— А куда нам? — спросил друг, следуя все дальше за мной.
Вот уж точно не сюда.
Вначале шли просто торговые ряды, где болтались толпы в основном обычных людей, которым дальше идти боязно, а приобщиться хочется. Тут покупали фальшивые медальоны на удачу и прочие побрякушки, мази и порошки, чьи целебные свойства весьма сомнительны. Чего-то реально стоящего в первых рядах не найти — здесь работали пафосными вывесками и громкими обещаниями, ориентируясь исключительно на простофиль. Нам же надо гораздо глубже.
Чем дальше, тем уже становились улочки, и тем гуще было нагромождение лавок, словно пытающихся сесть верхом друг на друга — так отчаянно тут воевали за место. Здесь все толкались, спешили, тащили тележки с товарами, прикрикивали друг на друга, не желая уступать дорогу. Я отлично помнил это местечко. Отец брал меня сюда несколько раз в детстве. В памяти осталось, как все — без исключения — расступались, едва завидев его, как ему кланялись, как в каждой лавке называли мессиром и робко опускали головы.
— Молчат — значит уважают, — наставлял отец.
— А как же тогда с ними разговаривать? — не понимал я.
— С ними не надо разговаривать. Ты спрашиваешь — они отвечают. Ты приказываешь — они исполняют…
Затем он небрежно раздавал указания, а я шагал рядом и думал, что у меня лучший отец на свете. Сколько мне тогда было? Лет девять, а то и меньше. Сейчас от этих воспоминаний становилось смешно.
Тем временем содержимое лавок становилось все интереснее. За одним из поворотов нас встретил стенд с кучей больших глаз, болтавшихся в баночках, как рыбки в аквариумах. Мы прошли мимо, и все дружно уставились на нас — точь-в-точь как в моем подвале. По соседству в прочных склянках продавались базовые болванки готовых анаморфов, которые при желании можно доработать до чего-то более изощренного — хоть собирай собственного Франкенштейна. Красота вокруг была как в кунсткамере. Помимо глаз, в мутных, похожих на формальдегид жидкостях плавали гигантские пальцы, губы, уши, паучьи лапки, крысиные хвостики, тараканьи усики и прочие богатства — анаморфы в основном предпочитают принимать формы чего-то живого, что чувствуют рядом.
— А местечко-то отличное, — вдруг заявил Глеб, кивая на соседнюю лавку.
Внутри сидела симпатичная девица в тонком коротком халатике, предлагая услуги по натиранию скверной, которая продавалась тут же. Это можно было понять даже и не глядя — по дикому звону склянок на высоких полках. Черные волокна прыгали и дрожали за стеклянными стенками, нетерпеливо желая выскочить из своих банок и сбежать. Аж, казалось, что вся лавка ходила ходуном.
Я ненадолго замер между двумя полками, и звон тут же стал тише. На одной полке скверна продолжала привычно скакать, а вот на другой — будто бы замерла с той стороны, застыла, едва я подошел. Я приложил палец к стеклу, и черные нити мигом облепили его с той стороны, словно прося забрать скверну обратно — моя, из дома. Формально мы ее уже продали, однако до нового колдуна, который ее подавит, чьей силе она подчинится, она все еще собственность своего мессира. Поэтому скверну и продавали такими маленькими порциями — кубиками. С одним кубиком легче совладать.
Едва я развернулся, как что-то теплое ткнулось мне под бок. Девушка в длинном белом сарафане рассеянно вскинула голову — и на меня уставились глаза с широкими черными зрачками, за которыми едва проглядывала радужка. Она замерла, словно глядя вглубь меня, сканируя своими бездонными глазами всю мою Темноту — а эти чертовки могут. Затем, не говоря ни слова, поклонилась мне и упорхнула прочь.
— Это… — растерянно пробормотал Глеб.
— Да.
Ты их раньше не видел, а я вот на них насмотрелся. Пифии. Всегда в длинных белых платьях до пят, с распущенными волосами и широким черными зрачками, из-за чего их взгляд становится как бы чуточку безумным. Этих красоток ни с кем не перепутать.
Они немного не от мира сего — разумны и безумны одновременно. Темнота их не звала, она ими завладела, сделав своими сосудами. Эти девушки почти не помнят, кто они, словно забывают прежнюю жизнь — пропадают для своих семей, исчезают. Так что столкнувшаяся со мной красавица могла быть как обычной поселянкой, так и дочкой какого-нибудь графа, а то и вовсе принцессой из далекой страны.
Рано или поздно — обычно через пару лет — когда Темнота их отпускает, такие девушки находятся так же внезапно, как и пропадали. Возвращаются к родным, смутно помня свои скитания и не в состоянии объяснить, где они были все это время. Жизнь с Темнотой становится для них как далекий странный сон.
Вот такие они — пифии. Бродят по миру одними им ведомыми маршрутами. Их не надо обижать, не надо останавливать. Если пришли к тебе — пусти, если уходят — отпусти. Их ведет Темнота, сама указывая путь. И она не любит, когда ей мешают.
Моя мать, скорее всего, была одной из них, но точно я не знал.
— А мама кто? — спрашивал я в детстве у отца.
— Пройдись по дому, — отзывался он, — да выбери любую.
А выбирать было из кого. На тот момент у него жило почти два десятка молодых женщин — одни уходили, на их место приходили новые. Дом никогда не опустевал.
— А кто моя? — допытывался я.
— Да они все твои…
Я слегка тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Да что ж такое. Почему даже в этом месте так много всего связанного с тобой?
Казалось, уже голова шла кругом — от всего этого мелькания, криков и толкотни. А это зря — ухо здесь все-таки надо держать востро.
Наконец, пройдя еще глубже, мы добрались до рядов, где, помимо лавок со скверной, были еще и ремесленные мастерские. Тут изготавливали на заказ все что угодно — не сомнительные медальончики, как на входе, а что-то действительно стоящее, в чьих колдовских свойствах уже сомневаться не приходилось.
Толкнув дверь, мы вошли в лавку, обещавшую в кратчайшие сроки медальоны и амулеты любой сложности. За прилавком коротал время тощий паренек, то ли подмастерье, то ли сынок хозяина, с серьезнейшим лицом склонившись над горящим экраном смартфона, будто делал там ответственную работу. Глеб с точно таким же умным видом запускал в юности порнушку.
Дверной колокольчики огласил, что мы пришли. Паренек мигом поднял голову и изобразил улыбку, не самую искреннюю, явно сожалея, что его оторвали от чего-то крайне важного на экране. Поздоровавшись, он поинтересовался, что господам угодно.
— Мне нужен амулет принадлежности, — ответил я. — Из серебра самой высокой пробы. Делаете такое?
— Да, конечно, делаем, — закивал он, изображая кого-то очень деловитого. — Можно посмотреть ваш гербовый знак, пожалуйста? Чтобы оценить стоимость…
— А как стоимость зависит от знака?
Вопрос, конечно, не в деньгах — просто стало любопытно. Паренек замямлил что-то невразумительное. Хотя я и так знал ответ. Сложность герба тут ни при чем — все проще: чем больше уважают, а вернее боятся, его владельца, тем дешевле выйдет вещица. Отцу вообще все доставалось почти за бесценок и в кратчайшие сроки. К слову говоря, для него в таких лавках обычно сдвигали все остальные заказы.
Порядком устав от бормотаний продавца, я положил руку с печаткой на прилавок.
— В общем, вот такой знак должен быть на амулете.
Едва взглянув на моих дерущихся собачек, паренек подскочил на месте.
— Ой, извините, мы такое не делаем… — нервно пролепетал он.
— Но вы же только что сказали, что делаете.
— Простите, я ошибся, — он низко склонил голову, будто ожидая, что ему залепят по подзатыльнику. — Работу такого уровня, к сожалению, мы не потянем…
— По-моему, он тебя испугался, — прокомментировал Глеб, когда мы вышли из лавки.
Однако не настолько, чтобы это было полезно. Когда боятся по-настоящему, обостряется все — в том числе профессионализм. Мы прошлись немного по рядам, выбирая лавочку побольше и посолиднее, где подобных сложностей возникнуть не должно. Наконец зашли в одну, в которой за прилавком хлопотал позитивный толстяк средних лет, внушавший больше доверия. После очередной порции вежливого “что господам угодно “, я озвучил, что нам угодно.
— Разумеется, делаем, — расплылся продавец в улыбке, готовый давать рекламу своей мастерской. — Мы тут делаем все. И амулеты, и гербовые кольца. И перстни инкрустируем, чем только пожелаете. А для постоянных клиентов еще и скидки делаем…
— Отлично, — кивнул я. — Нужен амулет вот с таким гербовым знаком, — и показал ему печатку.
Миг — и лицо толстяка стало растерянно-испуганным.
— П-п-простите… — он аж начал заикаться. — У нас так много заказов, я не рискну взять сейчас еще один…
“Что за бред? — не понял Глеб. — Он же только что распинался, аж язык до плеч свисал…”
— Мы предложим двойную цену, — с нажимом произнес я.
— Извините, — бегая глазами, пробормотал продавец, — к сожалению, ну никак не сможем. Все расп-п-писано на недели вп-п-перед…
Казалось, он сейчас начнется сжиматься под моим взглядом, превращаясь из толстяка в большой шарик — так усердно втягивал голову в плечи.
— А за тройную?
— П-п-простите, — он сглотнул, — список заказов такой, что ну никак. Извините, — и шмыгнул за дверь, ведущую вглубь мастерской, и даже закрылся там на засов.
Чудесный сервис.
Мы вновь вернулись на улицу, в толкотню рядов, где все куда-то спешили, толкались и кричали, как и прежде. Мы здесь были как и все — обычные покупатели. Пока я не начинал показывать твой перстень. Вот только когда он был на тебе, эффект был другой.
— По-моему, нас послали, — озвучил очевидное Глеб. — Довольно вежливо, но послали. Уже дважды, причем. Смотрю, люди тут не хотят разговаривать по-хорошему…
Я невольно хмыкнул.
— Что? — он повернулся ко мне.
— Да так, вспомнил один ценный жизненный урок.
В памяти вдруг всплыла одна из немногочисленных коротких прогулок по городу — отец редко меня этим баловал, — когда мы с ним бродили по Летнему саду, и, вопреки своей обычной мрачности, в тот день он был в отличном настроении. Даже мороженое мне купил.