Норман протянул тюрбан светящейся точкой к себе, и синеватый блик затанцевал на его лице.
— Этот будет работать, — сообщил он уверенно.
С запоздалой осторожностью Фаулер отодвинулся.
— Подожди-ка. Мне надо сначала узнать побольше… Как он действует? Ты не можешь сделать меня моложе, а я не хочу, чтобы над моим мозгом ставили эксперименты. Я…
Норман не слушал. Быстрым, уверенным движением он натянул электронный венец на Фаулера.
И вновь ощущение, будто какая-то сила рвет волосы, разрывает кожу, череп и мозг… А потом — на полу мгновенно сгустились тени, на секунду в восточных окнах блеснуло солнце — и мир погрузился во тьму. Тьма подмигнула, стала лиловой, багрово-красной, обернулась светом…
Фаулер не мог шевельнуться. Он отчаянно пытался сбросить тюрбан, но что бы ни приказывал мозг, это не вызывало ни малейшего отклика в скованном теле. Он все так же стоял перед зеркалом, и синий свет все так же многозначительно подмигивал ему. Но все двигалось так быстро, что он не успевал понять, свет это или тень, ни расплывчатых движений, отражающихся в зеркале, ни того, что с ним происходит.
Это было вчера, и неделю назад, и год назад — Фаулер точно не знал. «Ты не можешь меня сделать моложе». Он смутно помнил, как когда-то сказал эти слова Норману. Мысли лениво ворочались где-то в глубине разума, верхние слои которого что-то срезало один за другим, час за часом, день за днем. Норман мог сделать Фаулера моложе. Мог сделать и делал. Норман тянул его назад в то время, когда мозг Фаулера был достаточно гибким, чтобы магический тюрбан открыл ему дорогу к гениальности.
Расплывшиеся пятна в зеркале — это люди, двигающиеся с нормальной скоростью — он сам, Норман, Вероника — вперед во времени. А Фаулер возвращался в прошлое, никем не замеченный. Однако дважды он видел, как по комнате проходил Норман, нормальным шагом. Похоже, что-то искал. На глазах у Фаулера Норман залез рукой за подушку на стуле и вытянул помятую папку для бумаг — ту самую, за которой Фаулер когда-то послал своего пленника, и тот исчез из запертой комнаты.
Значит, Норман и раньше путешествовал во времени. То есть его способности еще более велики и невероятны, чем думал Фаулер раньше. И теперь он, Фаулер, станет таким же могущественным, когда в голове у него снова прояснится и прекратится это слепящее мерцание.
Ночь и день мелькали, словно взмахи черного крыла. В точности как описывал Уэллс. Взмахи, которые гипнотизировали крыла. Взмахи, которые оставляли Фаулера ослепленным и оглушенным…
Норман с папкой в руках поднял голову, и на мгновение Фаулер встретился взглядом с его отражением в зеркале. Потом Норман отвернулся и ушел в другое время, к новой встрече, которая затем приведет к этой же, и так раз за разом по сужающейся спирали, суть которой не понять никому…
Это не имело значения. Важно было только одно. На мгновение ясность мысли почти вернулась к Фаулеру, и он уставился на свое отражение в зеркале. Его лицо было так похоже на лицо Нормана…
Ночь и день взмахами крыла проносились мимо, а Фаулер стоял в этом безвременье беспомощный, неподвижный. С ужасом глядя на свое отражение в серой дымке утекающего времени, он знал, кто такой Норман.
Но потом его одолел милосердный сон, и больше Фаулер ничего не знал.
В мозге есть центры, которые для человека, каков он сейчас, бесполезны. Только в далеком будущем мы возмужаем настолько, чтобы совладать с этим могуществом. Человек из нашего времени может разгадать, как включить эти центры. И если он достаточно глуп, он повернет ключ и откроет дверцу к ним.
Но затем он уже ничего не сможет сделать.
Ведь современный человек недостаточно силен, чтобы справиться с необъятной энергией, необходимой для включения этих центров. Перегруженные цепи головного мозга и психика не продержатся и секунды. А потом энергия захлестнет активированные центры мозга, которые не должны использоваться еще лет тысячу, пока не появится новое человечество. И как только распахнутся врата мозга, эта энергия разрушит каналы, сожжет соединения, разорвет связи между нейронами.
Тюрбан на голове Фаулера накалился добела и исчез. То, что когда-то случилось с Норманом, происходило и с ним. Ослепительное открытие, осушение, истощение…
Он распознал лицо Нормана, отразившееся в зеркале рядом с его — оба бледные от истощения, оба оглушенные и опустошенные. Фаулер знал, кто такой Норман, что им двигало, по какой жестокой иронии он имел полное право эксплуатировать Нормана. Но теперь было уже слишком поздно менять будущее и прошлое.
Время все медленнее взмахивало крылами. И минувшее возвращалось — круг вот-вот замкнется. Воспоминания мерцали в голове Фаулера все более размыто, как день и ночь, как туманный, бесформенный мир, что только и оставался для него.
Ему было так холодно и плохо — неясно, невыносимо, не по-человечески плохо. Слабость проникала в кровь и кости, отдавалась в голове и сердце. Очертания окружающих предметов расплывались, будто в тумане. Зато он видел нечто… совсем иное и видел это с головокружительной ясностью, объяснения которой не было. Теперь он различал причины и следствия так же четко, как раньше видел траву и деревья. Но все это словно бы принадлежало иному миру, далекому, равнодушному.
Ему нужна помощь. Ему необходимо что-то вспомнить. Что-то очень важное. Он должен найти помощь, сконцентрироваться на том, что может его излечить. Излечиться можно, он знал это, чувствовал сердцем. Но ему нужна была помощь.
Перед ним выплыли очертания двери. Без единой мысли он полез в карман. Но у него не было кармана. На нем был новый костюм из блестящей ткани и без карманов. Нужно постучать, позвонить. Он вспомнил…
Лицо в зеркале. Его лицо? Но и тогда оно менялось, так облако, заслоняя солнце, отнимает жизнь, цвет и душу пейзажа. Как амнезия стерла его разум, так и физическая усталость сковала его тело — травматический шок от путешествия во времени, сквозь взмахи черных крыльев, стер черты его лица, оставив только матрицу, основу, лишенную всякой индивидуальности. Это было не его лицо. У него вообще не было лица, как и не было памяти. Он знал только, что за знакомой дверью, перед которой он стоит, ему помогут. Он должен спасти себя из замкнувшейся вечности.
На этом последние обрывки памяти и сил оставили его.
Снова звонок отозвался короткой трелью… Снова круг замкнулся.
Снова безликий человек ждал, когда Джон Фаулер откроет дверь.
Некуда отступать
Генерал открыл дверь и тихо вошел в большое и ярко освещенное помещение подземной базы. У стены, под мигающими контрольными панелями, особняком лежал ящик девять футов длиной, четыре шириной. Лежал там же, где и прежде, там же, где генерал видел его всегда: ночью и днем, во сне и наяву, с открытыми или закрытыми глазами. Ящик по форме напоминал гроб. Однако на самом деле, если повезет, ему суждено будет стать колыбелью.
Генерал был высоким и сухопарым. Он давно перестал смотреться в зеркало, потому что собственное изможденное лицо пугало его и ему становилось не по себе, когда он встречал взгляд своих запавших глаз. Он стоял в подземелье, ощущая биение невидимых механизмов, пульсирующее в каменных стенах вокруг. Его нервы тайком превращали каждый ритмичный удар в некий мощный взрыв, новый реактивный снаряд, от которого не спасут никакие оборонительные системы.
— Брум! — хрипло крикнул генерал в пустой лаборатории.
Никакого ответа. Он шагнул вперед и навис над ящиком. Индикаторы тускло подмигивали, временами подрагивала стрелка на приборной шкале. Внезапно генерал сжал руку в кулак и со всего размаха ударил костяшками по зеркальному металлу ящика. Послышался звук, похожий на гулкий гром.
— Полегче, полегче, — сказал кто-то.
В дверях стоял Абрахам Брум, глубокий старик, низенький и морщинистый, с ясными глазами. Он проворно зашаркал по полу и ласково погладил ящик рукой, будто младенца успокаивал, будто ящик улавливал все мысли старика.
— Где, черт возьми, тебя носило? — спросил генерал.
— Я отдыхал, — ответил Брум. — Вынашивал кое-какие идеи. А что?
— Отдыхал, говоришь? — проговорил генерал так, словно и слова-то такого никогда не слышал.
Он и сам почувствовал, насколько странно это прозвучало. Он указательными и большими пальцами помассировал веки: казалось, комната вокруг него уменьшилась в размерах и лицо Брума опасливо попятилось в бесцветный сумрак. Но даже с закрытыми глазами генерал все равно видел ящик и стального гиганта, который дремлет внутри, терпеливо дожидаясь своего рождения. Не открывая глаз, генерал произнес:
— Разбуди его, Брум.
— Но я не зако… — надломившимся голосом начал Брум.
— Разбуди его.
— Что-то не так, генерал?
Генерал Конвей давил себе на глазные яблоки, пока чернота под веками не покраснела. Вот так же покраснеет тьма подземелья, когда произойдет последний взрыв. Может, даже завтра. Самое позднее — послезавтра. Он почти не сомневался в этом. Генерал быстро открыл глаза. Брум смотрел на него ясным, полным сомнения взглядом. Внешние уголки стариковских глаз за его бесконечно долгую жизнь опустились книзу.
— Не могу больше ждать, — произнес Конвей, тщательно подбирая слова. — Мы все не можем. Эта война невыносима для человечества…
Он помедлил, переводя дыхание, и шумно вздохнул. У него не было желания — или смелости? — говорить вслух то, что рокотало у него в голове, как неуклонно приближающаяся гроза. Завтра или послезавтра — вот последний срок. В ближайшие сорок восемь часов враг начнет последнюю, сокрушительную атаку на тихоокеанском участке фронта.
Так предсказывают компьютеры. Компьютеры переварили все полезные и доступные факторы — от погодных условий до обстановки, в которой прошло детство вражеского военачальника, — и выдали прогноз. Они могут ошибаться — такое происходило то и дело, если данные оказывались неполными. Но нельзя полагаться на допущение их неправоты. Надо исходить из того, что атака произойдет в ближайшие сутки.