«Умрешь, а они жить будут».
Иван зашел в сад, посмотрел на яблони, на серую невспаханную землю, на грядки — обведя все взглядом, опять посмотрел на яблони.
«Зацветут скоро…»
Снова в глазах стал Сымон. Пухлая вспаханная земля, на которую под яблонями скоро лягут белые лепестки — как снег… Снова загудели пчелы…
«Нет, нет, жить буду. Еще потопчу эту землю. Нечего и думать…»
Когда заходил во двор, подумал, что яблони нужно обрезать, но об этом подумалось как о чем-то чужом и далеком.
Марыля шла с пустым ведром от сарая — видимо, кормила свиней. Улыбнулась как малому:
— Что, наработался уже?.. Ну пойдем есть.
И в ее «наработался уже» Ивану послышался какой-то иной смысл, стало обидно.
«Неужели и правду говорили дети? Из-за выгоды, из-за богатства пошла. Умру, а ей такой дом останется…»
Иван внимательно посмотрел на Марылю, стараясь не встречаться с ее веселым взглядом. Но ничего сказать не мог.
«А ты что думал? На это и сам рассчитывал… Знал же: если бы не богатство, не дом, на черта она пошла бы…»
Вытерев сапоги на крыльце, Иван зашел вслед за Марылею в дом. Снял пиджак, сел за стол.
«Странно, почему такой большой и пустой дом? Как вынесли что…»
Марыля сполоснула руки, начала ставить на стол миски с едою. Налила две рюмки водки, присела сама:
— Ну, давай, Иван. На поправку пошел. За твое здоровьечко.
И улыбнулась, будто уколола…
Молча выпил, пожевал кусок несоленого, невкусного хлеба и сказал:
— Я прилягу, наверно. Голова что-то и слабость…
— Конечно, ложись, Иван. Это от воздуха. Первый день, и сразу же за работу. Что ты хочешь — зиму пролежал. Ложись, поспи немного.
Иван поднялся и, медленно переставляя тяжелые ноги, пошел к кровати.
Он раздевался, сидя на кровати, стягивал сапоги, а Марыля ела. Аппетитно ела.
«Долго еще жить будет… Молодая».
Снова тот же насмешливый голос сказал:
«Умрешь, в сырую землю зароют, а она жить будет». И от этого Ивану стало плохо, стало обидно и завидно. Если бы Ивану кто сказал, что умрет он — и все умрет, ничего здесь не останется… Но ведь Марыля будет жить в его доме. Янина с сыном будут носить во двор порезанные дрова, яблони будут цвести, а поздней осенью на них будут висеть желтые и краснобокие яблоки. И звезды будут падать августовской ночью с высокого неба… И все так же гудеть пчелы…
Только сейчас Иван впервые подумал, что его обманули. Он еще не мог сказать, кто его обманул и как, но какая-то неясная мысль о том, что его обманули, родилась в нем, и Иван застыл на кровати с рубашкою в руке.
…Никому из односельчан не удавалось обмануть его, всегда Иван выкручивался как уж: и в войну — не успел дойти до военкомата, а немцы тут как тут… И после войны, когда в колхозах зарабатывали считанные копейки — подался в леспромхоз, да не рабочим, а десятским. И позже, когда ушел на пенсию, — не сравнять его пенсию с колхозной. И когда Зося умерла — привел молодую крепкую бабу. Пускай себе дети отреклись — она присмотрит за ним лучше детей…
Все же Марыля заметила, что Ивану не по себе, отложила ложку, вытерла рукою губы, поднялась из-за стола.
— Иван, что с тобой? Может, что нужно — так скажи, я быстро. Может, воды нагреть — ноги попарить…
«А холера тебя знает, о чем думаешь… А может, и правда ничего плохого не желаешь… Во люди пошли — не разберешься…»
Иван лег, накрылся толстым ватным одеялом, повернулся лицом к стене.
Марыля постояла у кровати, помолчала и ушла. Снова начала есть — звучно стучала ложка, слышалось чмоканье.
«Чтоб тебя разорвало с едой твоею…»
Проснулся Иван ночью. В доме было темно. Кажется, снова проснулся от непривычной тугой тишины, которая о чем-то напоминала. Рядом сопела Марыля — теплая, как нагретая печь.
Болело сердце. Это Иван понял, как проснулся. В долгом тяжелом сне он куда-то бежал, прятался, а ноги не слушались. Его кто-то догонял, а он никак не мог убежать. Странно, в жизни Иван никогда не убегал, ходил по земле смело, а вот в снах всегда от кого-то убегает.
Проснулся Иван все с той же мыслью: его обманули — словно он и не спал совсем. Если днем он еще сомневался, что его обманули, то сейчас он почему-то был уверен — его и в самом деле обманули.
«Дом… Строил, жилы рвал, а сейчас вот останется черту лысому, с собою не заберешь. Деньги на книжке — Марыли будут. Ни за что получит… А зачем я тогда так бился?..»
Задумавшись о себе, Иван начал перебирать, кто в деревне старше его или хотя бы ровесник. Оказалось, мало. Три бабы. И все. Более старших не было. Остальные или поумирали, или погибли на войне.
Тогда Иван начал думать о смерти как о чем-то реальном, что может случиться и с ним, и очень скоро. Но как только об этом подумал, сразу же мысль о том, что его обманули, усилилась, теперь Иван не размышлял, а шептал себе:
«Жил человек… Мал был, в речке купался, солнцу радовался. Вырос, от всякой холеры уберегся, и вот все расплывается, как туман над рекою… Сила в руках была — нету ее… Деньги собирал — зачем они теперь? Зачем?.. Топтал землю и сам в землю пойду… Стоптался, все соки земля забрала. Жена… Вот, лежит, развалилась — хоть кусай ее… Оказывается, ничего человеку и не нужно. Все это ложь… За тенью всю жизнь гоняешься, а на поверку, в самом конце — ничего не имеешь… Да и забирать некуда…»
С удивлением Иван заметил, что думает о себе как о постороннем. И неожиданно чуть не крикнул в темноту:
«Но это же я, не кто-нибудь, а Иван, живой еще…»
Ему захотелось даже сейчас что-то сделать, чтобы убедиться, что он и в самом деле живой.
Иван сел на кровати, свесил ноги. На ощупь достал из кармана брюк папиросы и спички, закурил. Почувствовал, как с болью колотится сердце. «Живой… Я еще могу многое сделать. Конечно, могу…»
Тот же въедливый голос, который днем на огороде говорил: «Умрешь, а они жить будут…», теперь сказал:
«Сделай… Ну, начинай… А что же ты сделаешь?..»
Только теперь Иван почувствовал себя пойманным кем-то невидимым. Словно обошел большой круг и вернулся к началу.
…Иван лежал на кровати и молча смотрел в потолок. Марыля несколько раз подходила к нему, спрашивала, что подать, но Иван не отзывался. Упрямо смотрел в белый потолок, и по его лицу ничего нельзя было понять, — что-то недвижимое, злое, мстительное появилось на нем за одну ночь, и непонятно было, на кого Иван обижается: то ли на себя, на свою судьбу, то ли на людей. Теперь уже Марыля, глядя на Ивана, не улыбалась, наоборот, прятала взгляд.
Днем в сенях застучали — в дом завалился Янинин Володька с незнакомой чужой девчушкой, беленькой, остроносенькой, красивенькой, как и все молодые.
— День добрый. Можно к вам? — Володька говорил, растягивая слова, осматривал дом и улыбался.
— День добрый, день добрый, — засуетилась Марыля, — вы проходите, садитесь… — Марыля все еще чувствовала себя чужой в деревне и при людях часто терялась.
— Мы ненадолго, постоим. Ноги молодые, крепкие, правда, Зинка? Мы вот, дядька Иван, вас на свадьбу приглашаем. В эту пятницу. Сосед же вы. И вы, тетка Марыля… В семь ноль-ноль чтобы за столом у нас сидели. И чтоб я больше не заходил, — закончил он серьезным тоном.
— Так я же как Иван. Это же он хозяин, — Марыля покраснела, видимо, обрадовалась.
Иван молчал. Смотрел в потолок.
— Так как же вы, дядька Иван? — допытывался Володька и улыбался, словно это и не он был жених и не на свою свадьбу приглашал.
«Женятся — как на танцульки собираются… Что им эта женитьба…»
— Может, и придем, — наконец буркнул Иван, лишь бы отцепились.
В пятницу вечером Иван надевал черный костюм. Он собирался на свадьбу и твердо знал — это его последняя гулянка, что-то живое оборвалось в нем после той переломной ночи. И потому Иван смотрел теперь на мир откуда-то издалека, как из-за реки, и все, что видел и слышал, оценивал своей холодной меркою. Был Иван хмур и тих, и то, что на огороде прели неокоренные жерди, что этими днями нужно было поотираться на колхозном дворе, выпросить коней, отсеяться, пока земля не пересохла, — ничего теперь не волновало Ивана. И только любопытство вело на эту свадьбу: посмотреть, убедиться, что те сопливые, которые, кажется, вчера играли в прятки, сегодня станут мужем и женою. Убедиться и еще раз удивиться.
В Янинином доме разобрали перегородку, столы поставили вдоль стен. В центре сидели молодые, нарядные, без единой морщинки на веселых счастливых лицах, рядом друзья, такая же зеленая молодежь, а дальше, с обеих сторон, старшие. Люди смеялись, поднимали полные рюмки, кричали когда кому вздумается: «Горько!» Володька под это «горько» с удовольствием целовался со своей остроносенькой Зинкой. Затем на улице перед домом танцевали под бреньканье гитар кто как мог: молодые по-своему, старшие по-своему. Пелись какие-то незнакомые крикливые песни. И чем дольше Иван был на свадьбе, тем больше убеждался, что и в самом деле он здесь лишний. Другая жизнь шумела, кружила рядом, а он лишь удивленно смотрел на нее.
Иван выпил и осоловел. Он сидел на краю опустелого стола, чтоб не слишком бросаться в глаза, и, свесив голову к груди, все думал и думал. Снова вспомнился покойник Сымон — не дожил он до этого праздника, не посмотрит на сына своего. И в том, что Сымон не дожил до этого дня, Иван почувствовал свою вину. И произошло это потому, что Иван как бы приблизился к Сымону, и оба они, и Сымон и Иван, были чем-то связаны. Только об этом подумалось, снова захотелось кому-то сознаться. И его уже мало волновало, что подумает и скажет Янина, что будет потом, — хотелось только сознаться и этим снять с души камень.
Иван поднялся и, пошатываясь, пошел во двор, где танцевали, — Марыля подвыпила и давно топала ногами с такими же краснолицыми бабами. Володька встретился на пороге. Улыбаясь, он шел навстречу, поддерживая рукою за плечи свое остроносое счастье. Они столкнулись, и Иван отступил.
— Володька, — тихо проговорил Иван, когда молодые миновали его.