– Они белые! – воскликнула я, когда мы вышли в сад.
По газону перед нами расхаживали два павлина, за которыми тянулись длинные, почти шестифутовые, пятнистые хвосты.
– Особое пожелание мамы, – пояснил Александр.
– Павлины-альбиносы, – в восхищении пробормотала я.
Да. В темноте, при свете полной луны я легко могла принять их за женщин. Они были чрезвычайно высокими и доставали почти до моей талии. А хвосты вполне походили на шлейф шелковых платьев.
– Не альбиносы, – поправил меня Александр. – На самом деле это синие павлины, но из-за мутации они лишены окраса. Видишь глаза? Синие, а не красные. У нас живут только лейкозистические[6] белые павлины. Но иногда бывает, что птенец вырастает и у него проявляются участки синих и зеленых перьев. Пятнистый.
– И что тогда? – спросила я, оглядев сад в поисках такой необычной птицы.
– Мы их едим, – совершенно серьезно ответил Алекс.
Я ожидала, что он посмеется над собственной шуткой. Но нет. Я решила сменить тему:
– Значит… эти звуки ночью… это были они?
Алекс кивнул, и тут как по команде один из павлинов запрокинул голову и издал утробный крик. Я похолодела.
– Ты даже не представляешь, как я рада это слышать! – призналась я и с облегчением усмехнулась.
– Правда? – спросил Александр, зажимая уши.
– Я вчера такого нафантазировала! Я думала… – Помедлив, я все же решила поделиться своими страхами: – Думала, что сошла с ума.
– Если целая ночь павлиньих воплей не свела тебя с ума, то ничто уже не сможет, – заверил он.
В это время второй павлин решил ответить первому и, дрожа всем телом, тоже заверещал. А затем его длинный хвост поднялся и раскрылся великолепным веером. Каждое перо украшал необычный глаз кремового цвета, казавшийся слепым из-за отсутствия пигмента, и от этого почему-то становилось не по себе. Я наблюдала за противостоянием павлинов и мысленно комкала вчерашнее письмо Камилле.
– Сегодня такое прекрасное утро, – сказал Алекс, глядя на шлейф сизых облаков, нарушающий небесную синеву. – Может, пойдем длинным путем вокруг дома и потом начнем работу?
– С удовольствием, – согласилась я и последовала за ним.
Мы обошли особняк и оказались у дальней его части. Здесь был еще один сад с розовыми и желтыми цветами. Пчелы и колибри резвились в лучах утреннего солнышка.
– Что это? – спросила я, присматриваясь к низким живым изгородям, окаймляющим участок.
Алекс проследил за моим взглядом:
– А, это.
Он повернул кресло и поехал по тропинке, которая вела к этому странному месту. В поле за садом возвышались большие округлые бугры, поросшие дикой травой. Некоторые из них были длинными, в несколько ярдов, другие разбиты на более мелкие участки. Я не могла уловить никакой закономерности, но было очевидно, что холмы являются частью какого-то проекта, начатого, а затем заброшенного и забытого.
– Одна из папиных идей, которая так ни во что и не воплотилась.
Кажется, Алекс не заметил собственного каламбура.
– А что здесь должно было быть?
– Розы. Отец хотел сделать лабиринт, полностью состоящий из роз. Эти холмы должны были как-то поддерживать стены. В общем, для чего-то они были нужны, – подытожил он, пожав плечами.
– Красивая задумка, – сказала я, представляя, какого результата хотел добиться Жерар.
– Почему-то ничего не получилось. Он так и не смог найти идеальный состав почвы. Слишком много солнца, недостаточно тени. – Алекс покачал головой. – Это единственное, что он не смог вырастить, но время от времени появляются новые холмы, и он начинает говорить, что надо возобновить работу над лабиринтом.
Я обошла ближайший холм.
– Они вызывают странное зловещее чувство, не правда ли? Недостаточно плоские для бугорков на лугу, но и недостаточно высокие для настоящих холмов.
Алекс начал потихоньку откатываться назад.
– Окна моей спальни выходят в сад, – сказал он, махнув рукой в сторону дома. – В детстве меня мучили такие кошмары из-за этих холмов!..
Я еще раз оглянулась на них и пошла следом за Алексом.
– Кошмары?
– О да, – усмехнулся он. – Я часто засиживался допоздна и читал страшные сказки при свечах, после того как мама укладывала меня спать. Воображение разыгрывалось и выходило из-под контроля.
– А что ты представлял?
– Я думал, что эти холмы набиты костями, – с ухмылкой признался Алекс. – Воображал, как кости прорываются из земли и растут, как розы, о которых так мечтал отец. – Он поднял руки и, скрючив пальцы, соединил их в замок.
– Жуть какая, – пробормотала я.
Несмотря на утреннее тепло, по коже побежали мурашки.
– О, у меня было много жутких мыслей в детстве, – согласился Алекс и, разжав руки, снова покатил свое кресло к дому.
С одного из деревьев сорвалась огромная белая птица и приземлилась прямо перед нами. Павлин выпрямился в полный рост, поднял голову и издал оглушительный вопль.
– Лей-ко-зис-ти-чес-кий, – попробовала я еще раз, сидя за мольбертом и подготавливая основу для пробного портрета.
Изгнанные из сада недовольным павлином, мы переместились в маленькую библиотеку на втором этаже и приступили к работе.
– Лейкозистический, – повторил Александр, четко проговаривая звуки.
– Лейкозистический!
– Вот, уже лучше.
– Так странно.
Я отложила карандаш и достала одну из палитр.
– Ты про слово? – спросил он, вытянув руки вперед и разминая запястья.
– Про идею в целом. Белые птицы, которые должны быть синими… или это синие птицы, которых сделали белыми?
– И то и другое.
Я выдавила несколько цветов в центр палитры. Вместе они точно смогут передать теплый оттенок кожи Алекса.
– Зачем нужны белые? Разве синие не прекрасны?
– У мамы был такой в детстве. Ее любимый питомец. Когда она стала хозяйкой Шонтилаль, она решила, что белые павлины лучше впишутся в эстетику поместья. Отец согласился. Они потратили много лет на совершенствование стаи. До репродуктивного возраста дорастают только птицы с мутацией.
Я начала смешивать краски.
– То есть они уничтожили целую ветвь… генетического материала, – запнулась я, подбирая правильные слова, потому что эта область науки была совершенно мне не знакома, – просто для красоты?
Алекс изменился в лице; по его презрительному выражению было понятно, что он думает об этой практике.
– Именно так. Теперь ты понимаешь, почему я так хочу добавить к своему гербу алиссум?
– Понимаю.
Теперь я действительно поняла. Если бы мне пришлось выбирать какую-то сторону в споре, я бы предпочла согласиться с Александром. Мысль о том, что столько птиц с великолепным пятнистым оперением было убито только для того, чтобы сохранить эстетику садов семейства Лоран, вызывала отвращение. Я постаралась отогнать от себя это кровавое видение.
– Думаю, я готова приступить. Начну с лица, поэтому, когда ты займешь нужное положение, постарайся особо не двигаться.
– Говорить тоже нельзя?
– Чуть-чуть можно, но лучше все же постараться не нарушать позу, – ответила я, подбирая правильную кисть. – Это не должно быть мучительно для тебя. Если почувствуешь, что хочется… – По привычке я чуть не сказала «встать», но вовремя остановилась. – Подвигаться, попить или еще что-нибудь, мы можем сделать перерыв. Я стараюсь не забывать, что передо мной живой человек, но если я увлекусь, то ты всегда можешь напомнить мне об этом.
Он улыбнулся:
– Хорошо. Как начнем?
Фредерик поднял Александра из кресла и усадил на мягкий диван, обитый оливковым бархатом.
– Как тебе удобнее всего сидеть? – спросила я, внимательно глядя на него.
Он потянулся, попробовал разные позы: подпирая лицо рукой, сидя на краю дивана с выпрямленной спиной, полулежа в подушках и положив одну руку на спинку дивана. Все было не то.
– Можем попробовать последнюю позу, – неуверенно предложила я.
Мне не очень нравилось, но для начала сойдет. Скорее всего, я загрунтую этот слой, но хотя бы потренируюсь.
– А можешь немного наклонить голову вправо? Вправо относительно тебя, – уточнила я, когда он неправильно повернулся. – И назад. Слишком сильно… – Я беспокойно потерла руки. – Можно я помогу тебе? – спросила я.
– Будь добра. А то я чувствую себя как-то глупо, – признался он, по-прежнему сидя со склоненной головой.
– И выглядишь тоже, – шутливо заметила я.
Я помедлила, прежде чем дотронуться до его лица. Мне доводилось писать множество портретов: залы Хаймура украшали изображения моих сестер и племянниц, маленького Арти и Уильяма. Я уговаривала горничных и лакеев позировать мне в свободную минутку, рисовала ни о чем не подозревающих рыбаков, пока они сидели на пирсе в ожидании клева. Но я еще никогда не изображала такого необыкновенно красивого человека, как Алекс. Почти ровесника. К тому же с каждым днем он нравился мне все больше и больше.
В этом есть какая-то особенная близость. Дотрагиваться до него, осторожно поворачивать в правильном направлении. Наконец я собралась с духом и коснулась ладонями его лица, чтобы чуть наклонить голову. Алекс судорожно вздохнул:
– Руки холодные.
– Прошу прощения.
Я потерла ладони и продолжила. Его кожа оказалась нежнее, чем я думала, – свежевыбритая, без малейшего намека на щетину. Я слегка повернула его голову вправо. Мне не нравились портреты анфас. Небольшой поворот или наклон всегда добавляли живости, заставляли зрителя задуматься о тайнах, которые скрывал тот, кто был изображен на холсте.
– Вот так.
Я взяла его за подбородок, и мой палец оказался прямо у его губ. Александр накрыл ладонью мою руку и прижался к ней щекой; по спине пробежали мурашки.
– Ты пахнешь, как в моем представлении пахнет море, – сказал Алекс.
– Это мой лосьон, – ответила я, вспомнив о маленькой баночке, которую привезла из Хаймура. Мы делали лосьон из длинных водорослей, которые собирали на пляжах Сольтена.