продукты каждую неделю. Гэвин не мог даже подумать, что это означало. Не сейчас, когда все смотрели на него, словно в любой момент он мог на них прыгнуть.
Ничего в этом месте не могло заставить Гэвина остановиться и сесть. И ничто не могло успокоить. Стулья выглядели липкими, ковер в одних местах был вытерт до пластикового основания, а в других был испачкан темными пятнами. Он был уверен, что ему не хочется знать, от чего тут могли появиться эти пятна.
А тревожные, он даже сказал бы, обвиняющие взгляды, направленные на него со стороны сестринского поста, делу никак не помогали.
Медики бросились к Дэлайле почти сразу, как только они приехали. Один взгляд на ее спутанные влажные волосы, одежду, что была слишком большой и явно не ее, на то, как осторожно она прижимала к телу раненую руку, – и больше они не тратили ни минуты. Дэлайла выглядела как избитая женщина, а Гэвин, конечно, напоминал виновника.
Но она не хотела идти одна, спорила с ними и отказывалась отпускать его руку.
– Я приду к тебе через пару минут, – сказал ей Гэвин, убирая волосы с ее лица. Он кивнул в сторону стойки регистрации. – Мне нужно ответить тут на пару вопросов и заполнить документы, а потом меня отпустят к тебе.
Он поцеловал уголки ее губ, осознавая, что это ложь. Гэвин знал, и, может, знала и сама Дэлайла, что они не пустят его к ней, пока она здесь. Но, уставшая и измученная болью, она сдалась и обняла его в последний раз, вложив в его ладонь телефон.
– Давал сказал, что будет, – прошептала она. – Передашь это ему вместо меня? А то родители заберут.
Он кивнул и поцеловал ее в висок, глядя, как ее уводят из зала, и как за ней закрылись двери. Отрезав от него.
– Может, вы расскажете нам, что случилось? – заговорила с ним медсестра тридцати лет. Она выглядела вполне приятной, как он предположил, но что-то в ней было – в измученном выражении лица и почти радостном желании поймать его на чем-нибудь, – из-за чего она сразу ему не понравилась.
– Конечно.
Он сел у передней стойки и перевел взгляд от женщины, сидевшей перед ним и печатавшей, к дверям в приемный покой.
– Имя?
– Гэвин Тимоти, – ответил он.
– Ее парень.
Он взглянул на медсестру. Она колко произнесла слово «парень», будто это обвинение.
– Да.
– Можете рассказать, что случилось?
– Не знаю, – произнес он и опустил голову на руки. Попытки объяснить выглядели бы так жалко. Кто мог ему поверить? – Она ушла на второй этаж и закрыла дверь. Я услышал крик и пошел за ней. Вот и все.
– И все?
– Да.
– И вы уверены, что там больше никого не было, Гэвин?
Она говорила медленнее, чем нужно, словно ему требовалось втолковать вопрос. Ее улыбка была полна боли и снисхождения, и когда он не стал вдаваться в подробности или не рассказал ей то, что ей хотелось услышать, она заправила прядь тусклых рыжих волос за ухо и сделала запись.
– Вам стоит сесть там, – сказала она, указывая пожеванным концом карандаша на зону ожидания. – Нам понадобится снова с вами поговорить, так что, пожалуйста, не уходите, – она посмотрела на него взглядом, говорившим: «Я слежу за тобой, оставайся там, где сказано», а потом взяла свои записи и отошла.
И в это время в двери вошел Давал, весь потный и в футбольной форме. Гэвин не помнил, когда в прошлый раз был настолько рад видеть кого-то кроме Дэлайлы.
– Как она? – в панике спросил Давал.
– Они сейчас приводят ее в порядок, – ответил ему Гэвин.
– Приводят в порядок? Она сказала, что ничего серьезного!
Гэвин вскинул руки, чтобы успокоить Давала, и прошептал:
– Так и было, и она в порядке. Честно.
– С ней все нормально, ты уверен?
– Уверен, – Гэвин вывел его из главной комнаты ожидания в коридор, и, удовлетворившись информацией, что Дэлайла не при смерти, Давал пошел за ним.
– Расскажешь, мне, что, черт возьми, происходит?
Гэвин не знал, с чего начать.
– Знаешь, мой дом не… – он не мог подобрать правильное слово. Не в себе? Не безопасен? Одушевленный? – Ненормальный, – вот, этого было достаточно.
Давал прищурился.
– Ты что, хочешь сказать, это сделал твой дом?
– Так сказала Дэлайла, – возразил Гэвин.
Давал посмотрел на него еще мрачнее.
– Но ты ей не веришь.
– Верю, но…
– Но что? Что на самом деле с ней произошло?
Гэвин рассказал ему все, что знал: как Дэлайла опасалась дома, как он пригласил ее на ужин, думая, что им нужно позволить Дому принять их. Затем он объяснил, что Дэлайла рассказала о тараканах и статуэтке мамы в ванной, как она потерялась в комнатах и была атакована душем. Он отметил, что сам не видел ничего из этого. И добавил, что складывалось впечатление, будто кто-то оставил на ее руке клеймо в виде отпечатка руки.
Давал несколько мгновений смотрел на Гэвина, а потом отвел его к автомату.
– Я не ел после тренировки. Сразу побежал сюда. Так напугался, что кажется, сейчас отключусь. Ты не против, если я… – он дрожащей рукой указал на ряды батончиков в разноцветных упаковках.
Гэвин покачал головой.
– Как думаешь, Дэлайла ведь не… – спросил он и тут же пожалел об этом.
Давал вытащил деньги из кармана и тут же застыл.
– Ты серьезно?
Гэвин поморщился и потер рукой лицо.
– Нет. Нет. Я знаю, что Дэлайла не навредила бы себе. Просто та ванная – единственное место, где я чувствую, что я один. Если же это не так, то мне сложно с этим смириться…
– Где была твоя мама во время всего этого?
Гэвин замолчал, быстро заморгав. Давал явно начал верить в рассказы о Доме и думал, что мама Гэвина была где-то там.
Все в городе думали, что она была там.
Он тут же спросил:
– Ты ее когда-нибудь видел? Мою маму?
Гэвин наблюдал, как Давал вытащил из кармана две мятые купюры и попытался расправить их об угол автомата.
– Вообще-то нет, – начал Давал. – Никто ее не видел, – он посмотрел на растерянного Гэвина и медленно и терпеливо добавил: – Потому что она никогда не выходит.
– Верно. Ага, – сказал он, чувствуя, как вдруг закружилась голова. Гэвин начинал понимать, что людям было намного проще поверить, что его мама боялась незнакомцев и жила затворницей, чем в то, что она бросила маленького ребенка, или что с ней случилось что-то ужасное рядом со спокойной жизнью соседей.
Гэвин знал, что это безумие. Ему стоило бояться, что все оставили его одного, но это почти… обрадовало его. Словно он все-таки не был брошен всем городом.
Оставался вопрос: где была его мама? У него была фотография с ней, но никаких воспоминаний. Желудок сжался, и он закрыл глаза, пытаясь глубоко вдыхать, чтобы подавить волну тошноты.
– Но моя мама знала ее, – сказал Давал. – Она дружила с Хилари, когда мы только переехали сюда, а я был маленьким.
Хилари. Его маму звали Хилари.
Гэвин отступил на шаг и обрадовался, что стена поддержала его.
Давал начал скармливать купюры автомату, но был все еще растерян.
– Вообще-то знаю, что мама отвечала на пару вопросов про освящение дома. И она бывала у тебя дома.
Гэвин переключил внимание на него, округлив глаза.
– Что, прости?
– Освящение, – сказал Давал, оглянувшись через плечо на Гэвина. – Я в курсе только потому, что об этом всегда упоминает бабушка, но в Васту-шастра говорится, что все места – пристанища душ или духов – называй, как хочешь, – и ты должен молиться и очищать пространство, перед тем как там жить или передвигать предметы. Знаю, вы уже жили там до освящения. Если спросишь маму, она скажет, что это зловещее джуджу.
Давал набрал номер и наклонился достать злаковый батончик. Взяв его, он ткнул им Гэвину грудь.
– Понятия не имею, что тут происходит. Я чувствую, словно это… – он отвел взгляд, дыхание стало прерывистым и неровным. – Честно? Мне кажется, словно этого не может быть. Но… я верю Дэлайле. Я видел ее той ночью, когда ей казалось, что ее повсюду преследуют. И видел, как она проснулась и решила, что ее свитер одержим.
– Ее… что?
Словно не слыша его, Давал продолжал:
– То есть я толком тебя не знаю, но мы учились вместе с детского сада, и пусть ты казался странным, но все же не безумным. А вдруг случилось вот что: может, твоя мама совершила какое-то сумасшедшее неполное благословение в этом очень старом доме, и все нарушила. Может, твоя мама и оживила дом.
Давал не выглядел уверенным, но кровь Гэвина застыла в венах, словно лед. Он надеялся, что ему показалось, как пол зашевелился под ногами. Ему захотелось выглянуть наружу и увидеть, повернули ли деревья листья к окнам, замер ли ветер, сделав все вокруг тише, чтобы Дом расслышал слова Давала.
Все вставало на свои места, и Гэвин был уверен, что он никогда еще в жизни так не боялся. Воспоминание, которое он терпеть не мог ворошить, вдруг заполнило его, – память о том дне, когда он впервые нашел машину в гараже.
Тогда он все еще слышал птиц, ощущал запах пыли и старого бензина, когда стал достаточно высоким и сильным, чтобы открыть дверь гаража. Он все еще мог видеть машину, чувствовать пальцами глянцевую краску, мягкость кожи.
И если бы закрыл глаза, то мог вспомнить ощущение восторга и колотящееся сердце, когда открыл дверь и сел внутрь. В тот день он думал, что поедет, и потянулся руками к рулю. Гэвин отрегулировал сидение и, конечно же, радио. Потом вытер слой пыли с панели и посмотрел наверх, наклоняя зеркальце заднего вида достаточно низко, чтобы видеть через мрачное окно сзади.
Но в тот миг сердце застыло в груди, а пульс сдавил горло. На пару мгновений птицы словно перестали чирикать, а листья прекратили шелестеть. Было так тихо, что он слышал бешеный стук собственного сердца, и ему пришлось зажмуриться и потрясти головой, чтобы убрать наваждение, после чего он посмотрел снова. Потому что на заднем сидении заметил детское автомобильное кресло – его кресло, он был в этом уверен. Оно было пыльным и забытым, и рядом сидел, прислонившись, старый игрушечный кролик, словно ждал кого-то, кто придет и заберет его.