвалить, расспросить в подробностях о том, что случилось. Но она целиком заняла себя тем, чтобы всех стражников матери застали врасплох и удавили или зарубили насмерть, а затем – чтобы стражников, в чьей верности были сомнения, упрятали в темницу.
В тот вечер Орест ел один, у себя. После ужина поспал. Затем проснулся и вышел в коридор, увидел, что его стражника нет. Походив туда и сюда, отмечая стоявших на своих постах, он ощутил непреодолимое желание, чтобы кто-нибудь из них зашел к нему в комнату. Поразмыслил над знаками, которые давал им по ночам Эгист, и стражники шли за ним следом в какую-нибудь комнату. При мерцающем свете факелов на стенах Орест внимательно присматривался к каждому, шагая мимо, но все они вели себя как обычно – делали вид, что не замечают его.
В постели он подумал о том, что скоро вернется Леандр. Размышлял о том, что Леандр потерял всю семью, кроме сестры. И хотя весть о том, что случилось с Диносом, Эгистом и их армией, добралась во дворец, вряд ли, думал Орест, посыльные двигались в обратную сторону. Размышлял, знает ли Леандр, что у него больше нет родни, не считая Ианты, – как и у него, Ореста, нет никого, кроме Электры.