е глазея по сторонам, брела в сторону речки. По улице Тиша шла в полной тишине. Собаки не издавали ни звука – будто Тиша была их общим сновидением. Теть Маня – в платье, с заколотыми волосами, стояла у ворот до тех пор, пока Тиша, на секунду обернувшись, не исчезала за поворотом. В обед теть Маня приносила Тише яблоки, кормила с руки, поглаживая мягкий шерстяной лоб.
– Да кто ж, как не кормилица. – Теть Маня размазывает по худым щекам слезы.
Бабушка Соня переворачивает сковородку. Масло растекается счастливой лужицей, едва дотронувшись до горячей щеки блина.
Как только луг зацветал, теть Маня собирала для Тиши пахучие разноцветные травы. «Замуж, что ли, козу отдаешь? – недобро смеялась Петровна, но теть Маня ей не отвечала. – Лучше б за Динкой так смотрела». Про Динку Петровна бубнила под нос, теть Маня если и слышала, вида не подавала. Собранные букеты теть Маня раскладывала на заднем дворе. Через широкую щель сарая Тиша наблюдала, как молодые цветы послушно старятся в сено.
– Яблочек ей с вечера насобирала. – Теть Маня машет в сторону ведра, и Аленка незаметно возвращает яблоко на место. Ранетки у теть Мани – самые хрустящие и самые сладкие в Заречье, ведро можно съесть за присест. Но грызть яблоки, которые собирались для мертвой Тиши, Аленке не хочется.
– Динка не пишет? – Бабушка Соня протирает рушником тарелки.
– Снедайте, пойду я.
Теть Маня обходит ведро с ранетками, берется за ручку двери.
– Чаю хоть выпей.
Коротким визгом отзывается щеколда, Шарик заходится запоздалым лаем.
– Почему Тиша кормилица? – Аленка отрывает кусок блина, макает в растаявшее масло.
– Кормить ее круглый год надо было, вот и кормилица, – объясняет бабушка Соня.
– Я тоже кормилица?
Бабушка роняет полотенце и смеется – звонко, весело, как будто не октябрь на дворе, а июль или август и как будто до бабушки ей еще стариться и стариться.
– А Динка далеко живет?
– Да уж не близко. Ешь давай, – хмурится бабушка Соня.
Динка – дочка теть Мани. Когда Аленка родилась, Динки в Заречье уже не было. Петровна говорит, что много лет назад Динка принесла в подоле ребеночка. На строительстве зареченского клуба в то лето работали молдоване, один вокруг Динки крутился. «Как есть цыган», – Петровна делает страшные глаза и растопыривает крючковатые пальцы. Динка в институте училась, ребеночка хотела у теть Мани оставить. Но теть Маня ребеночка не взяла и Динку из дома выгнала. «Даром, что партийная», – машет рукой Петровна. Партийность теть Мани – огромная, в тяжелой рамке, висит в кухне рядом с радио. На фотографии, где людей больше, чем во всем Заречье, теть Маню можно отыскать в верхнем правом углу. В нижнем левом написано: «Делегаты съезда КП БССР».
Динка с ребеночком уехала в Минск – скитаться по чужим людям. А у теть Мани к зиме вся скотина подохла. Сначала не вернулась старая кошка, потом замерз, запутавшись в цепи, годовалый пес. Коза-двухлетка умерла при родах, забрав с собой козленка и оставив теть Мане Тишу. Что стало с Динкой, никто не знает. Тетя Аля – мама Владика – слышала, что та все-таки вышла замуж и уехала в Молдавию. Еще тетя Аля слышала, что в Молдавии все поют песни и пьют вместо воды вино.
– А в Молдавии есть козы? – спрашивает Аленка и запивает блин молоком.
– Да где ж их нету? – удивляется бабушка Соня.
Коза появилась, когда школьный щенок дорос до табуретки, а теть Маня перестала выходить на улицу. «Месяц носу на двор не кажет», – ворчала Петровна и каждый день оставляла что-то у той на крыльце – то хлеба мягкого, то драников горячих, то яиц свежих от несушки. Аленка заметила козу издалека, когда шла из школы. Седая, с черной спиной, точь-в-точь Тиша, коза неподвижно стояла у калитки теть Мани. Рядом с козой стояла девушка в длинном платье. Одной рукой она гладила козу, другой дергала за ручку запертую калитку. «Не местная», – догадалась Аленка. Местные все знают, что открыть калитку можно, повернув защелку сверху. Аленка прибавила шагу. Девушка отпустила калитку и вместе с козой пошла к дороге. Аленка остановилась как вкопанная. То была не коза. То была собака. Похожая на Тишу, но собака.
– Здравствуй! – Девушка бросилась к Аленке. – Герда, фу! Не бойся, она не кусается.
Собака обнюхала Аленкины ботики и уткнулась узким носом в ладошку. Аленка осторожно дотронулась до черной спины. Шерсть у Герды была мягкая, как волосы Варькиной куклы, которую сделали в ГДР.
– Мария Сергеевна здесь живет? – спросила девушка.
Аленка сначала замотала головой, а потом посмотрела на длинное, с широким подолом, платье девушки и поняла, что теть Маня вполне могла быть Марией Сергеевной.
– Ты Динка? – спросила Аленка.
Девушка рассмеялась:
– Я Таша.
Теть Маня забежала к бабушке Соне с самого утра – за молоком.
– Блины замешу, – объяснила теть Маня и, покраснев, добавила: – Для внучки.
– Яблоки забери, – заулыбалась бабушка Соня, – она там таких, поди, не пробовала.
Щеколда подскакивает с нетерпеливым звоном, громким лаем отзываются зареченские псы на незнакомый голос Герды. В доме теть Мани сонно потрескивает разбуженная печка. Румяными блинами растекается по сковороде созревшее тесто. Теть Маня дотрагивается до кармана новенькой кофты, надетой на нарядное платье. В кармане мягко шелестит письмо. Теть Маня закрывает глаза и шепотом повторяет: «Здравствуй, мама…»
Бах
Клавиши аккордеона похожи на усталых музыкантов. Черные пиджаки засалились, белые рубашки стыдливо прячут серые изломы на манжетах. Держатся все так же строем, на грубость отзываются безразличным всхлипом. Егорка, вечно пьяный гармонист со Смородинки, трясет немытыми волосами, дергает клавиши короткими толстыми пальцами. Яша сидит неподвижно, с закрытыми глазами, согнув длинное тело в три погибели. Пока Егорка терзает аккордеон, Яша глаз не открывает, иногда только сильнее зажмуривается и вдавливает голову в плечи.
Егорка горланит про одинокую ветку сирени, про город и про судьбу, которой кто-то говорит «спасибо». Невеста, чернявая Лиля, фату уже сняла. Тетя Зося, мать жениха, повязала на Лилину голову темно-синий платок. Издалека платок кажется черным, сливается с волосами невесты. Лиля собиралась поступать на археолога, но вместо этого пошла замуж. «Пока берут, надо идти», – сказала Лилина мать, вырастившая Лилю одна. Егорка подвывает на каждом слове, Лиля подпирает голову руками. «Как на поминках», – думает Аленка, и Егорка вдруг останавливает песню на полуслове, стряхивает с плеч кожаные ремни, с глухим стуком опускает аккордеон на кривой, припавший на одну ножку стул. На лужайке под фонарем оживает новенький магнитофон – жених из фарцовщиков. По причудливой кривой топчутся ноги, вскидываются, будто в протесте, руки, гудят, перекрикивая магнитофон, шатающиеся голоса.
За свадебным столом остаются только Яша, его дочка Агата, Аленка и невеста Лиля. Яша озирается взглядом вышедшего на свободу узника. С лавки вскакивает быстро, но к аккордеону идет медленно, боязливо, как по тоненькой кладке. Перед покалеченным стулом опускается на колени. Узкой ладонью утешает потускневший корпус, прижимается выбритой по случаю щекой к шелковистым мехам, осторожно подхватывает инструмент на руки, бережно усаживает на колени. Пальцы привычно устраиваются на клавишах, и аккордеон, наконец, не выдерживает и заходится в горестно-счастливом плаче. Аленка отводит глаза. В животе делается щекотно и немножко стыдно, как будто подглядываешь за чужим свиданием.
Яшу в Заречье называют Зинаидиным музыкантом. Зинаида Яшу привезла из Минска. «Выкрала из евоных филармоний», – гогочет Зинаида, когда выпьет. Выпивает Зинаида часто – любит гостей принимать и сама в гости ходить любит. Пьет Зинаида наравне с мужиками, гордится, что хмель ее не берет и похмелье обходит стороной. Яша раньше Зинаиду поправлял, объяснял, что выступать в филармонии ему не доводилось, даже консерваторию не закончил – как ушел в академический отпуск, так и не вернулся. Но потом объяснять перестал – ни в филармонии, ни в консерватории, ни в академическом отпуске никто из зареченцев не бывал.
Встретились Зинаида и Яша в Минске, ее техникум прятался во дворе его консерватории. Молодая Зинаида была бойкой и смелой, к Яше – высокому, быстро краснеющему – подошла сама. Поженились быстро, через несколько месяцев после знакомства. К Яшиной матери пришли уже с кольцами – тоненькими, серебряными, на золотые денег не хватило. Его мать – пианистка, профессор музыки. «Имечко спьяну и не выговоришь», – жаловалась Зинаида соседкам по общежитию. Зовут Яшину мать Гертруда Аполлинарьевна. «В квартире заблудиться можно! Комнат тьма, книжки до потолка и картины на стенах», – рассказывала Зинаида родителям, всю жизнь прожившим в хате на две проходные комнаты. «У Яшки там кабинет свой был!» Его кабинетом Зинаида первое время хвасталась часто, а на самого Яшу смотрела со смесью гордости и недоумения.
Из четырехкомнатной квартиры с картинами и книгами профессор Гертруда Аполлинарьевна выставила Зинаиду сразу. Яша ушел вслед за женой. Вразумить сына Гертруде Аполлинарьевне не удалось. Твердости характера Яша от матери не унаследовал, только порядочность. Зинаида к тому времени успела забеременеть.
Агата шевелит бесцветными губами и наклоняется вслед за отцом то влево, то вправо. Когда наклоняется вправо, задевает рукой Аленку. Аленка хочет отсесть, но обидеть Агату не хочет. Агата младше Аленки, в школу только в этом году пошла. В школе с Агатой никто не дружит, даже за одну парту не садится. Агата полностью белая. Белее утрешнего молока, белее фартука на первое сентября. «Заразная», – говорит Варька и переходит на другую сторону улицы, когда встречает Агату. Тетя Рая на Варьку ругается, объясняет, что таких людей, как Агата, на свете мало, но никакие они не заразные. Тетя Рая учительница, ей можно верить, но дотрагиваться до Агаты все равно страшно.
«А все ж из-за музыки твоей», – пеняет Зинаида Яше. Его музыку, точнее почти новый аккордеон, Зинаида продала гармонисту Егорке, как только родилась Агата. В одной из двух проходных комнат появилась похожая на торт люстра с длинными висюльками. Когда кто-то ходит, висюльки звенят – одинаковым бесцветным звуком. «Может, хоть делом займется», – вздохнула Зинаидина мать, толстая суетливая баба Леся. Как относиться к зятю, баба Леся не знала – слово «консерватория» вызывало уважение, но ни толку, ни денег не приносило.