аясь в автобусе, чтобы лучше устроиться, Антонов неожиданно увидел рядом девичье лицо — маленькое, с тонкой шеей, пучеглазое, как бы удивленное чем-то и потому тихое. Сам не зная почему — может, оттого, что было много лиц, шума, толкотни, а может, из-за этого задумчивого удивленного взгляда, — Антонов сказал:
— Какая красивая девочка! В каком же ты классе? В ответ услышал тихое, с затаенной гордостью, как вздох:
— Я уже студентка.
Тогда он решил пошутить и вступил с ней в разговор. По ее глазам видел, что она от всей души поверила его хитросплетению слов про погибшие цивилизации, которые он, Антонов, как историк, будто бы открыл недалеко от города, проводя раскопки, — перед встречей с девушкой, днем, Антонов случайно прочитал книгу про вероятность существования на земле высокоразвитых цивилизаций, которые неожиданно и почти бесследно исчезли: то ли полетели за красотой на другие планеты и галактики, то ли после большого раздумья сожгли себя бомбами, — так что перед девушкой он чувствовал себя профессором, а то и академиком истории и на свой диплом математика спокойно мог махнуть рукой.
Она смотрела на него открытым и тихим взглядом — заметить его было нельзя, а можно было только почувствовать — так смотрят в задумчивости с берега реки на воду, что бесшумно проплывает мимо: покачиваются волны, слабый ветерок нет-нет да и нагоняет легкую рябь, не зная, почему и зачем, глядишь на воду и забываешь, что перед тобою только вода, те молекулы и атомы, которые в своем соединении мириадами проносятся мимо, и ты им безразличен, и твой покой, и твои мысли, и вообще, что общего между тобой и ими?..
Прошел год.
И снова был автобус, и снова были люди, которые нажали сбоку, оттолкнули от кресел, — Антонов протиснулся, где свободнее, и тут увидел ее, как назвал вначале, девочку: сидела возле окна. Она сразу же его узнала. Встретившись взглядами — в этом было нечто материальное, будто они взялись за руки, — девушка улыбнулась, а так ничего не изменилось: ни губы, ни щеки. Антонов тоже улыбнулся, однако улыбка получилась растерянной: он не ожидал увидеть девушку, внушал себе, что ничем хорошим это не кончится, еще одно разочарование, а потом их, возможно, больше не будет, ибо если перестанешь надеяться, то не будешь и разочаровываться, а так, не встречаясь, можно хоть мысленно надеяться, но на что надеяться — ни один человек на свете, ни он сам не смог бы объяснить это Антонову. Антонов потом, спустя годы, как посторонний, будто все это приснилось, довольно часто представлял: вот он поворачивается, пробирается в тесноте автобуса и через минуты и секунды, которые отсчитывает стрелка часов на его руке — удивительно, тогда он почему-то заметил и запомнил, сколько было времени: пятнадцать минут шестого, — и тут девушка видит его: потного, в расстегнутом пальто, с сердитым выражением лица…
Антонов кивнул ей головой, отвел взгляд от лица, чтоб через минуту снова смотреть, словно пить воду пересохшими губами, не чувствуя сперва, какая она, теплая или холодная. Девушка смотрела на него, и в ее взгляде не было той лживой многозначительности, с какой взрослые, иногда мало знакомые, а то и вовсе незнакомые мужчина и женщина заглядывают один другому в глаза. И тогда Антонов подумал, что за этот промежуток времени — если временем считать те мгновения, когда он думал о ней, ждал и боялся встречи, — ожидание и боязнь сплетались в нечто единое, не похожее ни на ожидание, ни на боязнь, — и еще то, чем он заполнял промежутки между теми мгновениями: работа, отдых, обязанности перед женой и сыном, блуждание по улицам и рассматривание одежды, бледных при свете реклам лиц, и так далее, — то девушка совсем не изменилась, будто он увидел ее год назад. К слову сказать, после того, когда он сказал тогда в удивлении: «Какая красивая девочка! И в каком же ты классе?» — его кандидатская, не та, о которой он красноречиво рассказывал, а настоящая, которую он в самом деле писал, больше не писалась, хотя он садился вечерами за стол и раскрывал перед собою книги, раскладывал чистые листы бумаги, на которых должны были красоваться ряды цифр и знаков от минус до плюс бесконечности.
И тут все исчезло в его душе: и тревога, и толкотня, и шум, и тиканье часов, будто он и не стоял здесь никогда. Антонов смотрел на ее лицо застывшим взглядом, как сквозь окно на зеленый луг, по которому в солнечный день бегут босоногие мальчики и девочки, размахивая над головами рубашками и майками, как флагами.
А потом откуда-то издалека, как из другого мира, пришла мысль, что надо отвести взгляд, и он отвел, а потом снова помимо воли смотрел на ее лицо и тут заметил синие круги под глазами, вернее, он сначала заметил круги, а потом уже и губы, и глаза…
Автобус остановился. Антонов вылез, отошел немного от остановки и стал ждать, когда подойдет девушка.
С большой спортивной сумкой в руке, немного склонившись набок, она медленно приближалась. Улыбаясь, Антонов взял сумку.
— Как живет красивая девочка? — надо было продолжать игру, которую он начал год назад и на которую она согласилась, хотя, конечно, если бы догадывалась, что с ней играют, ни за что бы не согласилась. Антонов шутил, а она принимала шутку за правду, он и не надеялся на ее откровенность, а она считала нормой — говорить незнакомому человеку, о чем думает и что волнует, просто рассказывать, а не рассчитывать, какое впечатление произведут ее слова.
— Сегодня сдала сессию, последний экзамен…
— Ну как — стипендия будет?
— Стипуха будет.
И его укололо это «стипуха» — он удивился, и удивился не тому, что так быстро она изменилась и что он ошибался, когда думал обратное, а тому, что так скоро могут оборваться его колебания: и ожидание, и боязнь… Теперь она понимала его, и если бы они познакомились в этот день, она никогда не поверила бы в погибшие цивилизации, ни в коем случае не стала бы жаловаться на свое сердце и уже ни за что бы не сказала, что если исчезнет, то, ей кажется, исчезнет и весь свет: и люди, и трава, и солнце — потому она не может исчезнуть… О-о, нет, теперь она такое ни за что не сказала бы.
— И далеко девочка ездила летом? — Он еще надеялся, что ошибается.
— Девочка ездила со стройотрядом на Север — там она кухарничала, красивым мальчикам готовила еду, а потом попала в дом отдыха — отдыхала на заработанные деньги.
Она приняла условия его игры, и от этого игры не стало — теперь они были оба с открытыми глазами. Тогда Антонов замолчал, и это было лучшим, что можно было сделать.
А потом, перед прощанием, тихо сказал:
— Ты изменилась, стала взрослой.
Она ничего не ответила. Когда она забирала сумку из его рук, они посмотрели друг другу в глаза, и он снова увидел тех мальчиков и девочек, что бежали лугом к реке и махали над головами рубашками и майками, как флагами. Он стоял, а они бежали, все дальше и дальше. И тут Антонов подумал, что сделать, чтоб они не исчезли или хотя бы остановились в своем беге? И ничего не смог придумать.
Теперь ему стало ясно, что, видно, все кончено и он снова будет спокойный и уравновешенный, никогда не забудет, когда надо сказать «до свидания», «день добрый», а когда «извините», и его кандидатская, к великой радости жены, будет писаться каждый вечер — перед глазами вставали листы исписанной бумаги, и за ними исчезали дети, что с криком махали над головами одеждой, и он почти их не видел, ибо все становилось на свои места, как вода, что входит в берега после паводка и ледохода.
— Что ж, бывай, — сказал Антонов девушке, — не поминай лихом.
Но она не уходила, стояла, наклонив голову, а потом он увидел слезы:
— Я не виновата, это время…
«А что такое время?» — чуть не крикнул он, математик, и еще раз попробовал сравнить те мгновения, когда среди гула, шума и толкотни смотрел на синие круги под глазами, и год, когда ждал и боялся встречи.
…Вечером, когда совсем стемнело, Антонов вышел из хаты на улицу и пошел к ее дому на край деревни. Была оттепель, все последние дни подряд светило солнце, ночи были теплые и туманные, казалось, уже весна, но на самом деле была только середина зимы. Хата, в которой жила девушка, стояла на берегу реки, и Антонов, подходя к хате, слышал, как плывут, цепляясь одна за другую и за берег, льдины — будто кто скреб когтями по дереву. И потом, опять же через годы, Антонов будет вспоминать ту темную туманную ночь, весь тот вечер, когда он был как пьяный и делал то, чего ни до этого, ни после не делал, даже сама мысль сделать нечто подобное показалась бы ему смешной.
Антонову хотелось увидеть девушку и теперь, зная, что она понимает его, рассказать о себе, но не так, как давно — будто насмехаясь над собой, — а по-другому, без вранья. И еще он думал, что если так расскажет о себе, если не сможет соврать, станет лучше.
Антонов еще не знал, как начнет говорить и как позовет девушку на улицу, в эту темень, скрежет льдин и пахучую весеннюю влажность, но все-таки подошел к окну. В хате горел свет, работал телевизор — был обычный для всех людей вечер.
Антонов собирался постучаться в чужую жизнь. Только теперь он это понял, подумал, можно ли вмешиваться в жизнь другого человека?
Антонов представил: вот она выйдет, и он все расскажет. А что может рассказать человек человеку: немного надежды и немного мечты, немного о прошлом и немного о будущем, он попробует связать прошлое и будущее воедино и в это время постарается забыть про свое одиночество, потому что он, даже не Антонов, а просто человек, для того и рассказывает, чтобы разделить свое одиночество на двоих, а то и на все человечество…
Какое право имеет Антонов на эту девушку?
Он снова стал думать про ее слова: «Я не виновата, это время…» И поймал себя на том, что, будь он помоложе, он сначала позвал бы девушку и рассказал о себе, а потом бы уже думал или размышлял о результатах своих слов. И еще подумал, что дело не в том, что дома его ждет маленький сын и он, Антонов, должен быть возле него, а в том, что он, Антонов, задумал переступить межу и вот не смог переступить. Возможно, кто-нибудь другой переступил бы, но не Антонов, ибо если б Антонов мог такое сделать, не было бы в его душе ожидания и боязни, что сплетались в нечто единое, а было бы что-нибудь одно: или ожидание, или боязнь. Оставалось сделать одно движение, один шаг, и все озарилось бы новым светом, как лицо девушки во время улыбки.