Следующие несколько дней после происшествия вся дядина усадьба стояла на ушах. Отцу Глеба, который, казалось, поседел за один день, нужен был условный виновник, на ком можно выместить все свое недовольство. А на ком выместить? По-хорошему, виноват был Глеб, но вместо него обвинили во всем дуб-убийцу, покусившегося на барского сына, и срубили под корень — теперь там пенек.
Однако я всю эту суету пропустил, поскольку те дни провел в бреду. Вот ирония, Глеб, который умер, был в порядке, а я лежал как труп. Обычно до совершеннолетия вообще не рискуют этим заниматься — я же принял чужую душу в тринадцать лет. Ощущение было не из приятных: во мне будто разлагался труп, будто я сам гнил изнутри. И если кто-то хочет знать, какова на вкус темная сила — на вкус она как дерьмо. Очень не рекомендую.
Звяканье серебра вокруг становилось все громче, а затем сразу несколько оберегов со звоном осыпались на пол — этот дом сильнее побрякушек Синода. Следом из очищенного куска стены напротив вылупился глаз и уставился на меня. Тебе-то чего надо? С удовольствием бы сейчас в тебя чем-нибудь запульнул — но, увы, больше ничем не мог. Так уж вышло, что душа Глеба легла неправильно и заблокировала мою — с тех пор я больше не чувствую Темноту внутри себя и доступа к ней не имею. А для колдуна — это практически как руки потерять, причем обе сразу и ноги в придачу.
После я долго, несколько месяцев восстанавливался. Первое время словно заново учился дышать — грудь сжимало как тисками от любого неосторожного вздоха. Тошнило от всего: от еды, от каждого резкого движения, от громких звуков, от тишины. Пожалуй, хуже всего было от тишины — именно тогда этот незваный шепот становился громче и отчетливее.
“отпусти ее…”
Он напоминал нечто среднее между шипением змеи и шелестом ветра за кладбищенской решеткой. Навязчивый, вкрадчивый, будто обволакивающий мозги — этот шепот мешал думать хоть о чем-то еще, кроме ее советов — рекомендаций, команд, приказов. Как еще назвать эту хрень?
“отпусти ее…”
Очень многие мечтают услышать зов Темноты. Хотят, чтобы она с ними поговорила, молят, чтобы она им ответила. Однако они не понимают главное: если сильно просить Темноту, она никогда не ответит. Чтобы ее услышать, надо молчать. Вот только порой, когда ее слышишь, хочется оторвать себе уши — ведь она может шептать совсем не то, что тебе понравится.
Мне же Темнота нашептывала всего два слова “отпусти ее” — а затем еще два “станешь сильнее”. И так месяцами. Месяцами этот надоедливый голос звучал в моих ушах, вызывая все новые приступы тошноты своей навязчивостью.
“отпусти ее…” “станешь сильнее…” “отпусти ее…”
Как же ты, сука, бесишь!
И только месяцы спустя, ничего не добившись, этот шепот становился все тише и тише. И наконец пропал.
Я думал, что больше никогда его не услышу. Но три месяца назад он вернулся — когда этот полудурок, желая не пойми кого поразить, разбился на треке, а я его опять удержал.
“отпусти ее…” — словно пронеслось по гостиной и тут же затихло, оставляя загадкой, правда ли я это сейчас слышал или просто показалось.
Глаз в стене напротив медленно закрылся и исчез в жидкой черноте. Сердце вдруг застучало в груди — как-то неестественно громко. Я сорвался с места и кинулся по ступеням вверх. Резко распахнул дверь нужной комнаты и влетел внутрь. На кровати, укрывшись одеялом, лежал Глеб, бледный в проникающем сквозь окно лунном свете. Прежде чем я понял, что он безмятежно спал, я ущипнул его душу, проверяя сохранность. Друг тут же заворочался и сонно распахнул глаза.
— А ты чего тут? Кошмар, что ли, приснился?
— Скорее привиделся.
— Аа… — протирая глаза, он приподнялся с подушки. — Ну хочешь, я тебе колыбельную спою или сказку расскажу? А может, вообще рядом посижу, пока не уснешь? — сквозь зевок хмыкнул он.
— Да спи ты уже, сказочник.
Усмехнувшись, я вышел из его комнаты и закрыл дверь. Ну какие тут могли быть сожаления?
Лунный свет, проникая сквозь высокие окна, казалось, разбрасывал тени по коридору — неестественно длинные, которые падали на меня, словно закрывая дорогу к спальне, и, не растворяясь, ползли за мной. Я повернул голову. На стену будто был наведен невидимый проектор, пуская изображение костлявой огромной пятерни — как будто скелет великана пробирался сюда, бесшумно подкрадываясь в мою сторону. Миг — и эта гигантская тень, обретая объем на ходу, сошла со стены на пол и материализовалась в черную костлявую ручищу. Я замер, и она замерла, перегораживая мне путь.
Это что — аномалия? То есть у тебя тут и аномалия есть? Хотя чего удивляться.
Если анаморф — самая примитивная из всех форм, довольно неустойчивая и нестабильная и в целом не представляющая ничего особенного (обмажь скверной табуретку, и есть шанс, что она начнет двигаться, но ничего разумного из этого не выйдет), то аномалия это уже гораздо серьезнее. Это устоявшаяся мыслящая форма, которую колдун может подчинить и поставить себе на служение.
Эту тенеходящую пятерню, насколько помню, называют Харон. Он может материализовываться в огромную ручищу, одну или две — в зависимости от степени опасности, которую почует. Может стремительно уходить в тень и бесшумно появляться из нее. Этакий ниндзя-убийца в виде большой костлявой конечности, которая бродит по дому, где ей вздумается. Хорошо же ты позаботился о безопасности своего жилища.
Вот именно поэтому в дом колдуна без приглашения обычно не ходят. Такие места не бывают не защищены. Ну а идти в дом мертвого колдуна — глупо вдвойне. Эта ручища как дикий пес на цепи, который привык лаять, потому что хозяин его кормит; а потом хозяин умер, и пса не покормили — можно только представить его недовольство. Вот и ищет сейчас, на кого бы его выплеснуть.
В принципе, за Глеба волноваться незачем. Это же Темнота — ее не интересует тело, только душа. А его душа у меня, у меня их целых две — что эта грабля и почувствовала. Вполне понятно, что она тут забыла.
Ручища застыла напротив, заняв своей черной тушкой полкоридора и встав у меня на пути. Огромная и явно сильная. Неудивительно, если учесть, сколько в этом доме халявной скверны — откормилась как следует. И вот теперь, не придумав ничего лучше, навела свою костлявую пятерню на меня, готовясь то ли схватить, то ли обрушиться — словно еще принимая решение. Аномалии нападают только, если решат, что ты слабее, чем они. Однако уровень развития мозгов у аномалии максимум как у дворового пса. Как с этим песиком обращался прежний хозяин?
Ха. Знаю.
— Чего встал? — сказал я. — С дороги, — и пошел прямо на него.
Огромные черные пальцы дернулись и торопливо уползли обратно в тень, в которой тут же растворились. А я спокойно вернулся к себе в комнату.
Черные капли все так же свисали по стенам. Убедившись, что в комнате с утра ничего не изменилось, я развернул ладони и осмотрел. Ночью, когда я вынырнул из воспоминаний, на короткий миг показалось, что руки горели — как будто с них была готова вот-вот сорваться чернота. Но сейчас я снова ничего не чувствовал — вернее, чувствовал. Однако совсем не то, что хотел.
Я далеко не первый раз ночевал в этом доме, но раньше мне не было так хреново. Казалось, что-то огромное сидит на моей грудной клетке, не давая ей развернуться, и давит как пресс. Темнота будто испытывала меня на прочность, будто проверяла, что еще можно выдавить. Если стошнит сейчас, довольна будешь? Так бывает, если принять слишком много скверны — сейчас же по ощущениям меня словно перемазало ею с головы до ног.
Одевшись, я спустился в гостиную, полюбовался каплями на стенах и подошел к двери в хозяйский кабинет, чью ручку тоже украшала оскалившаяся собачья пасть. В проеме внизу аж клубилась чернота, плотно запечатывая вход. Я взялся за ручку, потянул, но дверь не поддалась. Логично: сюда сможет зайти лишь хозяин. Затылок словно царапал холодный взгляд нарисованных черных глаз. На ум приходило только одно условие — только одна вещь, которую я могу сделать, чтобы получить этот дом себе. Хоть прямо сейчас. Вот только как мне потом с этим жить?.. Слишком мерзко даже для тебя. Хотя для тебя-то как раз вполне нормально.
— Вообще отлично выспался, — бодро перепрыгивая через ступеньки, Глеб спускался в гостиную. — А говорила, страшный дом… Ничего не почувствовал!
Откуда бы ты почувствовал — душа-то твоя у меня.
— Так что зря вы жути наводили, — бросил он в другой конец гостиной, откуда появилась Дарья.
Все в той же белоснежной форме Синода с голубым крестом на плече, со строгой прической и не менее строгим лицом — она вышагивала как часовой, вернувшийся на пост. Остановилась у стены и задумчиво уставилась на побрякушки на полу, отвалившиеся в том месте, где ночью вылуплялся глаз.
— Как вам спалось? — следом чиновница уставилась на меня. — Ночь прошла без приключений?
— Хотите обсудить мои сновидения? — сухо отозвался я.
Она что правда до сих пор думает, что это нас с ней заперли? Это не нас с ней заперли, а ее с нами.
— А мои не хотите? — влез Глеб. — Мне, Дарья, снились вы. И вы были не в форме…
— Если вы надеетесь, — холодно отчеканила она, — что сможете меня выжить отсюда пошлыми шутками, то вы ошибаетесь.
— А пошлыми действиями? — оскалился друг.
Отмахнувшись, чиновница повернулась к стене и стала навешивать побрякушки обратно на место.
“А ведь по опыту, — не унимался Глеб, — такие скромняги в постели просто геенны огненные!”
“Имей в виду, если эта геенна тебе все подожжет, мне даже не жалуйся.”
“Чего такой злой?”
С того момента у дуба, как я перехватил его душу, у нас появилась ментальная связь — наш никому невидимый секрет. И этого полудурка я слышу постоянно, даже когда порой его бы хотелось и заткнуть. Лишь однажды эта связь прервалась — три месяца назад. Я тогда почувствовал, как сдавливающие грудь тиски исчезли, больше не мешая жить. И на короткий миг снова почувствовал в себе Темноту. Мне стало свободно, легко и пусто — и я кинулся возвращать его обратно к жизни.