Он все еще чувствовал нежные прикосновения ветвей, когда они обхватили его в парке, слышал шелест листьев, видел испуганное лицо Дэлайлы, когда она поняла, что они не одни, и когда поняла, что они никогда не будут одни. Его снова захлестнула ярость, он сжимал и разжимал кулаки, опустив руки. В голове кружилась единственная мысль, становясь с каждым мигом все громче и невыносимее.
Сколько это продлится? До окончания средней школы? Колледжа? Вечность? Он понимал, что драматизировал, когда сказал Дэлайле, что им нужно к этому привыкнуть, но разве он мог? И почему он задумался об этом только сейчас? Он молод, будущее казалось ему таким неясным, полным бесконечных дней и смутных догадок о годах, что будут тянуться один за другим, но будут ли все они проведены в Доме?
И даст ли он ему уйти?
Гэвин споткнулся о неровный участок тротуара, почувствовав беспомощность от таких мыслей. Изменятся стены, могут раздвинуться комнаты – уменьшиться или увеличиться – но все останется прежним. Он сам останется прежним. Пусть станет старше, но так и не вырастет в этом доме. И никогда не узнает что-то другое, не узнает любви, желания или ненависти…
Нет. Он познает ненависть. Теперь годами будет чувствовать ненависть и обиду, потому что уже ощущал в себе их горечь. Словно потерпев поражение, он хотел кричать, вопить и злиться. Дом должен остановиться, должен перестать управлять его временем и жизнью, потому что, как бы он ни любил его – а он всегда его любил– он должен отпустить. Не сейчас, но однажды. Скоро.
Он повернул за угол, сделав длинный круг, прежде чем пойти домой. Словно чувствуя его настроение, Ворота раскрылись, и петли громко заскрипели в тишине вечера. Лозы не потянулись его встречать, не обвились вокруг его рук. Ничто не выдохнуло с нежностью в его волосы. Все во дворе замкнулось в себе, листья дрожали, словно их шевелил ветер.
Шумно шагая по дорожке, он не сводил взгляда с входной двери. Гэвин задумался, ждет ли Дом, насторожившись, что он ворвется внутрь. Он должен понимать, какой будет его реакция, и что он будет злиться. Если бы их заметил кто-то другой, они с Дэлайлой выглядели бы как очередная пара целующихся подростков в парке.
Но то, что сделал Дом, было безумием. Деревья не трогают людей, ветви не цепляются за вещи людей, словно ревнивая девчонка. Кто-нибудь мог пройти мимо и увидеть ветви под его одеждой и эту сплетенную мрачную пещеру над ними, и что тогда? На что это было бы похоже? Кто-то мог обнаружить их.
С Домом все было в порядке, когда он уходил утром, – и было очень тихо. Как и в последние несколько дней. И, если подумать, было слишком тихо.
Словно Дом ждал. Выжидал, когда Гэвин встретится с Дэлайлой.
Он в спешке зашагал быстрее, топая еще громче. Обычно он не топал, когда злился, – это было неуважительно. Он никогда не хлопал выдвижными ящиками и не тащил по полу стулья, всегда контролируя свои шаги и голос. Но теперь ему было плевать. Он даже хотел сходить с ума. Это было бы так хорошо. Гэвин собирался кричать и вопить, положить конец этому безумию, пока не случилось чего-нибудь ужасного. Он вдруг обеспокоился, мог ли слышать Дом его в кабинете музыки или где-нибудь еще, мог ли наказывать не только за то, что у него появилась девушка. Он знал, что это невозможно, но разум, погрузившись в паранойю, заставлял его вспоминать все разговоры, что случились за последние несколько недель.
Он вошел в прихожую и прислушался – теперь его очередь ждать. Гэвин смотрел на пол, на коврик, что лежал у входа, сколько он себя помнил.
Он играл здесь машинками из спичечных коробков, читал множество книг, строил небоскребы из лего, такие высокие, что ему нужно было встать на стул, чтобы их закончить. Коврик был мягким, бежевым с синим, привычно уютным, а узор был таким знакомым, что он мог легко представлять его в голове, – но сейчас тот казался ему чужим.
Как и все остальное.
Гэвин все еще помнил каждый раз, когда играл в одиночестве, а Дом за ним присматривал. Он никогда не задавал вопросов о голосах, доносившихся снаружи, о смехе детей примерно его возраста. Порой он видел в окно, как они на велосипедах проезжают мимо Ворот, случайно находил мяч, закатившийся с соседнего двора.
Как-то раз по пути домой он увидел группу детей. И за ужином он рассказывал, что они делали и во что играли, а на следующий день после школы на заднем дворе появился батут, собранный и стоящий на влажной траве. Он вышел во двор, жмурясь от косых лучей солнца, решив, что ему мерещится. Разве у него день рождения? Или он забыл о каком-то празднике? Вроде нет.
Решетчатая Дверь подпихнула его спуститься по ступенькам во двор, и Гэвин понял, что батут стоит там для него. В подарок. Дом без причины сделал ему подарок, чтобы увидеть его счастливым.
Гэвин тогда прыгал весь день. Он научился делать сальто назад и вперед и обернулся, только когда услышал смех и аплодисменты по другую сторону забора. За ним наблюдали дети из школы; его было видно только на вершине каждого прыжка. Гэвин улыбался им и махал, превратив в игру каждый раз, когда их головы появлялись и исчезали, пока он прыгал.
Они играли на улице, даже звали его и спрашивали, могут ли зайти поиграть. Гэвин не знал, что им сказать. Разрешит ли Дом зайти друзьям? Никто его никогда не просил об этом, и Гэвин не знал, можно ли так делать. Он спрыгнул на траву, споткнувшись и быстро вернув равновесие, и взбежал по ступенькам внутрь. Но Дома его уже ждал ужин, Задняя Дверь закрылась на замок, окна закрыли шторы, и нового батута не стало видно.
А на следующее утром батут пропал.
Гэвин никогда не спрашивал о нем, как никогда всерьез не задавался вопросами о том, что делает Дом.
Когда исчезла книга, которую он читал, и Гэвин начал ее искать, его толкнул шкаф с книгами. Когда однажды не включился телевизор, он было решил, что на то должна быть веская причина… Он всегда считал, что Дом поступал так, как будет лучше для него.
Но теперь все изменилось. Ему почти восемнадцать. Он мог найти себе девушку и привести ее домой, если захочет. Гэвин и Дэлайла целовались в парке, это не преступление. Он всегда делал то, что должен. Получал хорошие оценки и избегал проблем. Зачем Дом так поступал? Он только-только нашел ту, кто не будет смотреть на него, как на сумасшедшего, ту, кто приняла Дом. Разве Дом этого не понимает?
Разве не видит, как сильно ему нужен кто-нибудь похожий на него?
И от этой мысли его гнев вырвался наружу.
– Зачем ты это делаешь? – прокричал он, и голос эхом разнесся над ступеньками. – Ты ее напугал!
Вокруг звенела тишина, были слышны лишь звуки с улицы, пронзающие зловещее молчание. Гэвин сделал еще шаг вперед, не зная, хочет он закрывать Дверь или нет. И не стал закрывать.
– Дэлайла славная. Она хорошая, – настаивал он, пытаясь придать голосу спокойствие, которого не чувствовал. – Она мне нравится. Она – моя девушка, и тебе придется смириться с этим. И с ней.
Тишина.
Злость начала таять, и по спине пробежал холодок страха; из-за холодного пота Гэвин почувствовал одновременно жар и прохладу. С крыльца подул ветерок, и он поежился.
Гэвин всегда жил здесь один, и, кроме телевизора и радио, он помнил только голос Дэлайлы, звучащий в этих стенах, но он никогда не чувствовал себя по-настоящему одиноким. Дом не говорил словами, но Гэвин знал, что именно сказал бы, если мог. А сейчас он ничего не говорил. Это было действенное наказание Дома – закрыться и замолчать – и Гэвин ощутил наступление долго подавляемой паники. А если он останется один? Если после всех лет его все же бросят? Снова.
В камине тлели угли. Пианино молчало и не двигалось. Лампа не светилась, хотя солнце уже начало садиться, скользя все ниже по небу. Гэвину в воображении нарисовался череп, такой же пустой и безжизненный.
«Не уходи», – подумал он, слова наполнили его печалью, которую он не знал, как вынести. Дом знал, что таким образом вызывал у него панику. Когда Гэвин еще ребенком делал что-то неправильно, вроде мелких выходок типа нежелания идти спать или разбросать по полу игрушки – воздух становился холодным, а в комнатах воцарялась тишина, как на кладбище. И в семнадцать лет он реагировал на это так же, как и в семь.
Дом знал, как играть с ним, знал, что может заставить его вести себя, как нужно.
– Это не означает, что я не люблю тебя, – продолжил он и тут же уловил едва заметную вспышку в тлеющих углях. В его груди вспыхнуло облегчение. До этого он ни разу всерьез не ссорился с Домом, и Гэвин гадал, не так ли ругаются с братом или сестрой, или с родителями. – Разве я не могу любить вас обоих?
Он не успел обдумать сказанное – о возможности любить Дэлайлу – потому что Пианино шумно дернулось, словно сверху упала наковальня, и струны внутри него зазвенели так громко, что звук отразился дрожью в его груди.
– Не нужно так себя вес… – начал говорить он, когда его альбом раскрылся на кофейном столике. Вздохнув, Гэвин подошел к нему.
Альбом был открыт на рисунке Гэвина, улыбающегося летнему дню, за его спиной был Дом. Он срисовал его с фотографии, висевшей в коридоре, и до сих пор гордился, что смог сделать рисунок почти неотличимым, прорисовав даже рожок того мороженого со вкусом ванили, что таял, стекая по его пальцам. Альбом безмолвно перевернул страницу: одна из Яблонь на заднем дворе, его любимые качели, свисавшие с крепких ветвей. Страницы переворачивались, показывая ему рисунки Дома, его любимых частей.
«Меня, – словно говорил он. – Выбери меня».
Камин в углу ожил, согревая комнату, пламя росло и разгоралось. Гэвин мог представить, как из Дымохода вырывается черный дым, словно облачка торопливого дыхания.
– Знаю, что это сложно, но я хочу, чтобы и Дэлайла была частью моей жизни. Я не хочу, чтобы ты прогонял ее. Мне будет плохо без нее.
Сзади к нему придвинулось кресло, уткнувшись под коленями. Он тут же рухнул в него, и кресло пошатнулось на двух ножках.